ольцевую прут!
   Впереди,  выбираясь  из-под  уклона,  колонна  шла  навстречу,   далеко
растянувшись,  вспыхивали  и  гасли  фары,  с  грохотом,  тяжело  и  мощно
проносились один за другим грузовики, как бы упрямо не  сбавляя  набранной
скорости, обдавая грязью, и Валерий, притормаживая,  кричал,  сощуриваясь,
нетерпеливо:
   - Только бы бензину хватило, не заправлялся  сегодня!  Застрянешь  еще,
как идиот!.. Ты чего замолчал, Никита?
   - Я думаю, что нас не ждут. Ночь - и там спят. Сколько сейчас времени?
   И вдруг в этом бесконечном мелькании фар, в грохоте, лязге проносящихся
мимо огромных грузовиков, в звуках  движения,  в  голосе  Валерия,  в  его
освещаемом на миг лице,  готовом  к  отчаянию,  -  во  всем  оглушавшем  и
бесконечном, - представилось Никите,  что  все,  о  чем  думал  он,  давно
произошло и теперь опять неотвратимо происходило с ним. Ему казалось,  что
когда-то уже был кабинет, весь голо освещенный огнями люстры,  холодный  и
чужой, разбросанные по полу папки, белые листы рукописи, черным  квадратом
зияющий  проем  сейфа,  старые  бумаги  с   аккуратной   правкой   красным
карандашом, и когда-то был дождь, и их поездка, и эта колонна  грузовиков,
грохочущая  в  уши.   И   были   слепящие   скачки   света   по   стеклам,
нетерпеливо-отчаянное и вместе упрямое выражение  лица  Валерия,  гонящего
навстречу колонне машину, будто это одно было  необходимо,  как  будто  от
этого зависело  все.  В  его  сознании  сейчас  ничто  не  было  логичным,
последовательным. Лишь, как обрывистые удары, толчки мысли: "А дальше что?
Что произойдет на даче? Там он и Ольга Сергеевна. Мы постучим  и  разбудим
их. Потом он выйдет в халате. И под халатом опять те детские щиколотки.  А
дальше что? Какое у него будет лицо?  Нет,  все,  что  мы  сейчас  делаем,
бессмысленно. А как надо? Алексей... Что сказал бы Алексей?"
   - Все! Приветик, сволочи! - услышал он облегченный  вскрик  Валерия.  -
Они думали, что, как мальчика, в кювет затрут! Черта вам лысого,  болваны!
- И Валерий засмеялся. - Они думали, на хмыря напали! Ох, как  я  ненавижу
тупую силу. Ты можешь это понять?
   - Сколько сейчас времени? Час, два?
   - Плевать нам на время!.. Какая разница!
   Никита молчал. Перед глазами  неустанно  махал  "дворник",  расталкивая
грязные струи по стеклу. Уже не было мчавшегося мимо грохота,  назойливого
мелькания фар - колонна прошла. Ровный, казалось, в тишине рев мотора  был
ясно слышен, и лепет дождя, и позванивание капель по кузову. Густая  тьма,
разрезанная ущельем фар на  свободном  шоссе,  скользила  по  сторонам  за
полосой света.
   И, не в силах отделаться от ощущения какой-то  нереальности  того,  что
видел точно со стороны, Никита улавливал звук  голоса  Валерия  и  убеждал
себя, что это ощущение нереальности сейчас пройдет.
   - Больше всего на свете  люблю  машину,  твоя  собственная  комната  на
колесах, свобода - и ничего не надо!  Что-то  умеешь  делать  -  начинаешь
уважать себя! - громко и возбужденно заговорил Валерий,  еще,  видимо,  не
остыв от злого азарта, испытанного им только что, когда он по краю обочины
гнал машину вдоль колонны. - Спасибо Алешке за то,  что  он  меня  научил!
