уходила  весело-мстительная,
как у злорадного ребенка,  улыбка,  с  которой  он  отчитывал  кого-то  по
телефону. И теперь растрепанные кустики седых бровей наползали на  высокий
лоб лохматыми уголками, и весь вид его выказывал сосредоточенное изумление
перед чем-то, что в эту секунду мысленно видел он.
   Профессор рассеянно смотрел на Никиту пустым взором, как бы мимо  него.
С этим же отсутствующим выражением,  словно  ничего  не  видя,  он  сделал
несколько шагов от стола к нише меж книжных шкафов, медлительно  вынул  из
кармана  халата  ключик.  Вложив  его  в  замочное  отверстие  маленького,
вмонтированного в нишу домашнего  сейфа,  он  так  же  медлительно  открыл
дверцу. И после этого спросил расслабленным голосом:
   - Скажите... Вам, вероятно, нужны деньги? Вы, кажется, сказали, что вам
нужны деньги на расходы? В вашем возрасте всегда нужны деньги.
   - Я не просил, - отказался Никита. - У меня есть.
   - Да, об этом мы не говорили с вами, - вспоминающе  перебил  Греков,  и
круглое, выбритое лицо его дрогнуло, как от беззвучного смеха. -  Конечно.
Странно... Это рефлекс. Когда я вижу молодые, именно молодые, так сказать,
лица родных и своих аспирантов, я открываю этот сейф. К сожалению, деньги,
как и слава, приходят к человеку слишком поздно, когда все радости  бытия,
которые дают деньги, становятся лишь прошлым...  Лишь  воспоминанием.  Как
они нужны мне были когда-то, лет сорок назад! Как нужны!.. Был бедным и  к
тому же без ума влюбленным в какие-то русые косички студентом. Теперь даже
не помню, какой цвет глаз был у этих косичек. А она была подругой Веры.  И
Вера была тогда красавицей. И вдруг это письмо...
   Никита увидел, как письмо, вынутое Грековым из-под бумаг, замелькало  в
его пальцах, он рассматривал, теребил  его,  точно  не  знал,  что  с  ним
делать. Потом, затоптавшись, наклонился к открытому  сейфу,  положил  туда
конверт и никак не мог закрыть замок, поворачивал ключик вправо  и  влево,
нелепо оттопыривая локти; белые, по-стариковски  аккуратно  выбритые  щеки
его дрожали.
   - Идите, идите, я умоляю... я все сделаю, я все, что смогу,  сделаю,  -
заговорил Греков и, весь сразу обмякший, дошел до стола, упал  обессиленно
в кресло, закрыв глаза, жалко закивал Никите. - Мы еще поговорим. Мы  еще,
конечно, поговорим. Простите, я устал. Я чрезвычайно устал сегодня.
   Никита неуверенно  поднялся  и,  зажимая  в  потных  пальцах  сигарету,
которую все время разговора мял в кармане, пошел  к  двери.  В  дверях  он
задержался, запутался в портьере, обдавшей его сухим горьким запахом.
   Он отдернул портьеру и вышел.



2

   В полутемном коридоре Никита  вытер  пот  со  лба  и  закурил  размятую
сигарету. Ни шороха шагов, ни покашливания не было слышно из кабинета;  ни
одного отчетливого звука  не  доходило  до  него  из  других  комнат  этой
огромной, как пустыня,  квартиры.  Только  за  стенами  отдаленно  катился
сложный шум улицы.
   "Что же это? - подумал Никита. - Значит,  Георгий  Лаврентьевич  -  мой
родной дядя?"
