Да, Гора?
     - Конечно! Все равно по пути. Мне от  Харькова восемь часов на автобусе
- и дома. Я точно приеду!
     - И ты, Шура, приезжай, обязательно! И Мыколу тащи, и Братуся!
     - Да уж, этого урода пока раскачаешь!
     - Я тебя умоляю! Да ты мертвого раскачаешь и замахаешь  в придачу, если
захочешь! Да, Гора?!
     - Все весело заржали.
     - Ну, так как, братаны? Обещаете приехать?
     - Сказали - приедем, значит, приедем! - за двоих ответил Шурик.
     - Через  несколько  минут  после окончания построения восемь носилок  с
трупами  засунули во второй  "головастик", и  вертолеты, отстреливая ракеты,
стали   кругами  подниматься  над  перевалом.   Наколотые  анальгетиками   и
димедролом раненые почти моментально уснули,  а осиротевшая четверка, отстав
от роты и вольно покуривая на ходу,  обсуждала возможность  проведать Валеру
после  дембеля. Сошлись на  том, что ничего "военного" в том нет,  и  решили
вначале ехать в Харьков, а уж потом - по домам.



Глава 25



     Прошедшие месяцы пролетели для  Саши незаметно. Жизнь  шла  своим раз и
навсегда  установленным чередом. Он уже успел  стать  дедушкой, и о событиях
годовалой давности ему редко кто напоминал.
     Саша теперь считался одним из самых опытных солдат взвода.  Держался он
у  себя в палатке особняком, перед офицерами не заискивал, со своим призывом
был  настороже.  И когда  один  из  новоиспеченных,  круто  слепленных дедов
попытался, было восстановить во  взводе  старые порядки, (мы пахали - теперь
их  черед), Саша не вполне удачно опустил на его голову  тяжелый самодельный
табурет...
     Дед  отделался  легким сотрясением  мозга,  десятком  швов  на  темени,
синяком во  весь глаз - "презент на память" от  ротного - и  семью сутками в
соседней камере. Саша же отсидел на "губе" всего трое неполных суток.
     Несмотря на  столь короткий срок наказания,  для  Саши  это  были самые
тяжкие дни за минувшие полгода.
     Его  никто  не  бил,  не  унижал  и  не  припахивал.  Как   и  положено
старослужащему он тихо и мирно отсидел свой законный троячок. Но в это время
на  губе сидело трое  "предателей". Одного вида этих забитых, доведенных  до
полной потери человеческого облика, совершенно раздавленных существ, которых
на  "губе"  уверенно  убивают, было  для  Саши  достаточно,  чтобы  впасть в
глубокое уныние.
     Троих,  еще  и года не отслуживших солдат, взяли с поличным на одной из
точек в момент, когда они обменивали свой очередной цинк патронов на  партию
гашиша   и  безделушки.  Начинающих   бизнесменов,   скорее  всего,   кто-то
просто-напросто заложил. Их  сразу привезли в полк и запихали в "тигрятник".
Пока  "торгаши" находились  под следствием и  надежным  контролем, все  было
ничего, но  далее  особисты что-то там переиграли и приняли новое  решение -
хорошенько  показать  личному   составу  части,   что  иногда   случается  с
"изменниками".  Их  перевели в  отдельную камеру  карцерного  типа и закрыли
глаза на  происходившее  далее. Нетрудно догадаться, что именно с ними стало
происходить...
     Боевые роты, не будучи на операциях, обычно друг за дружкой заступавшие
в  караул,  незамедлительно припомнили "торгашам" все, начиная от  убитых  и
раненых  товарищей:  "Вашими  же  патронами,  подонки..."  -  и   заканчивая
собственной тяжелой жизнью.  Даже и не били.  Просто подбирали на  весь день
особо "потешную" работенку - и побоев не надо, чтоб удавиться!
     Ну  и,  конечно  же,  особенно  отличалась  в  "гуманном"  отношении  к
арестантам  имевшая, к слову,  самые  большие  потери в полку, наиславнейшая
разведрота. Именно ее выводные  ввели практику  (в  дальнейшем  подхваченную
остальными караулами) в течение всего дня не отпускать заключенных в туалет,
а среди  ночи  выводить на площадку перед  камерами  и заставлять бежать  на
одном месте  до  тех  пор, пока и большая и малая нужда  не будет  справлена
прямо в штаны. После чего закрывали в одиночке до самого утра.