Таких парней, как Алешка, мало! Они воевали, они поняли кое-что...  А  мы,
как щенки, тыкаемся в разные углы. Скулим...  И  суетимся  после  десятого
класса, думаем об удобной, непыльной профессии -  зачем  сами  себе  врем,
скажи мне? - как через жаркую пелену, доходил  до  Никиты  ныряющий  голос
Валерия, и  Никита,  с  ожиданием  глядя  на  скольжение  фар  по  мокрому
асфальту, хотел ответить ему, но опять, словно в пелене, через вибрирующий
рокот мотора дошел голос Валерия: -  Ну  зачем  мне  нужно  было  идти  на
исторический? Я машину люблю, я, может быть, просто шофер... Какой из меня
историк? Мудрый совет многоопытного папаши! Он мудрый, знающий, ему  стоит
только взглянуть на экзаменационную комиссию. А я это  знал!  Многоопытные
мудрецы! А Алешка плевал на них! Ты слышишь? Он сильнее их. Он  независим.
У него есть руки... Своими руками зарабатывает деньги! Вот так  надо,  вот
так. Нет, только так! И об Алешке я  все  скажу  ему.  Однажды  с  Алешкой
слышали проповедь: "Братья мои, не давайте дьяволу говорить слово  божье!"
Ты слышишь, Никита, слышишь? Были во Владимире,  зашли  в  церквушку  ради
любопытства...
   "Да, я слышу", - хотелось ответить Никите, но  он  уже  смутно  слышал,
почти не различал пропадающие звуки, они угасали в  каком-то  однообразном
шелесте, и он вновь  представил,  как  они  приедут,  вылезут  из  машины,
постучат в темный дом, как вспыхнет свет в  окнах,  и  в  дверях  появится
фигура Грекова в халате, заспанное, удивленное  лицо  и  его  голос;  "Вы?
Ночью? Что такое?" Потом внезапно и остро толкнула странная мысль, что все
это похоже на сон, что все это, вероятно, снится ему, и тогда он с усилием
попытался  освободиться  от  этого  сковывающего  ощущения  -   и   тотчас
пронзительный сигнал и крик раздались над ухом:
   - Смотри, что он делает! Обезумел? Ты только посмотри, Никита!..
   Он, не понимая, выпрямился. "Дворник" безостановочно скакал по  стеклу,
белый поток фар гудевшей сигналами машины упирался в дождь и опадал.  И  в
этой недостигаемой фарами дождливой  дали,  зигзагообразно  виляя,  ползли
навстречу два огня, вроде в игре загораживая шоссе - то правую его  часть,
то левую.
   Валерий, переключая свет, с силой ударял по кнопке сигнала.
   - Отстал от колонны и поиграть захотел?  Вот  дурак  набитый!  -  резко
засмеялся Валерий и  взглянул  на  Никиту,  сощурясь.  -  Видишь?  Я  тебе
говорил, что они делают ночью? Обалдевают от езды -  и  давай!  Не-ет,  ты
понимаешь, зачем это ему нужно? Вот идиот! Да только не испужаешь,  милый!
Ни выйдет, дурачок! Не выйдет!..
   -  Не  понимаю,  что  он...  -  проговорил  Никита,  всматриваясь  мимо
скачущего "дворника". - Что он делает?
   В то же мгновение два огня сдвинулись, косо поползли вправо, к середине
шоссе, затем к краю левой обочины, вроде бы снова желая продолжить игру, и
тут же выровнялись, освобождая узкий проезд на  середине  шоссе.  Валерий,
выругавшись, сигналя ближним и  дальним  светом,  теперь  уже  беспрерывно
ударял кулаком по звуковой кнопке, требуя  освободить  дорогу.  И,  видимо
услышав эти сигналы, огни толкнулись влево, ровно пошли по своей стороне.