   Никогда раньше мать не говорила ему об этом, никогда она не получала ни
от кого писем (он не видел их) и никогда на его памяти не  общалась  ни  с
кем  из  своих  родственников.  И  Никита  опять  вспомнил  день  приезда,
многозначительные, что-то понимающие взгляды незнакомых ему,  но,  видимо,
когда-то давно встречавшихся с матерью и потом забывших ее людей,  которых
вчера   за   ужином   представила   Ольга   Сергеевна,   и    весь    этот
непоследовательный, раздерганный разговор с профессором Грековым - и вдруг
почувствовал  стыд  от  этого  своего  нового,   унизительного   положения
объявившегося в Москве родственника. Он вспоминал фразу: "Вера просила", -
но он сам в кабинете у Грекова не нашелся толком возразить, зачем-то  стал
невразумительно объяснять причины жилищного уплотнения, хотя и  совсем  не
намерен был говорить о деньгах.
   "Как же это? Неужели получилось так,  что  я  искал  из  письма  матери
какой-то выгоды?" - подумал  Никита  с  отвращением  к  себе,  и  испарина
выступила на лбу, и тесная, надетая  утром  ковбойка  неприятно  и  жестко
сдавила под мышками. Он стоял в нерешительности  и,  точно  сжатый  душной
тишиной квартиры, видел, как в конце коридора, в  проеме  двери  солнечно,
ярко, пусто  блестел  паркет.  Там  была  столовая,  где  вчера  вместе  с
молчаливыми гостями сидел и он.
   Его комната была в той стороне квартиры.
   И сейчас, чтобы попасть в дальнюю комнату, ему нужно было пройти  через
эту просторную столовую, мимо других комнат, но он опасался встретить  там
Ольгу Сергеевну с ее участием, с ее ласково-скорбным взглядом, он не знал,
что сказать ой.
   "Только бы они не чувствовали, что  чем-то  обязаны  мне  после  смерти
матери, - подумал Никита. - Только бы не это!"
   Он подождал немного и быстро пошел по коридору.
   Все окна столовой, светлой  и  горячей,  были  распахнуты  в  сверкание
полуденного солнца, в оглушительно радостное, летнее  чириканье  воробьев,
возбужденно трещавших крыльями  где-то  под  карнизами,  и  этот  базарный
воробьиный крик звенел не за окнами, а в самой столовой, длинной и пустой,
как ресторанный зал по утрам.  Никита  прищурился  от  белизны  солнца,  и
сейчас же рвущийся, как при  настройке  приемника,  свист,  потрескивание,
короткие строчки музыки вплелись  в  воробьиный  гомон.  Боковая  дверь  в
столовую распахнулась, звуки музыки  хлынули  оттуда  и  оглушили  хаосом,
свистом разрядов.
   - Привет, родственник! - услышал он обрадованный голос. - Хинди,  руси,
бхай, бхай!
   На пороге стоял высокий парень с  забинтованной  шеей  и  в  спортивных
кедах, узкое лицо загорело, белокурые  волосы  очень  коротко  подстрижены
ежиком, яркие глаза насмешливо и  смело  оглядывали  Никиту.  Парень  этот
наугад крутил настройку транзистора. Транзистор свистел,  гремел  музыкой,
скользили нерусские голоса, взрывы смеха,  кто-то  речитативом  выкрикивал
под всплески аплодисментов мелодию шейка. Не  выключая  приемника,  парень
дурашливо-церемонно поклонился.
   - Я вас горячо, родственничек! Не успел представиться: был на дачах,  -
сказал он сиплым, ангинным голосом, подмигивая Никите. -  Заходи  ко  мне.
Садись. Будем, что ли,  знакомиться.  Валерий.  Сын  уже  известного  тебе
Георгия Лаврентьевича. А ты - Никита?
   - Да, не ошибся.
   -  Виноват!  -  ворочая  забинтованной  шеей,  воскликнул   парень,   с
любопытством разглядывая яркими глазами Никиту. - Даю сразу задний ход: по
рассказам родительницы, вообразил тебя тютей! Накладка! Ты похож на  юного
медведя с флибустьерского брига, пожалуй! Ну, ладно,  обмен  нотами,  мир,
давай лапу!