     Вскоре "торгашам" подыскали и вовсе "уморительную" работенку. Кто-то из
пятой  мотострелковой приволок  на  губу  шестиведерный  алюминиевый  бак  с
тонкими стальными тросиками  вместо  ручек. В  то  же  вечер с кухни стащили
пятилитровый черпак на длинной ручке.
     С  самого  подъема  следующего  дня  трое  несчастных  уже  черпали  им
содержимое общего туалета и несли неподъемный бак вокруг всей караулки и тут
же вываливали свою ношу назад в туалет, правда, уже с другого конца.
     Один  раз "торгаши" схитрили  и  как бы невзначай  опрокинули "почетный
груз" прямо посреди  двора. За  эту хитрость  тут же  были  избиты  этим  же
черпаком без всякой пощады и долго убирали зловонную жижу голыми руками.
     Через  несколько  дней  из-за  невыносимой  вони  и  страшных  нарывов,
образовавшихся  на искромсанных стальными тросиками руках,  "ассенизаторские
работы" прекратили.
     Неизвестно,  на сколько бы несчастных хватило, но один из  "предателей"
найденной где-то  в  мусорнике консервной  банкой из-под  сгущенного  молока
вскрыл себе вены на  обеих руках.  Перепуганные  сокамерники  подняли  дикий
крик. Солдата успели вовремя  доставить в медсанчасть, а  там уж умереть ему
не дали.
     После  первой попытки самоубийства, через  несколько  дней, последовала
вторая,   еще   менее  убедительная.   Из-за  малых   размеров  камеры,   а,
следовательно,  слишком  короткого  разбега,  удар  головой  о  стену  вышел
какой-то не впечатляющий, и очередного кандидата в  покойнички,  несмотря на
сотрясение головного мозга и предполагаемую трещину черепа, даже не положили
в санчасть. Правда, швы наложили профессионально и быстро.
     После этих  случаев неудавшегося суицида в  дело вмешались особисты,  и
жестокие издевательства прекратились.  Но, тем не менее "торгашам" несколько
раз все же провели "санобработку  жилого помещения". Процедура довольно-таки
простая: на  пол карцера выливается пятнадцатикилограммовый  мешок негашеной
извести и под  порожек наливается холодная  вода. Подследственным приходится
стоять всю ночь в двадцатисантиметровом слое ледяной  жижи в камере размером
два  на метр  без единого  окошка. Это самая зверская  и в то же время почти
узаконенная, довольно "безобидная" пытка. Да что там - пытка, так, баловство
одно... "Дезинфекция".
     За  ночь  вода полностью  впитывается  в цементный  пол,  газовый туман
выветривается,  а известковые  разводы  поутру  выметают  сами  заключенные.
Малиново-красные,  поросячьи глаза  и надрывный, с кровью, кашель списывают,
как обычно, на порожденную "раскаяньем за содеянное" бессонницу...
     Когда несчастные арестанты по шесть-семь раз на  дню  стали беспричинно
падать в обморок  и  на  ногах у  них сплошной  раной открылись незаживающие
синюшные  язвы,  полкач  принял решение отправить  "торговцев  смертью"  под
трибунал в Кундуз.
     Что  случилось  с  этими солдатами дальше, в  полку  так и не объявили.
Вполне  возможно,  что,  попав в кундузском  гарнизоне на  точно такую же, а
может, и на  еще более крутую  гауптвахту,  они  до суда  военного трибунала
просто не дожили.



Глава 26



     Ну а для четвертой мотострелковой все эти месяцы прошли, как всегда, не
скучно.  Без особых приключений проведя  мартовскую колонну  и сходив на ряд
операций, рота всего лишь два раза попала в серьезные переделки.
     В  первый раз, при  проведении  рейда  в  район  Санги-Дзудан,  роту  с
перевала  прижали  к земле  огнем  крупнокалиберного пулемета.  Воины ислама
сидели   в  оборудованном  доте   и  брать  их  штурмом  через  ущелье  было
бессмысленным.  Поэтому  рота, самоуверенно  не  обозначив  себя сигнальными
дымами, окопалась и спокойно ждала подхода вертолетов прикрытия. В итоге, не
разобравшись, кто  есть  кто, ведущая "восьмерка"  влепила  в  зарывшихся на
пятачке солдат  полкассеты НУРсов. И только по счастливой случайности никого
не убило и не задело осколками.