   - Ну, не идиотство ли? Не идиотство?.. Не-ет, не на таковского напал. У
тебя  нервишки,  нервишки  слабоваты!  Не-ет,  милый  дурачок!  -  крикнул
Валерий. И Никита, не говоря ни слова, пораженный  тем,  что  происходило,
увидел совсем рядом желтый,  словно  ребристый  свет  приближающихся  фар,
черные контуры мчавшегося навстречу  грузовика.  И  с  холодной  пустотой,
млеющей возле сердца, и со злостью к этому невидимому  человеку  за  рулем
отставшего от колонны грузовика, занятому непонятной,  безумной  игрой  на
пустынном ночном шоссе, он чувствовал по пронзительному свисту  сквозняков
увеличенную скорость  своей  машины,  мелкое  дрожание  пола  под  ногами,
накаленный гул мотора, все сильнее пульсировали нахлесты ветра, гремели по
железу кузова. И, замерев, уже понимая бессилие и бешенство Валерия, молча
наклонясь  вперед,  он  ждал  этих  секунд,  которые  нужны  были,   чтобы
проскочить мимо грузовика.
   - Вот так! Вот так, милый!.. - опять крикнул Валерий. - Проскочили!
   "Что он?.. Что он?.."
   И в ту же секунду ослепительно близкие прямые огни фар вильнули вправо,
темная, возникшая в потоке встречного  света,  заляпанная  грязью  громада
грузовика неуклюже надвинулась сбоку на стекла, бортом загородила шоссе, и
Никита, с окатившим все тело холодным потом, еще успел  заметить  какой-то
сумасшедший жест руки  Валерия,  изо  всех  сил  выворачивающего  руль  от
неотвратимо чудовищной громады машины, - и с  ревом,  лязганьем,  грохотом
это  неотвратимо  огромное,  смертельное  ударило,  смяло,  несколько  раз
подкинуло его, бросая обо что-то металлическое, жесткое, острое,  и  среди
грохота  и  рева  звучал  во  тьме  крик,  как  будто  черным  и   багрово
вспыхивающим туманом душило его в пустоте:
   - ...Погибли... Мы погибли... Все!..
   И все кончилось.


   Чей-то голос, слабый, тоненький, все время звал его  из  черной  жаркой
пустоты; этот голос, родственно близкий, знакомый ему,  умолял  и  называл
его по имени, но он не мог поднять головы, посмотреть,  ответить  ему.  Он
один лежал на спине в пустынном поле,  и  гигантские  бесформенные  глыбы,
нависая, шевелились, тяжело скапливаясь, жестко и душно сдавливали его. Не
было сил двинуть прижатыми к земле руками, столкнуть их с груди, эти тяжко
вжимавшие его в землю глыбы, сквозь которые раскаленно вонзался  тоненький
голос, мольбой дрожавший в его ушах.
   Он хотел понять, кто так жалобно кричал рядом,  кто  мог  быть  в  этом
голом  осеннем  поле,  среди  которого  он   лежал   один,   придавленный,
обессиленный, кто мог звать его,  когда  никого  нет.  Но  он  ведь  видел
когда-то узкую щель над землей - она зловеще и сумеречно уходила до  конца
земли, плоской, как пустыня, до горизонта.
   "Кто же это зовет меня? Кто это?" - спросил он.
   Но не было никого. И его все плотнее, все удушливее сдавливало железной
тяжестью, давило на грудь, на горло, и потом бесформенные, имеющие в своей
глубине огромные человеческие руки-глыбы поволокли его, переворачивая, как
осенний лист ветром, по полю, подальше от жалобно зовущего голоса - к краю
земли, где над черным провалом холодно клубился туман.
   "Зачем? Я не хочу!" - еще не веря, хотелось крикнуть ему,  но  не  было
воздуха в груди, невозможно было его вдохнуть.
   С тайным  шуршанием,  незримо  сговариваясь,  глыбы  теснили  его,  все
упорнее и ближе подвигали к бездонной пропасти,  дышащей  ледяным  холодом
ему в голову, и голова уже свесилась в этот холодный дымящийся провал, так
что край земли жестко, больно впивался в его плечо. А бестелесные багровые
глыбы стояли над ним, и какие-то вспышки высекались на низком сером небе.
