отдалявшийся рокот трактора, тяжелое  дыхание идущих мимо людей и свист
ветра. И  в этом свисте ветра  за холмом, куда  двигался дивизион, вспыхнула
вдруг беспорядочная автоматная стрельба.
   Глава IV
   Первыми увидели немцев разведчики. Из нескошенного,  засыпанного снегом
пшеничного  поля  стали подыматься  головы. Черной,  колеблющейся  на  ходу,
изломанной цепью они приближались сквозь снег. Головы  в касках...  Плечи...
Руки с автоматами. Все это  подымалось  из  пшеницы по мере того, как  немцы
приближались.
   Разведчиков вместе  с Мостовым  было  четверо. Они лежали  в  замерзшей
водомоине, разбросав  ноги. Ждали. Потом их  осталось трое:  одного Мостовой
послал назад предупредить дивизион.
   Ветер дул  от  немцев,  и напряженным ухом  уже различимы  были  шаги и
шуршание мертвых колосьев, сквозь  которые  они шли. А  может, это казалось.
Лежавший рядом с Мостовым  разведчик то и дело хватал с земли снег сохнущими
губами. И оглядывался назад, где громко рокотали в низине тракторы.
   Взлетевшая далеко ракета не поднялась над гребнем, только осветила край
низкого неба, словно из-за туч. И  на этом осветившемся небе хорошо и крупно
стали видны  с земли  приближающиеся  немцы. Они шли сюда на звук  трактора.
Начав  с левого фланга,  Мостовой  успел насчитать двенадцать  голов, и свет
погас.  Он зубами  стянул с правой руки  перчатку, прижал  к  щеке  холодный
приклад  автомата,  повозившись, надежно  упер  локти.  Немцы приближались -
черные, наклоненные вперед тени, по мушке смещаясь вправо. Одни сдвигались с
нее, другие всходили на мушку.
   А в это время на середине  подъема  трактор лебедкой тянул снизу пушку.
На гусенице его сидел на корточках тракторист  Никитенко в черных от солярки
и  масла  подшитых  валенках.  У  радиатора  грел  руки  солдат,  беспокойно
оглядываясь.  Оказался он тут  по той самой причине,  по  какой во время боя
обязательно  кто-нибудь  окажется  возле кухни. Боясь,  что его прогонят, он
всячески старался услужить трактористу. Заметил, что тот  хочет  прикурить,-
поспешно  достал из кармана "Катюшу",  высек искры и, раздув шнур, поднес  к
папироске. Одновременно рассказывал, крича, как  глухому, потому что работал
мотор, и трактор и Никитенко, сидевший на гусенице, мелко дрожали.
   - Это заспорили немец с русским: чья техника сильней? Вот немец достает
зажигалку. Щелк! - и  подносит прикурить. А наш русский дунул в нее - только
дымом  завоняло.  "Теперь,  говорит,  погаси  ты  мою".  Достал  из  кармана
"Катюшу", высек огонь.  Уж немец  дул-дул,  дул-надувался,  она  только ярче
разгорается.
   И он помахал в темноте ярко тлевшим шнуром.
   - Брось огонь!
   Разведчик  в ватнике, с автоматом  на шее,  неслышно  появившийся перед
ними,  ударил  его  по руке, сапогом втоптал  огонь в снег.  Тракторист  сам
поспешно примял папироску в пальцах.
   - Бешеный, ей-богу, бешеный,- обиженно говорил солдат, ползая  по снегу
на  коленях,  отыскивая  свое раскиданное  имущество.  Он  наконец  нашел  и
кремень, и кусок напильника, и шнур в патронной гильзе, вымокший в  снегу. С
сожалением отряхивая его,  погрозился  в ту сторону, куда  ушел разведчик: -
"Брось!" Связываться не хотелось, а то б я тебя, такого храброго!..
   И тут оба, и солдат и тракторист, услышали  близкую автоматную очередь.
