обокий
экскурс в историю, безудержное  восхищение  жертвенностью  так  называемых
сильных личностей в истории того времени и крен таланта  автора  именно  в
эту сторону вопроса (смелость, решительность "народовольцев",  преданность
делу), что является сильными страницами данной  работы,  в  то  время  как
страницы, посвященные первым марксистским кружкам в России, выглядят,  как
это ни странно,  недостаточно  сильными,  -  именно  все  это  вызывало  и
вызывает у меня, человека, отдавшего всю свою жизнь исторической  науке  и
непосредственно многие годы занимающегося воспитанием, чувство протеста  и
возмущения.
   Как я сказал уже, В.Л.Шапошникова является моей сестрой. Сейчас,  когда
стало известно, что В.Л.Шапошникова репрессирована, со  стороны  некоторых
членов партии, членов партбюро факультета мне брошен  общественный  упрек,
обвинение в потере пульса  классовой  борьбы,  в  политической  глухоте  и
близорукости и в том, что по моей письменной рекомендации  В.Л.Шапошникова
была   принята   преподавателем   на   кафедру   истории    Ленинградского
университета, которой я руковожу в течение трех лет. Должен,  как  это  ни
тяжело, признаться самому себе, со всей откровенностью и прямотой заявить,
что в этом акте  я  потерял  большевистскую  зоркость  и  проницательность
гражданина и ученого, и с горечью и с  сожалением  понимаю,  что  заслужил
порицание.  Но,  хочу  повторить,  в  моих  действиях  не   было   никакой
намеренности, никакой обдуманности. Сознавая свой ошибочный шаг  и  теперь
объясняя его себе, я чувствую, что заблуждался. Ведь  и  у  одной  матери,
казалось бы, вспоенные одним молоком, растут  разные  дети,  а  я  как  бы
закрыл глаза на то, что истинные взаимоотношения, принципиальные жизненные
позиции, пролетарская убежденность и бескомпромиссность  выявляются  и  со
всей строгостью проверяются только в момента обострения классовой  борьбы,
которая требует от нас высокой и ежеминутной бдительности и всей жизни.
   Прошу разобрать мое заявление.
   Заведующий кафедрой истории - профессор Греков Г.Л.".


   Никита поднял от стола голову, неясно увидел в оранжевой пустоте  перед
собой окруженные темными кольцами свечи ламп - и вдруг зажмурился, с силой
потер кулаком  скулы,  будто  сдирая  что-то  мешающее,  липкое,  произнес
шепотом:
   - Что же это?..
   Все, что он думал в эти дни о Грекове и  матери,  о  ее  смерти,  о  ее
письме, и то, что он узнал от Алексея, а потом от профессора Николаева,  -
все это  было  противоестественно  и  страшно,  и  потому,  что  это  было
противоестественно, в уголке его  сознания  инстинктивно  сохранялась,  не
пропадала надежда естественной  самозащиты;  невозможно  было  поверить  в
простоту доказательств, определяющих судьбу матери, намекающих  на  что-то
преступное, уже предполагаемое в ее прошлой жизни.
   И Никита, как бы ища  окончательного  полного  ответа  для  себя,  стал
быстро листать другие бумаги. Это были черновики писем, рецензий на книги,
наброски выступлений, здесь же лежало  несколько  вырезанных  из  газет  и
журналов статей. Он нашел ту, которую упоминал Греков в заявлении,  увидел
жирный заголовок "Дилетантизм или марксизм?" и сейчас же начал читать.  Но
глаза  скользили  по   словам,   по   абзацам,   а   сознание   не   могло
сосредоточиться, подчинялось только одной отделившейся  мысли:  "Зачем  он
именно так сделал? Он рассчитанно это сделал. Ни одним словом  не  защитил
мать. Нет, я не думал, что так это было..."
   И, прислушиваясь лишь к этой мысли, не мог прочитать ни одного слова из
статьи, потому что не в силах был  понять  необходимость  этого  чудовищно
спокойного предательства и вместе равнодушия к судьбе матери.