   "Погибли... Мы погибли... Все!.."
   И в последний раз он  все-таки  поднял  голову,  увидел  за  глыбами  в
бескрайнем осеннем поле нескольких людей без выражения лиц, без жизни, без
силы в переступающих ногах. Они далеко друг  от  друга  замедленно  шли  к
нему, немо раскрывая рты; они, эти люди, видимо, готовы были  помочь.  Они
не замечали друг друга, но шли к нему, и он  не  по  лицам,  а  по  одежде
догадался, узнал, кто они. Это были его мать и возле шел Валерий,  странно
похожий  на  Алексея,  и  рядом  был  еще  кто-то,  весь  белый  и  вместе
траурно-черный, у всех у них не было лиц.
   "Но почему с ними Греков? Почему он хочет мне помочь? После  того,  что
было?.. Зачем же он хочет мне помочь?.." - думал он с какой-то мучительной
и умиленной до слез радостью, видя, как Греков, траурно-черный, с  палкой,
своей старческой походкой и беззвучно плача,  тоже  идет  к  нему;  и  он,
напрягаясь, ждал всех их и теперь хорошо понимал, что  они  пришли  искать
его.
   "Я здесь, я здесь!" - крикнул он, но сам не  услышал  себя,  и  они  не
услышали его.
   Они, как слепые, не видя и не  слыша  друг  друга,  остановились  перед
грозно и враждебно клубящимися  глыбами.  Они  протягивали  руки.  Они  не
знали, что делать, они беспомощно звали его. "Еще один шаг! Последний шаг!
- жалобно умолял он. - Помогите мне!.."
   Вытягиваясь и  шурша,  зловеще  мрачные  ползущие  глыбы  держали  его,
разъединяли его и их, и тогда он окончательно понял: они не услышат его  и
уже не помогут ему. Но в эту секунду он еще понял и другое, и  это  другое
было похоже на мелькающие лучезарно-вишневые блики, краски не  то  заката,
не то какой-то сказочно яркой и тихой воды, где он видел самого себя, и  с
неуловимой отчетливостью видел он, пытаясь запомнить, как  в  бреду,  свои
будущие действия, поступки, слышал свои слова, которые должен был  сказать
матери, Алексею, Грекову, но которые не сказал, потому что раньше  не  мог
это точно и твердо ощутить, увидеть, услышать это в себе.  И,  все  дальше
подталкиваемый в пропасть, он закричал, застонал, летя  в  пропасть,  и  с
предсмертным ужасом увидел в последний  момент  незнакомое,  будто  спящее
лицо Валерия, уткнувшееся лбом в окровавленные руки.
   ...И от этого ужаса при виде окровавленного  лица  и  рук  Валерия,  от
своего стона Никита пришел на минуту в ясное сознание.
   "Где я? Что со мной? Где я?.."
   Он лежал с открытыми глазами.
   Какие-то всхлипывающие, прерывистые, похожие на  хрип  звуки  отдаленно
доносились  до  него.  Серый  сумрак  рассвета  стоял  над  ним,  и  нечто
беспредельно серое, огромное, как небо, уходило в высоту, двигалось  перед
глазами дымными глыбами;  он  не  мог  повернуть  голову,  чтобы  охватить
взглядом это серое, непонятное, огромное.
   Он лежал спиной на мокрой земле; он чувствовал это, хотел пошевелиться,
но лишь застонал жалобно, и сразу кто-то, всхлипывая, задыхаясь,  бормоча,
забегал вокруг него, потом, хрипло дыша, низко наклонился - белое и чужое,
с  трясущимся  подбородком  лицо,  с   обезумело   остекленелыми   глазами
заколыхалось над ним, и колыхался, вскрикивал из тишины этого серого  неба
рыдающий шепот:
   - Не виноват я, не виноват... Прости. Разве знал я... Заснул. Не видал.
