торый Маркин, нервно сминая, начал совать  бумаги.
"Предусмотрительный малый", - подумал про него Волошин. У него  в  полевой
сумке тоже нашлось бы кое-что из бумаг,  подлежащих  уничтожению  в  такую
минуту, но он все тянул, словно на что-то надеясь. Маркин, оказывается,  в
этом отношении был предусмотрительнее и уже ни на что не надеялся. Что  ж,
видимо, он был прав.
   - Карта у вас? - поднял к нему мрачное лицо начштаба.
   Карта с нанесенной на нее обстановкой батальона  была  у  Волошина,  и,
хотя обстановка эта здорово изменилась за сутки, капитан молча вынул карту
из сумки и бросил Маркину.
   Блиндаж скоро наполнился дымом. К горящим документам начштаба,  именным
спискам и картам кое-кто из бойцов начал подбрасывать свои бумаги, которые
быстро  пожирал  огонь.  Волошин  увидел,  как  таяла  в  огненном  ворохе
маленькая карточка девушки - сначала  ее  плечо,  блузка,  затем  кудряшки
прически, ровненький носик, челочка на лбу. Скоро остался  узенький  обрез
поля, который бесследно смешался с черной золой.
   А немцы все медлили. С трудом вынеси  эту  мучительную  паузу,  Волошин
повернул автомат  стволом  к  двери  и  протрещал  несколькими  очередями.
Иссеченная пулями и  осколками  дверь  светилась  многочисленными  дырами,
сквозь которые, однако, можно было наблюдать лишь  узкий  отрезок  траншеи
напротив. Заглянув в одну из дыр, Волошин увидел вблизи  разбитое  взрывом
лицо Чернорученко... В траншее, кажется, никого не было,  немцы,  наверно,
скрывались за поворотами. Время от времени капитан заглядывал в эту  узкую
вертикальную дыру в доске и в третий или четвертый раз увидел нечто такое,
что его удивило.
   Сначала ему показалось, что это был дым, струи которого, расходясь  под
потолком, тянулись по воздуху  к  двери  и  которые  собирались  теперь  в
траншее.  Но,  приглядевшись,  он  понял,  что  это  было  что-то  другое.
Плотно-серое  дымное  облако  быстро  наполняло  траншею,  уже  скрыв   ее
противоположную  стену,  затягивая  изуродованный  профиль   Чернорученко.
Тошнотворно-удушливый химический запах, проникнув, заполнял блиндаж, бойцы
завозились, закашлялись, и лежавший у двери раненный в руку боец вскричал:
   - Братцы! Да они же нас газом! Вы чуете?
   - Тихо! - крикнул Волошин. Но было поздно.
   Весь блиндаж  встревоженно  завозился,  задвигался,  кто-то  в  темноте
заплакал, многие начали удушливо кашлять, и Волошин  почувствовал,  как  у
него самого нестерпимо защипало в  носу  и  по  щекам  потекли  слезы.  Он
опустился на корточки у стены и  думал:  "Неужели  же  они  в  самом  деле
решились применить газ?" Но отчего бы и нет? Если они применили  все,  что
столетиями проклинало человечество, отчего бы не применить еще и газ?.. Он
давно не носил  с  собой  противогаза,  оставив  его  в  обозной  повозке.
Впрочем, здесь почти все были без противогазов, и теперь за эту оплошность
им предстояло расплатиться жизнью.
   Дымной, удушливой мглы натекало в  блиндаж  все  больше,  стало  темно,
дышать становилось  нечем.  Уткнувшись  лицом  в  суконный  рукав  шинели,
Волошин с трудом делал мелкие, недостаточные для легких  вдохи...  Наверху
своим чередом шел огневой бой, к которому он хотя и прислушивался, но  уже
давно перестал в нем разбираться. Видно, этот бой уже  их  не  касался.  С
каждой минутой Волошин все больше страдал от  удушья,  от  сознания  своей
беспомощности, от бессильной злой ненависти к тем, кто обрекал их  на  эту
мучительную гибель. Он не сразу почуял, как кто-то потянул его за рукав, и
недоуменно поднял глаза.