   -  ...Чудненькое  у  тебя  лицо!  А  может,  тебе   дать   чего-нибудь?
Валерьянки, может? Или вот боржома? Ледяной, из холодильника!  Успокаивает
и отрезвляет!..
   Никита вскинул глаза на  звук  резкого  голоса:  Валерий,  видимо,  уже
несколько минут выжидательно стоял в дверях кабинета, прислонясь плечом  к
косяку, наблюдая оттуда; в опущенной руке была бутылка боржома.
   - Прекрасный слог! Суховатый стиль ученого мужа. Этот  стиль  убеждает,
а?
   Никита смотрел, не видя выражения его лица, но стараясь угадать, о  чем
думал сейчас он, что скрывалось за этим  насмешливым,  высоким,  казалось,
готовым сорваться голосом.
   Валерий подошел к столу, прочно,  даже  решительно  ступая,  но  словно
через силу заставляя себя говорить, лицо было влажно, бледно, -  и  Никита
все ожидающе, молча смотрел на него, видел, как Валерий сел на край стола,
- как будто в кино, Никита где-то видел  это,  -  вынул  из  карманов  два
бокала и, торопясь, разлил в бокалы пузырящийся боржом, сказал с усмешкой:
   - Боржом отрезвляет, Никитушка. Другого  ничего  нет!  За  двух  Шерлок
Холмсов! - И  так  нерассчитанно  сильно  стукнул  бокалом  о  бокал,  что
расплескал боржом на стол. - Будь жив!
   Никита молчал.
   Валерий, запрокинув голову, жадными глотками пил, а глаза были  скошены
на Никиту  и  стали  напряженными,  осмысленными;  чудилось,  готовы  были
сказать что-то. И Никита отвернулся, чтобы не видеть их страшного,  немого
выражения. Он встал из-за стола так же молча, подошел к окну и прислонился
лбом к темному, запотелому стеклу, по которому  снаружи  с  беглым  звоном
постукивали, сползали капли. Сквозь подвижную  эту  насечку  капель  среди
мокрой  темени  двора  далеко  внизу,  на  первом  этаже  соседнего  дома,
оранжевым квадратом светилось занавесью окно. "А  там  больной,  а  может,
проснулся кто-то, - подумал он, удивляясь бессмысленной  ненужности  того,
что подумал. - А может быть, гости сидят... Зачем я об этом думаю?"
   И Никита со смертельной  усталостью,  глядя  на  единственное  горевшее
внизу, в мокрой тьме окно, услышал шум движения, шаги, стук  отодвигаемого
кресла. Он повернулся от приникшей к лицу тьмы, от веющего сырой свежестью
окна, повернулся на электрический свет, оголяюще разлитый по  кабинету.  И
реально и ясно увидел Валерия.
   - И все в сейфе, в сейфе держал!
   Ругаясь  сквозь  зубы,  Валерий  двигался  по  белым  листкам  какой-то
рукописи, разбросанной на полу возле раскрытого сейфа, выбрасывая  оттуда,
швырял на пол кожаные папки  с  монограммами,  какие-то  коробочки,  глухо
звеневшие при ударах о  паркет,  какие-то  статуэтки,  массивные  костяные
четки; потом достал из глубины сейфа плотную и  твердую  на  вид  пачку  в
надорванном целлофане, содрал целлофан и тотчас же передернулся весь.
   -  Сумма...  Нич-чего  не  жалел,  всем  одалживал!  Ну,  добряк!   Ну,
молодец!..
   Валерий стоял, угловатый от нетерпения,  среди  разбросанных  папок,  с
брезгливой злостью смотрел на деньги, сжимая их, и швырнул пачку на стол -
купюры разъехались по стеклу.
   - Ладно! И это неплохо! Не-ет, это отлич-чно! - заговорил Валерий. -  И
эти  с  монограммами,  почитай,  "Уважаемому..."  "Дорогому".   Прекрасно!
