редугадать дальнейший вопрос.
   - Ну да, первая! А танки уже видны были? Стрелять можно было по танкам?
   Над деревней, придавив все на земле  гулом моторов,  шла большая  волна
бомбардировщиков; стекла в хате тонко зазвенели. Слышно было, как в сенях  и
по  крыльцу затопали сапоги ординарцев: побежали  глядеть. Елютин, улыбаясь,
подмигнул  Кораблинову на окно, за которым проходили в небе бомбардировщики:
мол,  вот оно, его родное,  кровное. И хотя Ищенко понимал,  что  это не ему
дружески  улыбаются, ему  так хотелось  быть равным среди них, что  губы его
сами, непроизвольно и унизительно, растянулись в ответную улыбку.  Он тут же
погасил ее, пользуясь тем, что никто на него не смотрит, быстро  вытер пот с
лица.
   - По танкам, говорю,  могли уже  стрелять?  - повторил  Елютин  вопрос,
когда гул отдалился и снова стало возможно разговаривать.
   - Орудие было в походном положении...  Надо  было  привести в боевое...
Стать на позицию...
   Если  бы об этом бое, во время  которого  почти безоружные люди  сожгли
шесть  танков,  дрались  до  последней  возможности,  дрались и  умирали, не
пропуская немцев, если  бы об  этом бое  рассказывал Ушаков, которому нечего
было  стыдиться,  он   бы  рассказывал  с  болью,  но  и  гордостью.  Ищенко
оправдывался. Он  мог  оправдываться  только  за себя, но он  рассказывал  о
дивизионе, и получалось, что в действиях всего дивизиона - и тех, кто жив, и
тех, кто погиб в бою,- было что-то постыдное, что он старался скрыть.
   А  за окном стояли две пробитые пулями немецкие  грузовые  машины,  и в
кузове одной из них, на плащ-палатке, лежал убитый Васич.
   - Мы  хотели  успеть  отойти к лесу. Чтобы спина  была прикрыта.  И там
стать на позицию. А то танки могли с тыла обойти...
   - "Стать  на  позицию...",  "Походное,  боевое положение..." -  перебил
Елютин.- Вот в соседней бригаде,  когда Запорожье брали... Тоже ваши системы
-  стопятидесяти-двух...  Комбат...  Как  его?..- Протянув  руку  в  сторону
замполита,  Елютин нетерпеливо  щелкал пальцами, прося подсказать.- Еще он в
оккупации был...
   - Харсун?
   -  Харсун! Вел батарею в походном, как ты говоришь, положении,  видит -
танки! Ни в  какое боевое положение он ее не приводил, времени у него на это
не оставалось. Развернулся, ахнул! Ахнул! Восемь снарядов - два танка горят!
Получай орден!
   С  точки  зрения  артиллериста,  Елютин говорил немыслимые вещи.  Когда
пушка в походном положении, ствол специальным механизмом  оттянут  назад. Из
нее не то что  стрелять, ее  зарядить  в таком виде невозможно. В артиллерии
это знает последний повозочный.
   Елютину кто-то что-то рассказывал об этом случае, и он уверенно говорит
сейчас вещи, которых ухо артиллериста просто слышать не может.
   Первое движение Ищенко было объяснить, что так не бывает. Но он вовремя
сдержался. Он понял,  этого Елютин ему не простит - слишком уж это стыдно. И
он  побоялся  возбудить  в  нем  личную  неприязнь  к  себе.  Ищенко  глянул
беспомощно на замполита,  на  командира  полка. Никто  из них  почему-то  не
поправил Елютина, словно они не слышали. Стеценко все  так  же стоял у окна.
Вынув  трубку  изо рта,  он постучал ею о подоконник, выбил  пепел,  зарядил
табаком и снова раскурил, хмурясь.
   - Так. С одним вопросом как будто разобрались маненько,- удовлетворенно
подытожил  Елютин.  И  от этого "маненько",  от общего молчания Ищенко стало
страшно. Елютин  подошел к столу, переложил  какие-то  бумаги  и,  отойдя  к
этажерке, опять  обнял  себя за плечи. Издалека донесся  грохот  бомбежки. В
хате все затряслось, вода в графине покрылась рябью.