Тракторист поднялся  во весь рост на гусенице,  пытаясь понять,  откуда это.
Когда он оглянулся, солдат исчез.
   А еще ниже, на другом конце троса, толкали  в это время орудие. Облепив
его  со всех  сторон,  крича  охрипшими  голосами,  с напряженными от усилия
зверскими  лицами, упираясь  дрожащими  ногами  в  землю, батарейцы  толкали
орудие вверх  -  руками,  плечами,  грудью. Под  напором  ног земля медленно
отъезжала  вниз. Шаг... Шаг... Шаг...  Медленно,  с  усилием  поворачивается
огромное,   облепленное  снегом   колесо  пушки.  Оскаленные  рты,  горячее,
прерывистое  дыхание,  пот заливает глаза, щиплет  растрескавшиеся  губы. От
крови, давящей  на уши,  рокот мотора наверху глохнет,  глохнет, отдаляется.
Тяжелые  толчки  в  висках...  Сердце   пухнет,  распирает  грудь...  И  нет
воздуха!.. А ноги все упираются и переступают в общем усилии.
   - Пошло! Пошло! Само пошло! - кричит командир второй батареи Кривошеин.
Ему жарко.  Он развязал ушанку, одной  рукой упирается в щит орудия,  другой
машет.  Ему  кажется,  что  жесты  его, голос  возбуждают людей,  и  он  сам
возбуждается от своего голоса. В этот  момент он не думает ни о немцах, ни о
предстоящем  бое. Все мысли его, все душевные усилия сосредоточены на одном:
вытянуть наверх пушку. Шаг, еще, еще один шаг!..
   ...Мостовой  задержал  на  мушке  высокого  немца  -  тот  шел  в  цепи
озираясь,- повел ствол автомата с ним вместе. Палец плавно нажимал на спуск,
проходя  тот отмеренный  срок, который еще оставалось  жить  немцу. У  самой
черты  он задержался:  чем-то этот немец  напомнил Мостовому  того  пожилого
немца, который в сорок первом году застиг их  с Власенко в  хате и отпустил.
За это короткое мгновение, что он колебался, высокий немец сдвинулся вправо,
а на мушку взошел другой, поменьше ростом, в глубокой каске, сидевшей у него
почти на плечах. Палец нажал спуск.
   На  батарее  увидели  бегущего сверху от  трактора солдата;  он  что-то
кричал и махал  руками, словно  хотел остановить батарею.  Вдруг он упал.  И
сейчас  же по  станине  со звоном сыпанул  железный горох.  Один  из солдат,
толкавший пушку,  тоже  упал и отъехал  вниз  вместе  с  землей, по которой,
упираясь в  общем усилии, продолжали переступать ноги батарейцев.  Но ударил
сверху  трассирующими пулемет,  и  люди отхлынули  за пушку,  не слыша,  что
кричит  им командир  батареи.  Попадав в снег, срывая  с  себя карабины, они
клацали  затворами, озирались, не понимая, откуда стреляют  по ним. Наверху,
надрываясь,  рокотал трактор, дрожал  натянутый трос, и пушка еле-еле ползла
вверх, гребла снег колесами. Опять  ударил сверху пулемет. Солдат,  бежавший
от трактора, переждав, вскочил и побежал. И  еще несколько человек сорвались
и побежали.
   - А ну стой!.. Стой! Стой, кто бежит!..
   Снизу, хмурясь, с  прутиком в руке шел Ушаков. Среди тех,  кто бежал от
пушки, и тех, кто бежал  навстречу им, чтобы остановить, он  один шел  своим
обычным  шагом.  И по мере  того как  он проходил, люди подымались из снега,
облепляли пушку, которую до этого момента толкал один командир батареи.
   Похлестывая  себя  прутиком  по голенищу  сапога,  Ушаков  прошел  мимо
орудия,  словно заговоренный, навстречу трассирующим очередям,  единственный
из всех, очевидно, знавший в этот момент, что делать.