   - Товарищ комбат, возьмите!
   Чья-то солдатская рука протягивала  ему  знакомую  матерчатую  сумку  с
противогазом, в котором теперь было спасение. Однако он не  сразу  решился
протянуть свою руку навстречу, он не был готов к этому жесту  великодушия.
Чтобы спастись одному, когда  погибали  остальные,  нужна  была  решимость
особого рода, которой он не обладал. Но рука его инстинктивно,  почти  без
участия воли, взметнулась к узенькой перекрученной лямке.
   - Я комбат! Я здесь комбат! - вдруг почти выкрикнул под стеной  Маркин,
и Волошин, содрогнувшись, отдернул руку.
   -  Что,  спастись  хочешь?  -  просипел  он.  -  Отдайте  ему!  Отдайте
противогаз лейтенанту!
   - Я - не спастись! Но здесь я назначен комбатом. Понятно?
   - Ты!.. - негодующе выдавил из себя Волошин. - О чем заботишься!
   Маркин ничего не сказал больше, противогаз  он  тоже  не  взял,  и  его
подобрала с прохода чья-то поспешно протянувшаяся из  угла  рука.  Волошин
закашлялся, пораженный вдруг и  нелепо  прорвавшимся  честолюбием  бывшего
своего начштаба. Но поздно было проявлять честолюбие и хвататься за  крохи
утерянных возможностей - какое теперь имеет значение, кто из них  назначен
комбатом. Один противогаз спасти их не может.
   Опускаясь все ниже у  порога  и  обливаясь  слезами,  Волошин,  однако,
почувствовал нечто такое, что во второй раз ввергло его в смятение. Он  не
знал, какой это был газ и сколько может продлиться тут их агония, но вдруг
почувствовал, что вот ведь живет, что смерть не наступает, что просто  тут
нечем дышать от наплывшего дыма, что, может,  это  и  не  газ.  Только  он
подумал о том,  как  снаружи  донеслось  несколько  дальних  встревоженных
криков, и он, напрягшись, чтобы расслышать их, не сразу увидел, как кто-то
решительно шагнул по телам к двери и широко рванул ее на себя.
   - Немец! Немца держите! - взвопили в блиндаже.
   Волошин, который ближе других был к двери, вскочил, бросился следом, но
сразу запнулся на  выходе  и  растянулся  поперек  тел  убитых.  Когда  он
поднялся, немец уже скрылся в клубах серого  дыма.  Задохнувшись,  Волошин
нажал на спуск автомата, полоснув слепой очередью в дымную мглу траншеи, и
сам рванулся вперед, тут же ударившись грудью о ее высокую бровку. Он  еще
не успел вскочить на ноги, как снова упал, больно сбитый в  дыму  сапогами
бегущего. Не зная, кто это, и совсем задыхаясь от дыма,  он  из  последних
сил ухватил бежавшего за ноги, опрокинув его  в  траншею,  и,  наткнувшись
руками на холодный металл оружия, рванул  его  на  себя.  Кажется,  он  не
ошибся, это был немец, по крайней мере автомат оказался немецкий.  Волошин
понял это на ощупь и с земли выпустил весь магазин и  по  отпрянувшему  от
него немцу и вдоль по траншее, где в клубах серого дыма  слышались  возня,
гортанные вскрики, заполошная  суматоха  бегущих.  Где-то  рядом,  багрово
полыхнув пламенем,  разорвалась  граната,  с  разных  направлений  ударили
очереди, но, обливаясь слезами, он уже не мог понять, кто и куда  стрелял.
Ни секунды не медля, он вскочил и, низко пригибаясь, бросился по траншее к
недалекому ее колену.