   Он,  улыбаясь,  крепко  стиснул  неохотно  протянутую  руку  Никиты   и
бесцеремонно втянул его, шагнувшего  неуклюже  через  порог,  в  маленькую
комнату, блещущую, жаркую от натертого паркета, от сплошных, во всю стену,
стекол  книжных  полок.  Здесь  было  тесно  от  широкой  тахты,  покрытой
полосатым пледом, где грудой валялись  магнитофонные  кассеты,  от  низких
кресел возле красного журнального  столика,  на  котором  стоял  раскрытый
магнитофон, и было пестро, светло,  даже  ослепительно  от  многочисленных
цветных репродукций в простенках, от большого зеркала, вделанного в дверь,
от множества стеклянных пепельниц, предупредительно расставленных повсюду.
И тут не веяло запахом теплой  пыли,  сухим  ветерком  запустения,  как  в
комнате, где поселили Никиту, - все было  протерто,  вычищено,  все  пахло
уютной чистотой.
   - Садись, что ли. А, к черту эту хламидомонаду! - весело сказал Валерий
и, подтолкнув Никиту к креслу, бросил невыключенный  транзистор  на  тахту
среди магнитофонных кассет. - Туповато и дико настраивается.  Трещит,  как
обалдевший жених на свадьбе.  Наивно  думал,  что  приобрел  модернягу,  а
бессовестно  всучили  в  комиссионке  дубину  времен  Киевской  Руси.   Не
транзистор, а летопись. Располагайся, покурим. У тебя какие?
   - "Памир".
   - Самые дешевые? Ясно. Это что, широкий демократизм?  Это  тоже  модно.
Предлагаю "Новость", - выщелкивая из пачки сигарету, просипел простуженным
горлом Валерий.
   Он стоял перед креслом Никиты, был мускулист,  худощав,  дешевые  брюки
обтягивали "дудочками" длинные прямые ноги, цветная рубашка  навыпуск,  на
тыльной стороне запястья поблескивали на широком ремешке  плоские  часы  -
весь поджарый, гибкий, похожий на баскетболиста.
   - Можно выключить? - сказал Никита, кивнув в сторону транзистора. - Эту
летопись...
   - О, удержу нет! Обнаглели!
   Валерий кудахтающе засмеялся, выключил  транзистор  -  воробьиный  крик
сразу заполнил тишину - и сел в кресло напротив Никиты,  удобно  и  вольно
вытянув ноги, кеды его были в пыли и довольно поношены.
   - Извини за дворницкий хрип, - сказал он, улыбаясь, и оттянул  бинт  на
горле. - Ты никогда не болел детскими болезнями?
   - Не помню. А что?
   - Хватил неделю назад колодезной воды  на  Селигере,  и  горло  сказало
"пас". Не приходилось бывать в этих русских местах?
   - Нет.
   - Какую обещаешь подарить стране профессию?
   - Геолог, если получится. А в чем дело?
   Валерий округлил рыжие, выгоревшие брови и сипло закашлялся,  заговорил
с оттенком удивления:
   - Ладно. У  меня  к  тебе  детективный  вопрос:  ты  где  откопался,  в
Ленинграде? Почему я не знал, что ты существуешь?  Просто  археологическая
находка!
   - Тоже не знал,  что  существует  такой  остроумный  парень,  -  сказал
Никита. - Привет, познакомились.
   - Н-да, нет слов, - пожал плечами  Валерий.  -  Чрезвычайно  интересно.
Значит, тебя поселили в комнате Алексея?
   - А кто такой Алексей?
   - Не знаешь? Неужели?
   - Нет.
   - О, черт! Представь, что это твой двоюродный брат. Это тебя радует?  -
Валерий покачал длинной ногой, обутой в кед, повращал кедом, потом  не  то
вопросительно, не то иронически прищурил один глаз на Никиту. -  Что,  был
разговор со стариком? Была какая-то просьба с твоей стороны?