   Это  добивали  прорвавшуюся  немецкую  группировку.  Сутки  подходившие
артиллерийские части вели бой с танками - с марша в бой, с марша  в бой  - и
преградили им путь.  Сегодня  с  утра  распогодилось, и  при ярком  весеннем
солнце авиация доканчивала дело. Волна за волной бомбардировщики шли  туда и
сбрасывали груз сверху.
   Стеценко обернулся от окна с трубкой в руке.
   Теперь уже, когда операция заканчивалась и смысл ее был ясен, он знал о
судьбе дивизиона то, чего не мог знать Ищенко.  Когда ночью была перехвачена
радиограмма и обозначилось направление немецкого танкового удара, он получил
приказ  срочно выдвинуть  в  район Старой и Новой Тарасовки  третий дивизион
своего полка, находившийся ближе всех к месту прорыва. И  хотя тремя пушками
невозможно было остановить всю эту массу двигавшихся танков, с военной точки
зрения приказ, полученный Стеценко, был  правилен. Задержать немцев  хотя бы
на  короткий  срок,  выиграть  время,  пока  подойдут  артиллерия  и  танки,
задержать  теми  силами,  которые  имелись  поблизости,  иначе  прорыв   мог
разрастись и стоил бы еще многих и многих жизней.
   Уже для командира  корпуса  подразделение, которое он  приказал  срочно
ввести в бой, было просто третьим дивизионом 1318-го  артиллерийского полка.
Но для Стеценко это был дивизион его полка. С этими людьми он прошел войну и
многих из  них  любил. И он понимал, в какой бой  посылает их. Но война есть
война, а они так же, как  и он,  солдаты. И вдруг  случилось непредвиденное:
немцы изменили направление танкового удара. С военной точки  зрения это тоже
было понятно  и объяснимо: внезапность, инициатива в бою - ради них жертвуют
чем угодно. Но там  были его люди,  не  успевшие окопаться, зарыть  орудия в
землю. Ночью на походе столкнулись они с немецкими танками... Командир полка
знал это в масштабе  всей  операции. Но то, что произошло в дивизионе, видел
Ищенко, и об этом он спрашивал его. Он ничего уже не мог изменить сейчас, но
он  хотел знать,  как  дрался  дивизион,  как  погиб Ушаков.  Слава  живет и
посмертно.  С труса даже смерть не смывает позора. И небезразлично, как люди
будут вспоминать твое  имя,  люди, ради которых ты  жил  и погиб. Понимал ли
Ушаков, что  бойцы его дерутся не зря? Не в их силах было остановить  танки,
но тот, кто с честью погиб в этом трудном бою, не ведает срама после смерти.
   - Как погиб Ушаков?
   Ищенко хотел  сказать,  что сам он в  этот  момент с  ним не был, знает
только  со слов других, но  подумал о следующем вопросе,  который сейчас  же
задаст ему Елютин: "А где вы были?" И ответил, опустив глаза:
   - Ушаков пал смертью храбрых.
   Ушаков был  любимцем Стеценко. Ищенко  знал  это.  Он помнил, как летом
прошлого  года  их  отвели на формировку и в лесу они праздновали  годовщину
полка.  Ушаков,  пивший  много,  но  не  пьяневший,-  он  только  становился
медлительней в движениях и глаза  у  него тяжелели,- среди общего шума налил
себе  полный  стакан  водки  и, блестя  четырьмя орденами  на широкой груди,
блестя стальными зубами, поднял  стакан над  головой в красной, обмороженной
руке:
   - Батько! Пьем за тебя!