   Здесь он вдохнул на пол-легкого, услышал сзади  два  или  три  вскрика,
знакомую матерщину и  понял,  что  это  выскочили  из  блиндажа  свои.  Не
дожидаясь их, он шагнул за колено и побежал вниз по траншее. Наверно,  это
было опрометчиво - так вот вслепую бежать по еще  неизвестно  кем  занятой
траншее, ежесекундно рискуя получить очередь в грудь. Но он задыхался, ему
надо было вдохнуть хоть глоток чистого воздуха, вместо которого по траншее
валил удушливый кислый дым. И очереди в упор  пока  не  было.  Немцы  тоже
куда-то исчезли, и он, чуть осмелев и слепо натыкаясь  на  земляные  углы,
шатко брел дальше.
   В них не стреляли, немцев здесь не было, почти вплотную за  ним  кто-то
бежал, и это его успокаивало. Не  останавливаясь,  он  жадно  хватал  ртом
дымный, но уже посвежевший воздух, пока не Стал различать бруствер, бровку
траншеи, потемневшее небо вверху. Ветер дул навстречу, вскоре  он  услыхал
одним ухом недалекую автоматную стрельбу (как будто  на  высоте)  и  пошел
медленнее. В глазах все плыло и качалось, обожженные ядом  легкие  натужно
хрипели в груди.
   Он шел по траншее вниз в  проклятый  тот  ус,  в  который  с  пулеметом
ворвался утром. За ним волоклись по траншее раненые. Он не видел их  и  не
знал, сколько их было, но он слышал их заполошный кашель и  голоса.  Немцы
исчезли. Нигде в  траншее  их  не  было,  и  это  его  удивляло  и  пугало
одновременно.
   Несколько раз он натыкался на трупы. Но он не смотрел вниз и  не  знал,
свои это или немцы, а шатаясь, как пьяный, и мало что понимая, все шел  по
траншее в ту сторону, где утром оставил роты и где был его батальон.
   Его остановил радостный вскрик сзади, и  он,  не  поняв,  в  чем  дело,
испуганно отпрянул, схватившись за ствол автомата.
   - Едрит  твои  лапти,  комбат!  -  вдруг  басом  прогудело  вверху.  Он
остолбенело откинулся к стенке,  чтобы  не  упасть,  привалился  плечом  к
бровке траншеи, в которую, обрушив сухой  пласт  земли,  ввалился  старший
лейтенант Кизевич. - Комбат! - почти закричал он и  неуклюже  облапил  его
своими длинными руками в меховых варежках. - Живой, значит?
   - Я? - не сразу найдясь, переспросил Волошин.
   - Ты, кто же! А мы уже вас  похоронили.  Как  увидели,  что  вас  немцы
жарят...
   - Ты?  А  рота?  -  с  трудом  оправляясь  от  удушья,  слабым  голосом
проговорил Волошин и закашлялся.
   - Вон рота. Слышь, немцев погнала. С тылу зашли, понимаешь?  Пуля  что:
пуля дура - штык молодец! - засмеялся командир роты,  и  Волошин  подумал,
какой все-таки молодец у него командир девятой и  как  он  прежде  не  мог
заметить этого. Повернув голову, он  вслушивался  левым  ухом  в  редеющую
автоматно-винтовочную пальбу за высотой и, кажется, впервые поверил в свое
спасение.
   - Эй,  товарищ  комроты!  -  сдавленно  крикнул  кто-то  из  бойцов  на
бруствере. - Вон бежать!
   - Кто? - встревоженно выглянул из траншеи Кизевич.
   - Немцы бежать!
   - А ты что? Бей их! Бей, чего смотришь! Команду тебе надо, что ли?
   Боец ударил из карабина, а Кизевич присел в траншее и подрагивающими от
возбуждения руками начал вертеть цигарку. Ветер выдувал  махорку,  старший
лейтенант большими пальцами едва удерживал ее на обрывке газеты.
   - Однако ты вовремя. Еще бы пару минут и... - превозмогая саднящую боль
в груди, проговорил Волошин.