Здорово! Ему дарили папки!.. За всю жизнь ему надарили гору  папок.  А  ты
как думал, братишка? За заслуги перед наукой! Не-ет! Разве  мог  он,  а?..
Кто поверит, а? Клевета!..
   - Оставь это... Сложи все в сейф, - устало попросил  Никита,  испытывая
то чувство, какое бывает, когда происходит вокруг что-то  дикое,  ненужное
по своей бессмысленности, что нельзя остановить. - Сложи  все  в  сейф.  И
деньги... - повторил он. - И замолчи! Ты с ума  сошел?  Слушай...  Что  ты
делаешь? Для чего?.. Глупо это! Не понимаешь? А дальше что? Что дальше?
   - Иди спать! - Валерий обернулся, из-за  плеча  смерил  его  с  ног  до
головы презрительным взглядом. - Ясно?  Ты  не  имеешь  к  этому  никакого
отношения! Я отвечаю за все! Только один я!
   - Замолчи! - шагнув к нему,  крикнул  Никита.  -  Слышишь!..  Перестань
молоть ерунду! Сколько можно говорить!
   И потом Никита уловил осторожное царапанье  капель  по  стеклу,  шумное
дыхание Валерия; он со сжатым ртом поднял новую,  обтянутую  желтой  кожей
папку, гладко блестевшую монограммой на уголке, подошел к  столу  и  начал
собирать в нее бумаги, стал завязывать на папке тесемки. Никита видел, как
решительно двигались его руки, и сказал наконец:
   - Мы должны позвонить Алексею. Посоветоваться...
   - Нет! Хватит с Алексея того, что есть... Я слишком  его  люблю,  чтобы
ввязывать его в это! С него хватит!
   - Тогда что сейчас будем делать?
   - Я знаю, что делать, - заговорил Валерий, стараясь говорить  ровно,  а
пальцы его все рвали тесемки, не могли  затянуть  узел  на  папке.  -  Для
меня-то ясно! И, думаю, для тебя. В общем, ты уезжай  отсюда.  Немедленно.
Понял? Собирай чемодан - и привет! В  Ленинград.  На  первый  поезд.  И  к
черту! Сегодня переночуешь у Алексея. Вызывай  по  телефону  такси.  Номер
здесь. В книжке. А утром на экспресс. В Ленинград ходит экспресс.
   - Я уеду, а ты?..  -  Никита  мрачновато  усмехнулся.  -  Нет,  с  меня
началось. Нет - я сейчас никуда не уеду!
   - А я говорю: тебе лучше уехать! Не ясно? Ты еще тут! Началось с  тебя?
Ох, не с тебя! Нет, не с тебя, братишка... Совсем нет! Ну, конечно,  делай
что хочешь, мне все равно. Я-то знаю, что делать!..
   Он второй раз уже, лихорадочно торопясь, завязывал тесемки папки -  они
развязывались, - затем тоже очень поспешно вынул из заднего кармана вместе
с рублем водительские права, ключи от машины, рывком затолкал  обратно;  и
слова Валерия и движения его явственно подчеркивали: все сейчас  прочно  и
необратимо решено им, и теперь он ничего не передумает.
   - Мы должны позвонить Алексею, - настойчиво повторил Никита.  -  Он  не
знает, что мы тут... А потом все решим. Ты куда?
   - Лично я? В Одинцово. На дачу.  Куда  я  могу  еще?  Нет!  Алексея  не
вмешивай в это. Ни в коем случае. Он давно  в  ссоре  с  отцом.  А  думать
нечего. Что может быть яснее? Я  просто  хочу,  оч-чень  хочу  задать  ему
несколько лирических вопросов! Интимного порядка! И все-таки он мой  отец,
а Вера Лаврентьевна Шапошникова, как она названа в бумаге, моя тетка. Так?