     Увидев  под  собой целый  фейерверк сигнальных  и осветительных  ракет,
летчики,  словно в оправдание, через  один  заход в буквальном смысле  слова
перепахали  и срыли вместе с  находившейся  там огневой  точкой  духов, весь
скальный гребень перевала.
     На  вертолетчиков,  несомненно,  повлияло вот какое обстоятельство. При
высадке подразделений в районе Санги-Дзудзан моджахеды превзошли сами себя и
сбили  три "борта".  Один  экипаж  погиб полностью. Их  "крокодил"  рухнул в
пропасть и там, взорвавшись, сгорел  дотла. Пилоту  другой  машины, попавшей
под огонь зенитного пулемета, куском лопасти, залетевшим в кабину,  начисто,
по   самый   пах,  отрубило  ногу.  Последнюю  "восьмерку"  сбили  во  время
десантирования  над  самой  землей,  и   бойцы-пехотинцы  отделались  легким
испугом.  Несколько  человек  понабивали  себе шишки,  один, раньше  времени
выпрыгнувший из подбитой машины, сломал руку.
     Начало было многообещающим. Но в дальнейшем операция закончилась вполне
благополучно - потерь больше не было, как, впрочем, и особых результатов.
     В другой раз хорошо перепало разведке, а за компанию и третьему взводу.
Проводили  реализацию  разведданных в  районе кишлачной группы  Раджани. Уже
закончив прочесывание зоны, вымотанные роты  - а  за  ночь они по кольцевому
хребту проделали переход в тридцать шесть километров - блокировали  какой-то
безымянный населенный пункт.
     Спустившись на шмон, разведчики прямо в кишлаке  неожиданно  напоролись
на  хорошо  организованную  засаду.  Моджахеды  отсекли  два  взвода,  потом
перестроились,  весьма  хитрым  маневром вынудили  один  из  них  засесть  в
нескольких  усадьбах  и  больше часа  держать там  оборону. Четверо  раненых
сковывали  маневренность разведчиков,  а недостаток  боекомплекта  - огневую
мощь. Положение сложилось  настолько критическое, что, по словам  ребят, они
приготовили уже было гранаты, чтобы продать себя подороже, и были уверены  в
скором конце.  А  тут  еще  и раненые...  Хуже всех было состояние одного из
офицеров, получившего смертельное ранение в голову. Пуля, войдя в  лоб между
бровей,  вышла  из середины затылка.  Не смотря  на столь безнадежную  рану,
старший лейтенант в  полубессознательном состоянии протянул еще около  часа.
Потом  наступила  страшная  агония,  и  после  десяти  минут  конвульсий  он
скончался.
     Наконец  появилось  звено  штурмовых  вертолетов,  и  под их прикрытием
взводу  разведки удалось отправить на  одном из них раненых и тело  умершего
офицера. Остальные  ударили  по моджахедам с  воздуха, и  разведчики  сумели
выскочить из кишлака. Как только пехота вырвалась из кольца, за дело взялись
артнаводчики, благо - полк под боком, и десяти километров не будет...
     В течении получаса на  кишлачок  из  каких-то тридцати-сорока  строений
упало полторы сотни стодвадцатимиллиметровых гаубичных снарядов. Когда  пыль
и гарь немного рассеялись, то на месте домов можно было увидеть лишь остатки
фундаментов да  разметанные по  беспорядочному нагромождению  камней и щебня
ошметки утвари.
     Шестерых дедков-дехкан,  попутно захваченных в кишлаке при отступлении,
сгоряча пристрелили на месте. Казалось, все окончилось - можно возвращаться,
и тут  влез в очередную засаду шедший в авангарде батальона взвод  четвертой
роты.
     Отряд  Пономарева,   успев   оторваться   от  основной  группы  второго
мотострелкового на пару километров, вышел на голое, недавно убранное хлебное
поле.  Ничто не предвещало неприятностей.  Ближайшая сопка  - так,  холмик -
метрах в четырехстах, остальное  пространство просматривалось  вкруговую  на
несколько тысяч метров. Никому и в голову не  могло прийти,  что на этом, не
превышавшем   в  высоту  и  двухсот   метров  лысом  прыщике   могут  сидеть
правоверные.
     А  потому  в  первую минуту, когда между растянувшимися редкой цепочкой
солдатами легли  длинные  трассы  пыльных  фонтанчиков, бойцы  не поверили в
серьезность  происходящего.  Упали,  правда,  вовремя.   С   сопочки  густым
настильным  огнем  било  человек  десять автоматчиков. Близкое  расстояние и
голое  поле,  на  котором  единственным  жалким  укрытием  могли  прослужить
полуметровые снопики  колосьев,  не  оставляли взводу шансов  на  выживание.