   - Я ничего не просил, - резко сказал Никита.
   - Ото! - Валерий оттолкнулся от  спинки  кресла,  пощелкал  пальцем  по
сигарете, стряхивая пепел. Вся поза его, глаза,  подвижное  лицо  выражали
насмешливое  и  нестеснительное   любопытство,   и   Никита   почувствовал
раздражение к его  ангинному  голосу,  к  этой  его  самоуверенной  манере
держать сигарету на отлете.
   - Я ничего не просил, - спокойнее повторил Никита. -  А  что  я  должен
просить?
   Валерий развел руками.
   - Этого, представь, не знаю. И не хочу знать: у каждого свое.  В  чужую
жизнь стараюсь  нос  не  совать.  Как  тебе  понравился  старик?  Речи  не
произносил?
   -  Он  рассеян,  -  ответил  Никита  и  замолчал,  намеренно  не  желая
продолжать этот разговор.
   - Ну, я Георгия Лаврентьевича знаю чуть получше тебя, - сказал  Валерий
добродушно. - Старик  любит  МХАТ.  Это  та  рассеянность,  когда  человек
приходит в одной галоше в институт, но другую держит  в  портфеле.  Причем
завернутую  в  газету.  Но,  в  общем,  он  добрый  малый,  твой  маститый
родственник.
   Никита, нахмурясь, сказал:
   -  Я  рад  был  узнать,  что  в  Москве  у   меня   оказалось   столько
родственников. Больше, чем надо. Но просто не знал,  что  всем  необходимо
считать меня бедным сиротой из  провинции,  а  я,  собственно,  ничего  не
прошу! Я привез письмо матери. Это была ее просьба.
   Валерий загасил сигарету в пепельнице, запустив руки  в  карманы  брюк,
начал подрагивать длинной ногой, узкое, с  облупившимся  от  загара  носом
лицо стало сонным.
   - Милый! Сейчас все хотят друг другу трясти руки  и  все  в  поте  лица
суетятся, размахивая категориями добра. Никто не хочет быть, так  сказать,
черствым в наше время. Для тебя это новость?
   - В какое наше время?
   - В противоречивую эпоху  переоценки  некоторых  ценностей,  -  ответил
Валерий смеясь. -  Улыбки,  вежливость,  демократическое  похлопывание  по
плечу - модная форма самозащиты. Люди изо всех сил хотят оставить  о  себе
приятное впечатление. Надо знать это, не надо  быть  наивным.  Реализм  не
должен убивать прекрасную действительность.
   - Валя... Вале-рий!.. - послышался из  столовой  ласково-певучий  голос
Ольги Сергеевны, и потом легонько,  будто  ногтем,  два  раза  стукнули  в
дверь. - У тебя Никита, голубчик? Прости, пожалуйста. Я жду тебя.  И  отец
ждет. Прошу тебя,  прошу,  милый.  Извините,  пожалуйста,  Никита,  я  вам
помешала?
   - Иду, иду, уважаемая мама! Одну минуту! - вставая, крикнул  Валерий  в
тон ей так же ласково-певучим голосом и,  наморщив  обгоревший  на  солнце
нос, сказал Никите: - Вот видишь, моя мама, добрейшая  женщина,  опасается
очень, что ты обидишься. Мир соткан из условностей, Никитушка. Ну ладно, я
должен ехать с уважаемой мамой в Столешников и как любящий сын  изображать
грузчика - таскать сухое вино и укладывать  в  машину.  У  нашего  старика
какая-то дата - именины или полуюбилей, понять невозможно. Это знает  один
он.
   Валерий посмотрел на себя в зеркало, поправил бинт на горле.
   - Ну, скоро увидимся. Всегда делай допуски: плюс - минус. Тогда средняя
продолжительность  жизни   будет   соответствовать   статистике.   Покеда!