- И договорил с ядовитой насмешливостью: - Ты разве не чувствуешь, что это
одна кровь? А я почувствовал. Когда ты по-родственному двинул  меня  возле
ресторана! Что, со мной едешь?
   Никита, не ответив, искал  в  смятой  пачке  последнюю  сигарету  и  не
находил, он смотрел на круглые часы  над  столом,  видел  металлический  в
свете люстры циферблат, тупой угол стрелой, хотел заставить  себя  понять,
сколько времени, и думал, убеждая себя:
   "Сейчас  мы  поедем  к  Грекову.  Вместе  поедем.  Но  что  он   сможет
ответить?.."
   - Кончились сигареты. - Никита сжал, бросил пачку. - Кончились...
   Валерий стоял перед столом, в одной руке держа  кожаную  папку,  другой
торопливо раскидывал, как мусор,  в  стороны  листки  рукописи,  опрокинул
стаканчик, наполненный до тонкой остроты очиненными  карандашами,  которые
Георгий Лаврентьевич так любовно трогал, ощупывал кончиками пальцев, когда
в первый день разговаривал с Никитой.
   - Кому это все нужно, а?.. Ледяной бы воды. Все время хочу пить. Сохнет
в горле...
   Валерий взял со стола пустую бутылку от боржома, нацеленно посмотрел на
свет и, вдруг сказав: "Э, черт!" - с искривившимся лицом,  изо  всей  силы
швырнул ее в стену - зазвенело стекло, посыпались осколки на пол.
   - Ну зачем это идиотство? - остановил его Никита, схватив за  плечо.  -
Хватит!..
   Валерий, оглядываясь суженными глазами, выговорил:
   - Что ж, поехали, братишка!



13

   Огромный и притемненный, затянутый  дождем  город  с  нефтяным  блеском
асфальта,  с  размытыми  прямоугольниками  ночных  витрин,  редким  светом
фонарей в оранжевом туманце переулков, с бессонным автоматическим миганием
светофоров, простреливающих перекрестки, на которых в  этот  час  не  было
даже видно  закутанных  в  плащи  фигур  регулировщиков,  потушенные  окна
захлестанных дождем улиц с изредка ползущими меж домов зелеными  огоньками
ночных такси, - многомиллионный город невозможно было разбудить ни  стуком
струй в стекла, ни плеском  в  водосточных  трубах,  по  железу  крыш,  по
карнизам.
   Город как бы огруз в  мокрую  тьму  и  спал  за  тщательно  задернутыми
шторами, занавесями, разделенный домами, квартирами, комнатами на миллионы
жизней,  покойно  и,  мнилось,  равнодушно  замкнутых  друг  от  друга.  И
невозможно было представить в этой ночной пустынности, на этих  безлюдных,
отполированных лужами тротуарах тот знакомый ритм неистощимо  объединенной
чем-то людской суеты, который называется дневной жизнью Москвы.
   И уже казалось Никите, никогда не будет утра, никогда не  исчезнет  это
холодное щекочущее ощущение  отъединенности  от  всех,  которое  возникло,
когда ехали по опустошенным мостовым, и еще раньше, когда он  увидел  одно
светившееся окно на первом этаже в глубине двора.
   По  городу,  без  людей,  спящих  в  сухости,  в   тепле   комнат   под
непроницаемыми крышами, двигались долго, хотя и не  останавливались  перед
светофорами. Потом, заметил Никита, ушли  назад,  скользнули  замутненными
отблесками последние  огни  окраины,  мелькнули  последние  неоновые  дуги
фонарей над головой - и густая чернота сомкнулась,  обтекая  стекла,  ярко
рассеченная впереди фарами.  В  их  свет  косой,  сверкающей  пылью  несся
навстречу  дождь.  И  теперь,  казалось,  двигались  только  по  световому
коридору пустого шоссе, вспыхивающего  лужами  вдоль  кювета,  за  которым
словно бы обрывалась земля.