   - Хе, вовремя! За это генерала благодари. Нагрянул на КП и попер. Всех!
Так шуганул, что откуда и сила  взялась.  Сам  не  ожидал.  И  всего  трое
раненых.
   - Генерал? Вот как...
   - Ну.
   Пониже  опустившись  в   траншее,   Кизевич   торопливо   прикурил   от
зажигалки-патрона и, жадно затянувшись, поднялся. За  высотой  разгоралась
перестрелка, и комроты  внимательно  посмотрел  через  бруствер.  Медленно
отходя от пережитого, Волошин не сводил глаз со своего бывшего ротного,  и
Кизевич вдруг спохватился:
   - Да,  новость!  Гунька-то  комдив  отстранил.  Теперь  полком  Миненко
командует.
   - Это хорошо, это хорошо,  -  рассеянно  повторял  Волошин,  охваченный
новым строем мыслей и чувств. Что-то явно поворачивало в  лучшую  сторону,
вот только радости от этого пока что было немного.
   - А Маркин живой? - спросил Кизевич и, вдруг  заторопившись,  вогнал  в
автомат новый магазин-рожок.
   - Маркин живой. Там, в блиндаже, повыше, - кивнул Волошин.
   - Ну я - доложить. Комбат все-таки...
   - Конечно, конечно, -  понимающе  согласился  Волошин  и  посторонился,
пропуская комроты-девять.



        "20"

   Было тихо.
   Как и прошлой ночью, в студеной темноте пронизывающе дул  ветер  и  жал
крепкий морозец. Огневой бой, неистово громыхавший весь  день,  постепенно
затих, немцев вытеснили из совхоза  и  каким-то  чудом  выбили  с  высоты,
верхушка которой черным покатым горбом вырисовывалась совсем рядом на фоне
чуть-чуть светлеющего закрайка неба.  Порой  из-за  этого  горба  взмывали
огненные рои пуль и, уходя над  головой  в  беззвездное  небо,  постепенно
затухали вдали. Мгновение спустя доносился густой пулеметный рокот  МГ,  -
отойдя за совхоз, немцы огрызались. Роты за высотой молчали.
   Волошин хоронил убитых.
   Трое легкораненых и два бойца из комендантского взвода  сносили  их  со
склонов высоты  к  отростку  траншеи,  где  гаубичный  снаряд  вырыл  днем
вместительную  воронку.  Воронку  наскоро  углубили,  зачистили  стены,  и
получилась могила. Не очень, правда, аккуратная, зато на хорошем месте,  с
широким обзором в тыл - на болото и пригорок  со  вчерашним  КП.  Немецкие
очереди сюда не залетали,  и  ничто  уже  не  тревожило  отрешенный  покой
убитых.
   Волошин помогал бойцам вытаскивать погибших  из  обрушенной  гранатами,
залитой кровью траншеи, натревожил руку, и теперь она разболелась вся,  от
кисти до плеча -  наверно,  рана  все-таки  оказалась  серьезнее,  чем  он
предположил вначале. Капитан стоял на куче свеженакопанной земли у могилы.
Ниже, на разостланных немецких  одеялах,  в  ряд  лежали  убитые.  Крайним
отсюда он положил вынесенного  из  траншеи  лейтенанта  Круглова  в  густо
окровавленной и уже схваченной морозом  суконной  гимнастерке.  Иссеченный
пулями полушубок комсорга Волошин накинул на себя  -  от  потери  крови  и
пережитого его пробирала стужа. Один боец снимал с убитых шинели,  вынимал
из карманов документы, которые складывал на брошенную у ног  плащ-палатку.
Волошин  молчал,  скорбно  переживая  недавнее;  всем  у  могилы  деловито
распоряжался Гутман. После смещения  Волошина  Гутман,  чтобы  не  идти  к
Маркину, убежал в девятую, где по собственной инициативе  возглавил  взвод
новичков из пополнения. При атаке на высоту "Большую" его ранило  осколком
гранаты в шею. Маркина с простреленной голенью отправили в тыл.