   Стеценко двинулся к нему. Они чокнулись, выпили:  лысеющий,  но все еще
по-кавалерийски стройный  Стеценко и  небольшой, грубого, крепкого  сложения
Ушаков. Ладонью  разгладив усы, Стеценко в губы поцеловал Ушакова, и глаза у
него были покрасневшие и влажные. И у многих офицеров глаза были влажными от
слез. У Ищенко  тоже стояли в глазах слезы, сквозь них радужным видел он мир
и только завидовал Ушакову.
   -  Ты видел,  как он погиб? - спросил Стеценко,  глядя на  него тяжелым
взглядом. Ищенко ответил:
   - Видел...
   Но что-то  в голосе его  было такое,  что командир полка  отвернулся  к
окну, сильно дымя трубкой.
   Опять   вопросы  задавал  Елютин.  Как  отходили  в  лес?  Кто  отходил
последним?  Так...  Так...  И по  мере  того  как  Ищенко  отвечал,  неясное
подозрение все больше укреплялось у Елютина.
   - Ну, а люди еще могли оставаться в лесу? Или все вышли?
   - Могли,- сказал Ищенко подавленно. Он вдруг  почувствовал, что  отсюда
бой видится совсем иными глазами. Как объяснить Елютину, когда он не  был  в
этом бою?
   А Елютин задавал железные вопросы:
   - Вы офицер. Имеете  вы право отойти, пока не отошли все  люди? Бросить
людей? Когда капитан покидает корабль?
   - Но в  лесу командование  принял на себя Васич,- сказал Ищенко.-  Люди
выполняли его приказ.
   Он не помнил в этот момент, что Васич до последней возможности не хотел
уходить, что он, Ищенко, торопил его. Он чувствовал сейчас  только жалость к
себе. Ушаков убит. Васич убит. И все хотят свалить на него. Почему теперь он
должен отвечать за всех?
   К столу подошел  Кораблинов.  Понятно,  он  замполит, хочет  выгородить
замполита. Ищенко никто не будет выгораживать.
   Кораблинов налил стакан  воды,  звучно, в  три глотка,  выпил, пoставил
стакан  и сразу же отошел, словно брезгуя быть  с Ищенко рядом.  На граненом
стакане сверкала в  солнечном  луче капля  воды. Ищенко хотелось пить, сухой
язык еле ворочался в пересохшем рту. Но он боялся налить себе воды, чтоб  не
увидели, как  у него  дрожат руки. Он держал их под столом на коленях,  и от
потных ладоней коленям было жарко.
   А Стеценко  все так же курил  у  окна и  не оборачивался. И  Кораблинов
отошел как можно дальше в угол. Никто не хочет делить с ним ответственность.
Все на него!
   Ищенко вдруг заговорил о том, о чем даже не думал за минуту перед этим.
Он говорил теперь, что если бы дивизион вели ближе к лесу, то,  может  быть,
они успели бы  развернуться и открыть огонь по танкам (о том, что около леса
снег был глубокий и тракторы не прошли бы там, он  уже не помнил сейчас). Он
говорил, что разведка, с  которой Васич ходил,  только  в  последний  момент
предупредила  их, когда  уже было поздно. Он никого не  думал подводить,  он
только не хотел отвечать за всех.
   Елютин оживился.
   - Так... так...- говорил он заинтересованно, словно докопавшись наконец
до истины.
   Торопясь  и захлебываясь, Ищенко говорил не то, что было, и не то даже,
что он  думал сейчас, а то,  что, как  ему казалось, ждал  от него Елютин. И
только  одно выходило явственно: если бы его, Ищенко, спросили раньше, с ним
посоветовались, всего бы этого не случилось.
   - Ну, а вы-то, вы-то где были? - перебил его Елютин.
   - Я в бою был. Я все время  в  бою был! - сказал он пересохшим голосом.
И, боясь, что ему не поверят,  стал  показывать пробитую пулями  и осколками
шинель.- Со  мной рядом очередью с танка убило связного.-  В этот момент  он
сам верил, что это было так.- Вот! Вот!
   И он опять протыкал палец в пробоины. Он показывал не раны даже, а дыры
в шинели.
   Стеценко обернулся  от  окна.  Смуглое  лицо  его  было  коричневым  от
прилившей крови.