   Гудел  мотор,  бросались  то  вправо,  то  влево,  размывая  струи   по
заплывавшему стеклу, "дворники", уютно был  освещен  перед  глазами  щиток
приборов. И то ли оттого, что так покойно светились живые стрелки и  цифры
на приборах, то ли оттого,  что  сплошная  темнота  мчалась  по  сторонам,
появилось у Никиты ощущение, что они спешно уезжают куда-то от всего того,
что было, в неизвестное, что должно было прийти как облегчение.
   Но это ложное чувство самоуспокоения появилось и  исчезло  мгновенно  -
Никита   взглянул    на    подсвеченное    снизу    лампочками    приборов
сумрачно-замкнутое лицо Валерия и ясно представил, зачем и куда они едут.
   Молчали, пока ехали по городу. Молчали и сейчас,  когда  окраины  давно
остались позади и огни исчезли в потемках.
   И Никита слышал  накалявшееся  гудение  мотора,  стало  ощутимо  теплее
ногам, дребезжали, вибрировали стекла дверок,  тонкие,  острые  сквознячки
резали влажным холодком  лицо,  свистели,  врываясь  в  щели.  Как  только
началось это загородное шоссе, Никита на  минуту  закрыл  глаза,  тоскливо
ужасаясь тому, что они бессмысленно в какой-то  лихорадочной  загнанности,
которую не в силах остановить,  спешат  на  эту  дачу  Грекова,  и  думал,
мучаясь сознанием своего бессилия и тем, что полностью не мог представить:
"А дальше?.. Дальше что?.."
   - Ты слышишь?
   Он  очнулся  от  этого  голоса,  прозвучавшего  чересчур   громко,   и,
прижимаясь к спинке сиденья - было как-то жарко, неудобно ногам,  -  сбоку
посмотрел на слабо озаренное снизу лицо Валерия.
   "Что он сказал?"
   Валерий говорил,  глядя  в  свет  фар  сквозь  размазанные  очистителем
полукруги на стекле:
   - Ничего страшного на этом свете не бывает, Никита, кроме одной вещи...
Знаешь, в атомный век нет секретов... Ты слышишь?
   - Да.
   - Как-то в одной компании  знакомят  меня  с  одним  парнем.  Тот,  кто
представляет, как обычно,  ерничает,  с  улыбочкой:  "Потомок  знаменитого
профессора Грекова". Парень таращится на меня, но тоже  улыбается  и  руку
жмет, потом отводит этого ерника в сторону, слышу - смеется, а сам на меня
кивает: "Сын знаменитого... Этого самого?" Я услышал, но ничего не  понял.
Ты слышишь? Черт, нет сигарет... Что мы будем делать без  сигарет?  Нигде?
Ни одной? Мы пропали без сигарет, Никита!
   - Ни одной. Я слушаю, Валя,  -  сказал  Никита,  вдруг  почувствовав  в
неожиданно доверительном тоне Валерия, в том, как он спросил о  сигаретах,
ничем не прикрытое  обнаженное  страдание  и,  почувствовав  это,  спросил
негромко: - И что?.. Ты не договорил...
   - Мы пропали без сигарет, - опять услышал Никита сквозь гудение мотора,
слитое с мокрым шелестом шин, незнакомый голос Валерия. - Да, я понял, что
нет секретов. Весь вечер тогда полетел к черту. Пил, как  дубина.  Смотрел
на этого парня, видел его улыбочку и думал: "Откуда, что? Чья-то зависть к
папе? Кто-то имеет на него зуб? Что за намеки?" Ни дьявола не  понимаю.  В
середине вечера вызвал этого парня на лестничную площадку. "Поговорим, как
мужчина с мужчиной. Как все, родной, прикажешь  понимать?"  А  он  был  на
взводе уже. "Не строй из себя орлеанскую девственницу. Все знают, где жена
у соседа пропадает, только муж ничего не знает". Ну, я  и  врезал  ему  на
память! Да так, что обоим пришлось зайти в ванную, а потом уйти с  вечера.