   Молчаливый  боец  из  новеньких  подравнивал  дно  могилы,  в   которую
предстояло опустить убитых.
   - Раз,  два,  три,  четыре,  пять...  Итого  восемнадцать,  -  сосчитал
неподвижные тела Гутман и заглянул в воронку.  -  Маловата,  холера,  надо
расширить. Вот еще волокут...
   Волошин с кучи земли сошел вниз - в темноте видно было, как  два  бойца
за руки и за ноги несли провисшее до земли тело, которое  устало  опустили
на стерню возле мертвой шеренги - на одеялах места для  всех  не  хватало.
Волошин наклонился над мертвенно-успокоенным  лицом,  на  секунду  блеснув
потускневшим лучом фонарика, да так и застыл, пригнувшись.
   - Вера?
   - Ну, - тяжело отсапываясь, сказал боец. -  Там,  на  спирали,  лежала.
Зацепилась - насилу выпутали.
   "Вот так оно и бывает, - покаянно подумал он, расслабленно выпрямляясь.
-  Не  хватило  настойчивости  вовремя  отправить  из  батальона,   теперь
пожалуйста -  закапывай  в  землю..."  Где-то  в  середине  ряда  лежал  с
простреленной головой Самохин,  здесь  же  ляжет  и  Вера,  его  фронтовая
любовь, невенчанная жена ротного. И с ними остается  так  и  не  рожденный
третий.
   Сглотнув застрявший в горле комок, Волошин отошел в сторонку, рассеянно
глядя, как бойцы, немного отдышавшись, опять пошли в темень. Каждый раз он
ждал и боялся, что следующим они принесут Иванова. Но Иванова пока что  не
было. Не было его и в воронке, где его  днем  оставил  Волошин.  Возможно,
командира батареи все-таки успели отправить в тыл, после ранения его никто
здесь не видел.
   Вскоре бойцы принесли кого-то еще, сняли подсумки,  шинель,  вынули  из
гимнастерки документы, которые  передали  Волошину.  Развернув  новенькую,
обернутую газеткой красноармейскую книжку, он повел по ней  слабым  пятном
из фонарика и прочитал фамилию: Гайнатулин. "Вот и еще  один  знакомец,  -
подумал капитан, - значит, не минула  и  его  немецкая  пуля.  Немного  же
пришлось тебе испытать этой войны, дорогой боец,  хотя  и  испытал  ты  ее
полной  мерой.  За  один  день  пережил  столько  всего,  от  трусости  до
геройства, а как погиб - неизвестно".
   - Давайте  опускать!  -  поторапливал  Гутман,  спрыгнув  в  могилу.  -
Подтаскивайте, мы перенимаем.
   Втроем с капитаном бойцы стали подтаскивать тела убитых к краю  могилы,
и придерживая их за ноги, помалу подавать в яму Гутману. Тот вдвоем с  еще
одним бойцом  подхватывал  их  окровавленные,  растерзанные  осколками,  с
перебитыми конечностями тела и оттаскивал к дальнему краю ямы. Первым  там
положили лейтенанта Круглова, потом тех, кого они повытаскивали только что
из  траншеи.  Среди  них  Волошин  задержал  на  краю  могилы  телефониста
Чернорученко, бок о бок с которым пережил три трудных  месяца  под  адским
огнем, в ровиках, траншеях, землянках и так привык к этому  неторопливому,
малоразговорчивому бойцу, постоянному смотрителю их камелька на КП. Но вот
его больше не будет.  Тело  Чернорученко  уже  задеревенело  в  неудобной,
застигнутой смертью позе  -  скрюченные  руки  с  иссеченными  в  лохмотья
рукавами торчали локтями в стороны, и когда капитан  распрямил  одну,  она
опять упруго согнулась, занимая первоначальное положение. Лица телефониста
было не узнать, так его  изуродовало  разрывом  гранаты,  и  Волошин  тихо
сказал:
   - Ребята, перевязать бы надо.