Располагайся у меня, полистай прессу и учти: в  холодильнике  на  кухне  -
холодное пиво. Впрочем, не хочешь ли прокатиться с нами?
   - Нет.



3

   "Сейчас я поеду на телеграф и позвоню..."
   Как только он вышел из подъезда старого шестиэтажного  дома,  вышел  на
солнце, на дующий жаром светоносный воздух летнего дня и как только увидел
в тени деревьев, на троллейбусной остановке нежно-белые островки тополиных
сережек,  с  невесомой  легкостью  летевший  над  тротуаром  пух,   Никита
почувствовал облегчение, как будто что-то кончилось. Он знал, что  впереди
был  длинный  свободный  день  и  до  вечера  не  нужно  было  ни  с   кем
разговаривать, против воли испытывая какую-то новую возникшую зависимость,
неприятную ему, видеть вынужденное  сочувствие,  подчеркнутую  скорбность,
объяснять то, что не мог никому объяснить.
   Вся противоположная сторона заарбатской улицы  с  шершаво-облупившимися
домами  была  в  коридоре  сплошной  тени.  В  густоте  летнего   зеленого
полусумрака тополей темнели  арки  ворот,  прохладно  отблескивали  стекла
старинных подъездов, и в просачивающихся радиусах солнца проступали белыми
пятнами под полуразваленными балкончиками мощные торсы кариатид.  И  веяло
от каменных арок, от затененных листвой окон устоявшимся покоем,  какой-то
размеренной, уравновешенной жизнью тихой, отдаленной от центра улицы.
   Троллейбус показался в глубине улицы, шел с мягким шумом, почти касаясь
дугами веселой нависшей зелени, и Никите было  приятно  видеть  по-летнему
открытые окна, локти людей в  них  и  видеть,  как  на  круглых  синеватых
стеклах,  стеклах  аквариума,  слепяще  вспыхивали,  перебегали  солнечные
искры, брызгавшие сквозь листву.
   Троллейбус, весь запыленный, остановился, жарко  дохнул  пылью;  теплый
ветер от колес поднял с мостовой тополиный пух, облепил брюки Никиты, и он
вскочил в пневматически разъехавшиеся двери.
   ...На многоголосом, душном, наполненном движением  людей,  беспрестанно
звенящем вызовами звонков  телеграфе  на  улице  Горького  Никита  заказал
срочный разговор с Ленинградом и, томясь в ожидании  вызова,  стоял  возле
названного номера кабины.
   В тесной кабине  потный,  распаренный  духотой  мужчина  -  на  затылок
сдвинута соломенная шляпа, - начальнически выкатив глаза, угрожающе стучал
кулаком по столику; шляпа  его  съезжала  с  круглой  обритой  головы;  он
поправлял ее плечом, сиплым голосом кричал в трубку:
   - Я т-тебе не сделаю, я т-тебе не побегаю, Курышев! Ты у  меня  попьешь
водочки в номере! Не-ет, я не из базы звоню, на  свой  счет  из  телеграфа
звоню! Теперь-то досконально все понял. Я тебе враз  распомидорю  характер
дурацкий!.. Ты у меня другие арии запоешь!
   Около  соседней  кабины  высокая  девушка  с  распущенным  на   затылке
хвостиком черных волос вынула из сумочки зеркальце, серьезно всматриваясь,
провела мизинцем по растянутым, подкрашенным губам и вдруг, услышав сиплый
крик из будки, фыркнула смехом в зеркальце, взглянула  на  Никиту  черными
смеющимися глазами, но сейчас же отвернулась, независимо тряхнув хвостиком
волос. Он успел улыбнуться ей, как знакомой, и в то же время подумал:
   "Но я могу не застать ее дома. Она не знает, что я в Москве".