Пропа-ал!.. Все мне теперь! Шофер я... из Можайска. В  колонне  и  ехал...
Заснул я. Ты жив, жив ты?..
   И  в  эту  минуту,  весь  охваченный  смертельным  страхом  непоправимо
случившегося, все  вспомнив,  глядя  наполненными  ужасом  глазами  в  это
обезображенное отчаянием лицо, Никита снова застонал, не в  силах  поднять
головы, задвигал бровями, мускулами лица, стараясь найти взглядом то,  что
должен был увидеть, прохрипел еле слышно:
   - Валерий... Валерий где?..
   - Валерий... Валерий... Дружок твой. Имя Валерий? Да как  же  это?  Как
же? Как же это?..
   Белое прыгающее  лицо  закивало,  отклонилось  -  человек,  всхлипывая,
несвязно бормоча, тенью закачался посреди нескончаемого неба,  водянистого
сумрака.  И  по  звукам  его  прерывистого  всхлипывания,   по   плачущему
бормотанию Никита, напрягая шею и голову, стал искать  его  взглядом,  все
ожидая найти то, что искал.
   - Валерий... Валерий... Дружок твой, - бормотал  человек,  потерянно  и
безумно бегая вокруг чего-то черного, мокрого, искореженного, торчащего  в
рассветное небо углами железа. - Дружок твой? Дружок?..
   И то, что увидел Никита среди этого черного, растерзанного и железного,
и то, что будто пытался поднять и  робко,  в  страхе  трогал  руками  этот
человек, было не Валерием, а кем-то другим - незнакомым, страшным в  своей
неподвижности и молчании,  с  застывшим,  окровавленным  лицом  и  руками,
мертво прижавшимся щекой к расколотому щитку приборов.
   - Дружок твой,  дружок?..  -  вскрикивал  человек,  так  же  бестолково
суетясь возле темной массы железа, и сумасшедше оглядывался на Никиту,  то
прикасаясь рукой  к  голове,  волосам  Валерия,  то  бессмысленно  пытаясь
вытащить его за плечи из исковерканного невероятной силой кузова. - Что же
это, а? Что же это, а? Твой дружок...
   "Это мой брат!" - как бы защищаясь от этих слов, хотелось крикнуть  изо
всей силы Никите, но он заплакал, задохнулся  от  резкой  боли  в  сердце,
застонал, в тоске ворочая голову по холодной, колющей щеки траве.



14

   Алексей вылез из машины, взял с сиденья тряпку и начал вытирать пыль на
крыльях. Он не знал, зачем это делает.
   Он медленнее и медленнее водил тряпкой по гладкой поверхности  крыльев,
затем грудью лег на горячий капот и, стиснув зубы, замер так.
   Все, что он узнал, и все, что сказали ему в больнице, было безнадежно и
безвыходно, это не укладывалось в его сознание. Даже  в  приемной,  увидев
наигранно, привычно успокаивающее лицо дежурного врача, услышав его мягкий
баритон, он еще сам себе сопротивлялся и не поверил полностью; и, не теряя
веры,  цеплялся  за  паузы,  за  неопределенные  интонации  в   сдержанных
объяснениях вызванного потом хирурга, которого он  тоже  хотел  немедленно
увидеть, чтобы полностью выяснить, есть  ли  надежда.  Но  вызов  вчера  в
милицию, и вторичное посещение  больницы,  и  подробности,  которые  стали
известны, неопровержимо и  ясно  объяснили  ему:  никакими  силами  ничего
нельзя изменить, предупредить, сделать иначе.
   - Алексей! Ты приехал?.. Алеша!
   Он ждал, что сейчас его  позовут,  окликнут,  и  с  трудом  выпрямился,
сжимая тряпку, и опять провел ею ненужно по капоту. Он оттягивал  время  -
знал, о чем его спросят.
   Шаги застучали на крыльце, скрип по  песку,  и  за  спиной  замирающий,
испуганный голос:
   - Алексей! Алеша... Ну что там? Как?..