   У кого-то нашелся перевязочный пакет, и Гутман, стоя в  могиле,  быстро
обмотал бинтом голову и лицо Чернорученко. Потом они опустили его на дно.
   Они заложили один ряд и начали класть второй. Крайним в этом  ряду  лег
лейтенант Самохин, бойцы несли  следующего,  и  Волошин,  вдруг  вспомнив,
сказал:
   - Постойте. Давайте сюда санинструктора!
   - А что? Какая разница, - возразил боец в бушлате, которому, видно,  не
хотелось делать лишнюю ходку.
   - Давай, давай... Там она, недалеко.
   Они подняли с земли и поднесли к яме худенькое, почти мальчишеское тело
Веретенниковой. Гутман аккуратно уложил ее рядом с Самохиным.
   - Пусть лежат. Тут уже никого бояться не будут.
   "Тут уже никому ничего не страшно, уже отбоялись", -  подумал  Волошин,
горестно глядя в потемок ямы, где Гутман, посвечивая фонариком,  аккуратно
оправил на Вере гимнастерку, сложил на груди ее всегда залитые йодом руки.
Скольких эти руки спасли от смерти,  повытаскивали  из  огня  в  случайные
полевые укрытия, перевязали, досмотрели, вдохнули надежду. Но вот настал и
ее черед,  только  спасти  ее  не  было  возможности,  оставалось  предать
земле...
   Так, тело за телом,  уложили  и  весь  второй  ряд.  Последним  остался
Гайнатулин, места для которого в ряду уже не было, и его втиснули в  узкую
щель в изголовье.
   - А что, чем плохо? - сказал Гутман.  -  Отдельно,  зато  как  командир
будет.
   Он выбрался из ямы, в которую они принялись  дружно  сдвигать  с  краев
землю, словно торопясь скорее отделаться от убитых. Волошину было неудобно
управляться  с  его  перевязанной  рукой,  и  он  выпрямился.   Погребение
заканчивалось, оставалось засыпать могилу  и  соорудить  на  ней  земляной
холмик, в который завтра тыловики  вкопают  дощатую,  с  фанерной  звездой
пирамидку.  На  этом  долг  живых  перед  мертвыми  можно  будет   считать
исполненным. Батальон, возможно, продвинется  дальше,  если  будет  приказ
наступать,  получит  новое  пополнение,  из  фронтового  резерва   пришлют
офицеров, и еще меньше останется тех, кто пережил этот адский бой и помнил
тех, кого они закопали. А потом и совсем никого не  останется.  Постоянным
будет лишь номер полка,  номера  батальонов,  и  где-то  в  дали  военного
прошлого, как дым, растет их фронтовая судьба.
   - Ну во, и порядок! - опираясь на гладкий черенок  немецкой  лопаты,  с
выдохом сказал Гутман. - Можно курить. Что не доделано, завтра по светлому
доделают.
   Заканчивая подчищать землю возле могилы, бойцы вытирали вспотевшие  лбы
и по одному молча отходили к брустверу  возле  траншеи.  Волошин,  закурив
сам, передал свой портсигар Гутману, у которого охотно закурили остальные.
Вместо спичек у кого-то нашлась "катюша", - побрызгав синеватыми искорками
с кремня, боец высек огонь, и все по очереди прикурили от трута -  обрывка
тесьмы из ремня.
   - Думал, сегодня закопают, - прервал молчание Гутман. - Да  вот  самому
закапывать пришлось. Чудо, да и только.
   - Как шея? - спросил капитан.
   - Болит, холера. Недельки две придется покантоваться в  санбате.  Давно
уже не был, прямо соскучился.
   Волошин,  не  поддержав  словоохотливого  ординарца,  устало  сидел  на
бруствере, притупленн