Попадав, солдаты открыли ответный беспорядочный огонь.
     За  несколько секунд боя духи  успели  пристреляться, и  теперь очереди
ложились  перед  самыми  головами так по-дурацки застигнутых  врасплох ребят
Пономарева. Пули, визжа, проносились в каких-то сантиметрах от них, с мокрым
тупым  хлюпаньем  входили  в  землю  и  рождали близкий  к  животному  ужас.
Казалось, что вот, вот  сейчас, сейчас -  следующая  вмажет прямо  в  лоб и,
разнеся череп, выплеснет твои мозги тебе же на пропыленный, взмокший от пота
бронежилет.
     В  подобном  состоянии ни о какой прицельной стрельбе не могло  быть  и
речи. У  взвода  существовала  одна  единственная  возможность вырваться.  И
лейтенант не упустил ее. Утробным нечеловеческим воем он заорал:
     - В атаку!!! Справа-слева по одному! Па-аше-е-ел!
     Такой команды не ожидал  никто, даже "старые" Шурик и Гора.  Пока  они,
вжимая лица в стерню, пытались сообразить: "что это с ним?", "не ранен ли?",
лежавший на левом фланге Хасан-бой, схватив свой ПК, рванулся вперед. Делать
было  нечего,  и попарно,  пока  остальные прикрывали,  перебегая  зигзагами
метров по двадцать, взвод ринулся на сопку. Проскочив за минуту стометровку,
цепь поднялась во весь рост и, паля из всех стволов в направлении вершины, с
невразумительным, срывающим голоса страшным ревом пошла вперед.
     Духи  просто  опешили  от  подобной  наглости   и   подгоняемые   огнем
подходящего  батальона кинулись  прочь от разъяренных  камикадзе в ближайший
крошечный кишлачок.
     В полной  тишине, прерываемой только хриплым клокочущим дыханием, бойцы
повалились на землю у самого подножья холма. Первым воскрес Пономарев:
     - Вы что, совсем оглохли?! Гора? Ты что, команды не понял?!
     - Не расслышал...
     - Дикий  страх, пережитый несколько минут назад, сменился возбуждением,
неестественно- безудержным весельем.
     - Я те уши жужелкой прочищу! Хасан почему-то расслышал!
     - А у  него, товарышу лэйтенант, мозгив трохи нэма, ось вин  и побиг! -
неожиданно  пошутил  обычно предпочитавший  в  подобных  случаях помалкивать
Братусь.
     Ну а тебе,  урод, я  твой пулемет в сракузасуну - по самую, бля, ленту!
Понял?! Почему не стрелял?
     - Зайив...
     Как войнуха, у  тебя  вечно  - зайив!  Репу  нажирать  и  подушку харей
топтать у тебя никогда не заедает! Ну, ладно! Ладно...
     Пока остальные  чуть ли  не в полный голос ржали, глядя на "припухшего"
Гору  и  красного, виновато опустившего озорные глазенки  Братуся,  взводный
закурил, и по всему стало видно - гнев сменяется на милость.
     Единственный,  кто  не понял  причины  столь  неуместной  здесь  бурной
радости,  оказался всеобщий любимец Хасан.  На редкость  простой, не знавший
по-русски и сотни  слов, добрый и смешной туркмен уселся на  корточки и стал
забивать отработанную ленту своего ПК.
     У  гаубичников  что-то  там  не  сложилось,  и  по кишлаку  из десяти -
пятнадцати домишек ударила реактивная батарея "Град". Одного залпа оказалось
вполне достаточно, чтобы от него осталась лишь щебенка и пыль.
     Через полчаса спустившаяся в кишлачок шестая рота принесла искореженный
обломок АКМа  и рваный,  посеченный  "гвоздикой"  подсумок  с раскуроченными
магазинами и окровавленной бахромой вместо ремней крепления.
     Пока  длился  бой, шедший  с  комбатом Саша по приказу  передал в  полк
радиограмму следующего содержания: "Попали в засаду. Расстрелян боевой дозор
четвертой мотострелковой". Он, как никто другой, знал, кто в четвертой ходит
в дозоре. Весь остаток дня Саша находился в состоянии какой-то прострации, а
когда увидел подходящих к палаткам живых и здоровых Гору и остальных ребят -
убежал к реке и там разрыдался.