   - Идите!
   И столько брезгливости было в его голосе,  в глазах, глядевших на него,
что Ищенко поспешно вышел, захватив c собой шапку.
   Кто-то в коридоре отскочил от двери, кто-то уступил ему в сенях дорогу.
   Не разбирая дороги, по мокрому снегу Ищенко  пошел  от крыльца. "Судить
будут",- подумал он, но тупо: очень болела голова. Он сам  не  заметил,  как
оказался около  машин. На одной из них в кузове  с  открытым бортом  (видно,
подходили смотреть) лежал на плащ-палатке Васич. Смутное сознание вины перед
ним,  мертвым, шевельнулось  у  Ищенко. Он уже не чувствовал  ни ненависти к
Васичу,  ни обиды  на него. Было только нехорошо, что он что-то  там  не так
говорил  про него. Но он тут же успокоил свою  совесть: Васич мертв, ему уже
ничего не нужно и  не страшно. Мертвые сраму  не имут. Что  бы там ни  было,
дома у  него получат обычное извещение: "Пал  смертью храбрых..." А  вот он,
Ищенко, живой... "А за что меня судить? Какие у них доказательства?" И опять
в душе у него защемило от страха, когда он вспомнил, какими глазами командир
полка смотрел на него и как он сказал "идите!".
   Но  день  был  по-весеннему  ярок,  а Васич лежал желтый, с запекшимися
кровью губами, и  на руках его почему-то тоже была  засохшая кровь. Глядя на
него, холодного, мертвого,  Ищенко с  особенной животной силой почувствовал,
что сам он  жив. Жив! И этот радостный, слепящий блеск солнца, и запах весны
в воздухе, чего уже никогда не почувствует Васич,- все это для него, живого!
И рядом с этим сознанием все остальное,  даже  страх  его,  все  это было не
главным.
   Кто-то звал его:
   - Товарищ капитан! Товарищ капитан!
   Он оглянулся. У разрушенного сарая на  снегу горел бесцветный при ярком
солнце  костер.  А вокруг костра в стелющемся  по сырому воздуху дыму сидели
солдаты,  все  те,  кто  ночью  вырвался  с  ним  вместе  на  этих  машинах.
Прокопченные, обросшие, с красными от недосыпания и дыма глазами, они, надев
на шомпола куски  сала,  жарили над огнем шашлык.  Ищенко  пошел  к ним.  Он
увидел жарящееся сало, капли жира, с треском падающие в огонь, услышал запах
и с особенной силой, с которой он воспринимал сейчас окружающий его весенний
мир,  почувствовал, как  хочет есть. Ему пододвинули  перевернутое ведро, он
сел у костра на лучшее место, и Баградзе прямо из огня дал ему в руки шомпол
с нанизанными на него кусками прожарившегося сала.
   - Ну что, как, товарищ капитан?  - робко заглядывая ему в лицо, спросил
Голубев.  Все они, сидевшие здесь у костра, чувствовали смутную вину оттого,
что из всего дивизиона только они вырвались и  живы. И они надеялись,  что с
часу на час  подойдут еще люди. И  даже перед ним  они чувствовали некоторую
вину, потому что, пока  они  здесь  ели, его допрашивали там за всех. Ищенко
понял это  и понял, какими глазами  они взглянули бы на  него, если бы знали
сейчас, что там произошло. И ему стало не по себе.
   Hо  он все  же ел их сало: ему очень хотелось есть. И жир  капал с  его
пальцев, тек по подбородку.
   Издали донесся глухой гром бомбежки. Возвращаясь, самолеты облегченно и
весело взблескивали на солнце металлическими крыльями.
   - Как там,  товарищ  капитан? - повторил  Голубев  свой  робкий вопрос,
когда опять  стало слышно голоса,  и кивнул головой в  сторону штаба  полка.
Ищенко  не смотрел  на  него. Он  ел и  смотрел в костер. С  полным  ртом он
ответил неразборчиво.
   1961 г.