   Но и он в этот  момент тоже еще не знал, что надо делать,  и потому шел
властно  уверенный,  холодный,  собранный, похлестывал прутиком по голенищу:
множество глаз смотрело на него, он чувствовал их.
   С  того  времени,  как  Ушаков услышал  стрельбу,  он понял,  что самое
страшное, чего он боялся, случилось: танки настигли дивизион. И настигли его
здесь, в лощине, когда две пушки висят на тросах,  а третью трактор тянет по
глубокому снегу. Спустить пушки вниз, занять круговую оборону? Танки обойдут
их  и  с  короткой  дистанции,  прикрываясь  холмами,  расстреляют  тяжелые,
малоподвижные  орудия, стоящие открыто. И Ушаков впервые пожалел,  что часть
батарейцев с одним командиром батареи отправил вперед рыть орудийные  окопы.
Он  поступил правильно: иначе он не успел бы в срок занять огневые  позиции.
Но сейчас эти люди нужны были ему здесь.
   Ушаков  не был  суеверен. Но когда он увидел подбитый бронетранспортер,
место  это показалось  ему дурным. И на него неприятно подействовало то, что
именно здесь немецкие танки настигли дивизион.
   Пулеметная  очередь  ветром  тронула  кубанку  на  его  голове.  Ушаков
поправил ее  рукой. Но когда поднялся над гребнем оврага, пришлось лечь: над
полем сквозь  дым поземки неслась  огненная метель, и снег под нею освещался
мгновенно  и  ярко. Это в  хлебах  безостановочно  работали два пулемета,  и
множество автоматов светящимися нитями прошивали ночь.
   Лежа за гребнем оврага, как за бруствером, Ушаков вглядывался в темноту
трезвыми  глазами.  С  остановившегося, смутно маячившего  бронетранспортера
прыгали  в  пшеницу   немцы,  рассыпались  по  ней,  стреляя  из  автоматов.
Нескольких  над землей срезали короткие очереди. "Мостовой!" - понял Ушаков.
И сейчас же вся масса огня, сверкавшего над полем, дрогнула, метнулась туда,
откуда стреляли разведчики. Трассы пуль остро врезались в землю, шли по ней;
оттуда никто не отвечал. И Ушаков догадался: немцы растеряны. Они напоролись
на  разведчиков,  они слышат из оврага рокот  моторов  и,  ощетинясь  огнем,
стреляя из  всех автоматов, ждут в  хлебах, пока подойдут танки,  выигрывают
время. Даром отдают это  время  ему. "Эх, лопухи, лопухи!" -  быстро подумал
он,  заражаясь  азартом  боя,  снова  веря  в  свою  счастливую  звезду.  Он
оглянулся. Баградзе лежал рядом.  Притянув его к себе за борт шинели, врезая
свой взгляд в его синевато мерцавшие в темноте, косившие от  волнения глаза,
Ушаков говорил:
   -  Передашь комбатам:  орудия отводить к лесу. К лесу! Ищенко найди. Он
поведет.
   Баградзе, беззвучно шевеля губами, повторял, как загипнотизированный:
   - Взвода управления ко мне! С гранатами! Ясно? Беги! Автомат дай сюда!
   И, взяв  автомат  ординарца, Ушаков выглянул  из-за  гребня. Там,  где,
невидимые отсюда, лежали  разведчики, мелькнуло  над землей  что-то темное и
быстрое. Упало. Еще один вскочил под огнем, быстро-быстро перебирая  ногами,
вжав голову  в плечи.  Брызнувшая из темноты, под ноги ему  пулеметная струя
смела его. Ушаков дал очередь.  Туда, где билось короткое пламя пулемета. Он
слал  очередь за  очередью, прикрывая отход  разведчиков,  вызывал огонь  на
себя. И вскрикивал всякий раз, когда перебегавший немец падал под его огнем.