   В тот день после кладбища он, как в темных провалах, шел  по  Дворцовой
набережной, подняв воротник пиджака, щекой прижимаясь к жесткому ворсу,  -
дуло предвечерним холодом от Невы, его знобило, и он еще физически  ощущал
мертвый холодок материной щеки, к  которой  в  последний  раз  прикоснулся
губами, как сделали другие и сделала Эля, перед тем как  все  должно  было
быть кончено и двое незнакомых людей с лопатами, подойдя, равнодушно стали
смотреть вниз.
   Он  смутно  видел  свежую  землю,  край  чего-то  узкого,  темного,   с
покачиванием уходящего вниз, и, понимая, зачем эта  земля  и  это  темное,
прикусив губы, поднял голову и на миг встретился с  огромными,  умоляющими
глазами Эли.
   После какая-то золотистая  мгла  была  в  небе  над  Васильевским,  там
расплавленно горели окна в размытых  закатом  силуэтах  домов,  вспыхивали
стекла  еле  видимых  трамваев  на  далеких  мостах,   тонкими   палочками
равномерно и стеклянно взмахивали длинные весла гоночных лодок на Неве,  и
все буднично говорило о том, что ничего  не  изменилось  в  городе,  а  он
слышал за собой то отстающий, то догоняющий цокот каблуков, знал, что  все
время от кладбища сзади шла Эля, но не окликала, не останавливала его.
   Потом он, замерзая, облокотился на парапет,  стал  упорно  смотреть  на
враждебно покойную багровость воды, боясь взглянуть на Элю. Она  замедлила
шаги, приблизилась, совсем неслышно переводя дыхание, облокотилась рядом и
молчала, не шевелясь, как будто ее не было здесь.
   С неотпускающей спазмой в горле он из-за поднятого воротника посмотрел,
и Эля сразу почувствовала это - чуть-чуть дернулись брови, и  она  сказала
шепотом:
   - Ты только ничего не говори... И я не буду, если тебе не помешаю...
   - Ты мне не мешаешь, - ответил он с усилием.
   - Почему люди любят смотреть на воду? - тихо спросила она. - И  еще  на
огонь... В детстве я любила, когда  вечером  топили  голландку.  Открывала
дверцу и садилась к огню.
   - Ты мне не мешаешь, - повторил он.
   - Смотри, сколько чаек на Васильевском, - сказала она  и  заплакала,  и
Никита увидел, как она пальцем со страхом тронула прыгающие губы.
   Тогда он, дрожа от озноба, подумал, что она тоже все время помнила  тот
тленный холод материной щеки, и он почти судорожно обнял ее, прижал к себе
родственно, словно хотел защитить от того, от чего не мог защитить себя.
   - Этого не надо, - сказал он охрипшим голосом.
   - Нет, нет... Я не плачу.
   - Мы уже ничего не можем.
   - Ну нет, нет, просто подумала... Не обращай внимания. Больше этого  не
будет. Я в первый раз была на кладбище. Я не знала...
   И, все не  подымая  глаз,  осторожно  положила  ладонь  ему  на  грудь,
провела, потрогала его пуговицы, потом сказала  так  уверенно,  точно  они
были знакомы не шесть месяцев, а шесть лет:
   - Если ты хочешь, мы можем пойти к тебе. Делай, как считаешь лучше.
   - Мы не можем ко мне.
   - Тогда, если хочешь, пойдем к нам. Я скажу, и мои все поймут.
   - Я не знаю твоих.
   - Они поймут, они должны понять, - сказала она.
   - Нет. Они не знают меня.
   - Тогда пойдем по набережной? - сказала она, но не тронулась с места  и
все гладила ладонью его пуговицы на груди  успокаивающими  движениями;  он
старался сдержать дрожь озноба, и эта дрожь передавалась и ей.
   ...Она училась на первом курсе  филологического  факультета  в  том  же
университете, в котором учился и он, но Никита ни  разу  не  встречал,  не
видел ее в коридорах, даже в студенческом буфете, до того  как  зимой  они
случай