Этим тогда кончилось. А ведь напрасно врезал! Напрасно!..
   - По-моему, нет, - сказал Никита. -  Я  бы  не  вытерпел  тоже.  Просто
какая-то сволочь исподтишка! Прямо испугался сказать.
   - Ненавижу правдолюбцев из-за  угла,  -  поспешно  перебил  Валерий,  -
Шептунов всяких. Режут правду-матку за спиной. Карманные  Робеспьеры!..  С
разбегу никого по морде не разберешь. Ненавижу!..
   - Мы скоро приедем?
   - Мы пропали без сигарет, Никита. Не бойся, я знаю, что теперь  делать.
Только бы одну сигарету!
   - Слушай, запомни: я ничего не боюсь. Ты это не запомнил?
   - Мы пропали без сигарет. Хоть бы одна где-нибудь! Пересохло  в  горле.
Ты бы хоть по карманам посмотрел. Может, где завалялась.
   - Все обшарил - ни одной... Мы скоро?
   - Километров пятнадцать.  Сейчас  будет  какой-то  поселок.  Березовка,
кажется. Или Осиновка. Одно и то же.  Сейчас...  Нам  осталось  километров
пятнадцать, Никита.
   - Что мы ему скажем?
   - Что я ему скажу?
   - Да. Что ты ему скажешь?
   - Я хочу все знать. Я скажу ему, что, если он не  объяснит,  зачем  все
это сделано, я на его же семинаре прочитаю вслух это его заявление - всем.
Братцам-студентам. И я это сделаю. И он знает, что я смогу это сделать!
   - Какие-то огни. Это Березовка? Сколько осталось? Ты сказал, пятнадцать
километров?
   - Нет, машина. Встречная. Тоже какой-нибудь частник. С дачи. Скажи,  ты
любил свою мать?
   Сквозь дождь туманно блеснул впереди  огонь,  исчез,  чудилось,  нырнул
куда-то, - видимо, там был уклон, и только радужное  свечение  брызгало  в
воздухе.
   - Я ее до конца не знал. Она не говорила о прошлом. Все держала в себе.
   - Надо бы в машине иметь запасные сигареты. Не  раз  думал  об  этом  и
забывал! Значит, ты любил свою мать?
   - Зачем спрашивать? Но не совсем  понимал.  И  она  меня,  наверно,  не
совсем. А что?
   - Просто спросил.
   Два огня, брызжущие косматыми шарами,  выползли,  вынырнули,  казалось,
из-под земли, приближались из глубины шоссе, липли к размазанным  дождевым
полосам на стекле. Радужными иглами светились  они  на  сбегающих  каплях,
летели навстречу. И внезапно  ослепил,  вонзаясь  в  машину,  прямой  свет
вспыхнувших фар; свет  этот  расширился  и  упал,  только  желтыми  живыми
зрачками горели подфарники, мелькнул глянцевито-мокрый, горбатый  радиатор
- обляпанный грязью бампер с забитым глиной  номером  -  и  черный  силуэт
грузовика пронесся, оглушая железным ревом, дробно хлестнул брызгами грязи
по стеклам.
   - Что,  свет  не  умеешь  переключать,  дурак?  -  крикнул  Валерий  и,
оглянувшись, выругался. - Ах ты, болван стоеросовый! Болван ты, болван!..
   И ударил ладонью по звуковому сигналу, пронзительно  загудевшему  вслед
промчавшемуся грузовику.
   - Вот что я ненавижу! - закричал он и  быстро  глянул  краем  глаза  на
Никиту, удивленного и его криком и этим выражением азартной злости на  его
лице. - Почему грузовики  не  любят  легковушек?  Почему?  Прижимают,  как
танки, к кювету - и хоть бы что! И ничего не сделаешь! Бессмысленность эту
ненавижу!
   - Не городи ерунду. Это колонна, - сказал Никита, наклоняясь к  стеклу.
- Смотри, их много...
   - Конечно! На к