   Он бросил тряпку на капот, опустил руки и обернулся. Сдерживая дыхание,
Дина стояла возле; в ее растерянных глазах, в их глубине блестели  зрачки;
и она зачем-то торопила его упавшим от ожидания несчастья голосом:
   - Алеша!.. Только не молчи, - и с робостью притронулась к его рукаву. -
Почему ты так смотришь? Что?..
   Он смотрел на нее молча.
   Она проговорила со слезами:
   - Я спрашиваю: что тебе ответили? Что они сказали? Есть ли какая-нибудь
надежда? Почему ты так смотришь?..
   Он увидел эту растерянность  и  страдание  в  прикушенных  ее  губах  и
успокаивающе положил руку на ее подавшееся плечо.
   - Я говорил со всеми, - ответил он. -  Есть  еще  надежда,  что  Никита
выживет. Его спасло то, что толчком выбросило в дверцу. Но Валерий...
   - Нет, этого не может быть, я не верю, не хочу в это верить! -  упрямо,
с мольбой заговорила  Дина  и  даже  порывисто  привстала  на  цыпочки,  в
каком-то исступлении прижалась к нему. -  Алеша...  Там  он...  У  нас,  -
проговорила она и отстранилась, со страхом озираясь на окна дома. - Он сам
пришел. Он ждет тебя час.
   - Кто "он"?
   - Георгий Лаврентьевич... Он не сказал мне ни слова. Сидит на диване  и
молчит. Алеша... На него страшно смотреть. Он как будто не  в  своем  уме,
сразу превратился в старика.
   - Он пришел? Отец?
   - Иди, Алеша. Он там.
   - Подожди, Дина. Сейчас... Подожди...
   Он стоял еще минуту, ничего  больше  не  говоря,  как  бы  собираясь  с
силами, потом осторожным жестом  провел  ладонью  по  ставшему  смертельно
усталым и бледным лицу, сказал вполголоса:
   - Я иду.
   Когда же Алексей всходил  по  солнечным,  облепленным  тополиным  пухом
ступеням, затем шел через кухню к закрытой двери в комнату, он лихорадочно
соображал, спрашивал себя, что теперь должен говорить, и, казалось,  знал,
что должен говорить, но когда открыл  дверь  в  комнату,  у  него  уже  не
хватило решительности думать, что скажет сейчас и как скажет...
   Он шагнул через порог, через жидкие раздробленные полосы света на  полу
и сразу увидел отца. Маленький, сгорбленный, в помятом чесучовом  пиджаке,
со съеженными плечами, Греков сидел в углу дивана, неподвижно поставив меж
ног палку, подбородком упираясь в скрещенные поверх  набалдашника  руки  и
старчески  пожевывая  ртом,  тупо  глядел  в  пол,  на   солнечные   пятна
остановившимся, обращенным внутрь взглядом.
   И этот почти чужой человек, постаревший за два дня  будто  на  двадцать
лет,  весь  седой,  не  пошевелился,  не  изменил   позу   измученного   и
раздавленного горем старика, когда вошел Алексей и негромко сказал:
   - Здравствуй, отец.
   Неуверенно он поднял веки, и вдруг пришибленное, какое-то  затравленное
собачье выражение мелькнуло в них; веки сжались, слабо задвигались  пальцы
под подбородком, и из глаз у него потекли слезы, побежали в морщинах щек.
   - Что же это такое, Алексей? Что  же  это  такое?  -  моргая  красными,
опухшими веками, быстрым шепотом выговорил Греков  и,  дрожа  всем  лицом,
потерся подбородком о руки, скрещенные на палке. - Говоришь, "здравствуй"?
Ты мне говоришь "здравствуй"?
   Алексей молча и ошеломленно смотрел на сморщенное, впервые в  жизни  на
виду плачущее лицо отца, на то, как он тоскливо терся подбородком о  руки,
на его седые,