Глава27



     Через две недели  после возвращения  из Раджани, взвод  как-то буднично
проводил   на   дембель  комиссованного  по   состоянию   здоровья   Шовката
Шерназарова.
     Эта,  в общем-то, нетипичная  для  Афганистана история началась полгода
назад, сразу же после окончания Карамугульской операции.
     Поскольку у тихого и нелюдимого Шовката практически не  было ни друзей,
ни   врагов,   то   поначалу  ребята   и  не  заметили,  как  переводчик   и
механик-водитель третьего мотострелкового  мало-помалу полностью замкнулся в
себе. А  когда уж обратили  внимание,  то попросту  не  придали этому  факту
должного значения: "Ну, с кем не бывает! Депрессуха!"
     Первым забил тревогу Гора. В начале весны он  в очередной раз "залетел"
по  поводу своей  недолеченной малярии в полковую  санчасть. Рота  в  те дни
отсутствовала  - ушли в  горы.  На  второй  день  больного пришел  проведать
оставшийся дневальным Шовкат.
     Передав  удивленному  столь  необычным  вниманием  и заботой сослуживцу
несколько пачек сигарет, он уселся на кровать и  в течение трех часов что-то
тихо и  обстоятельно рассказывал. В свое время легко контуженный Гора ничего
не  разобрал в невнятном и приглушенном монологе. Тем более, что Шерназаров,
вообще плохо говоривший по-русски, в тот день постоянно переходил  на родной
ему таджикский.
     Визит  повторился и  на  следующие сутки. Сценарий тот же  -  сигареты,
опущенные  глаза, неразборчивая, затяжная речь. Сколько Гора ни  напрягался,
сколько  ни прислушивался, но уловил  он единственное - парень на что-то или
кого-то  жалуется,  его  преследуют, его  хотят  убить. И еще  Гора  понял -
"поехал" мужик...
     Когда  Шерназаров уходил, Гора  передал  с ним  записку к  дежурному по
роте.  Но, как и следовало ожидать, Шовкат ничего никому  не  передавал  и о
записке совершенно не помнил.
     Переговорив  с  нарядом,  Гора  направился  к  Деду.  Гвардии  старшему
прапорщику  понадобилось всего  несколько  минут  разговора  с Шерназаровым,
чтобы  снять его с наряда по роте  и  той же ночью  уложить  в  медсанчасть.
Спустя неделю Шовката переправили в кабульский армейский госпиталь.
     Происшедшее  с  переводчиком  осталось для солдат и офицеров  четвертой
мотострелковой полной загадкой. Конечно, параллели между его сумасшествием и
карамугульскими событиями провели  довольно  быстро. Они сами напрашивались,
но никто ни  в роте, ни  во взводе не мог ожидать от этого смуглого  молчуна
столь  тонкой  душевной  организации, и  случившееся  с  Шовкатом  буквально
поразило всю роту.  Ни о какой симуляции здесь не может быть и речи. Ведь до
дембеля Шовкату оставалось всего полгода.
     В кабульской "психушке" Шерназаров пробыл долго, почти пять  месяцев, и
вернулся назад  с  документами на  демобилизацию  под  конвоем -  совершенно
невменяемым,   полностью   деградировавшим  существом  со   страшным  и   не
оставляющим надежд диагнозом: злокачественная шизофрения...
     С  первого  дня,  а  вернее  -   ночи,  Шовкат  отправлял  естественные
надобности  исключительно под  себя.  Не помогли  ни  уговоры,  ни побои, ни
профилактические многоразовые подъемы. Его выдворили на улицу, в  курилку, и
Шовкат  спал там  последние  две недели до  дембеля,  благо  в конце августа
стояли душные, жаркие ночи.
     К утру невыносимо воняющий матрац относили обмывать к реке. Туда же под
присмотром дневальных отводили и самого  больного. На  протяжении всего дня,
вымытый  в ледяной  воде,  Шовкат  в  одном  белье  уныло  сидел в  курилке,
уставившись  безразличным  взором на  свои босые ноги  или  рисуя  шариковой
ручкой  на  тыльной  стороне кисти какие-то мрачные и загадочные, непонятные
рисунки.
     Отношение к Шерназарову в роте было разное: с одной стороны, его как бы
и жалели,  а с  другой  -  он  уже "достал"  всех  без  исключения, и, когда
несчастного  наконец-то  отправили,  подразделение  радостно  и   облегченно
вздохнуло.
     Домой  комиссованного   сопровождали  два   сверхсрочника  медслужбы