   Потом он услышал дыхание и голоса множества людей, лезших к нему снизу.
Оглянулся между выстрелами. Васич со взводом спешил сюда.
   - Диск! - крикнул Ушаков.
   Чья-то рука,  заросшая черными  волосами, страшно знакомая рука  подала
диск. Ушаков  вбил его ладонью. Низко по  гребню, задымив  снежком, резанула
пулеметная очередь. Несколько голов  пригнулось. Ушаков увидел Васича близко
- потное, влажно блестевшее при вспышках лицо. Он говорил  что-то. Ушаков не
разбирал слов. Оборвав Васича, показал рукой на поле:
   - Гляди! Лощинку видишь? Поперек поля?
   Он  кричал так, что  вены напряглись на шее. Васич увидел  лощинку. Она
шла параллельно немцам, преграждала  им путь  к дивизиону. И  он понял  план
Ушакова.
   - Туда?
   Ушаков кивнул. Крепко взял его за плечи:
   - Задержишь танки! Гранатами,  зубами, чем хочешь! Не отходить, пока не
отойдут орудия! Ясно? Беги! Пять человек оставишь со мной!
   Васич поднялся  со  снега. До лощинки метров десять открытого места. Он
вглядывался в него. И первый, пригибаясь, в  длинной шинели, перебежал  этот
кусочек  поля.  Хлестнула  запоздалая  очередь. Пустота. Голый  снег.  Пулей
проскочил по нему солдат и скрылся.
   - Огонь! - крикнул Ушаков.
   Пятеро, они  прикрывали огнем взвод. Солдат за  солдатом -  согнувшиеся
тени - мелькали на виду и скрывались в лощинке.
   Оторвавшись от автомата, Ушаков глянул назад. Две пушки еще спускали на
тросах, и только третью тянул внизу трактор. Медленно! Медленно!
   -- Товарищ майор! Товарищ майор!
   Баградзе совал ему в руки автоматный диск.
   У немцев в пшенице  сверкнуло, и сейчас  же знакомо и низко завыло  над
полем.
   - Ищенко где?
   -  Начальник  штаба сказал: абэспэчу отход! - яростно сверкая  глазами,
кричал Баградзе.
   Вой мины был уже нестерпимо близким, гнул к земле.
   -  Беги назад!  Скажи Ищенке: быстрей! Как мертвые  там!  Быстрей! Пока
танков нет!
   Он  слышал, как  вместе  с осыпавшейся землей  покатился вниз Баградзе.
Оборвался,  повиснув, вой мины. Тишина... И  -  грохот разрыва. Блеснувший в
глаза огонь. Вместе с  грохотом разрыва кто-то  большой, дышащий  с  хрипом,
упал рядом с  Ушаковым. Они поднялись одновременно. Голубев. Командир взвода
управления третьей батареи. Сосредоточенное, по-молодому взволнованное лицо.
Расстегнутая, бурая от ветра могучая шея.
   - Товарищ майор! -  пришепетывая,  докладывал Голубев, задохнувшийся от
быстрого бега.- Прибыл... со взводом.
   - По одному! - Ушаков ткнул в сторону лощинки.- Давай!
   Новая  мина  уже  выла  над  головой. Голубев вскочил.  В  левой руке -
маленький при  его  огромном росте ручной  пулемет. Ушаков  жадно  глянул на
него. Он еще ничего не успел сказать, как Голубев понял сам.
   -  Возьмите,  товарищ  майор!  -  говорил  он,  по-мальчишески  радуясь
возможности отдать то, что самому дорого.- У ребят еще есть!
   "Врет,- подумал Ушаков,  и  ему  приятно было  сейчас смотреть на этого
здорового и, видно, боевого парня.- А молодец!"
   Внизу  двое солдат, согнувшись,  бегом пронесли длинное противотанковое
ружье.  Они одновременно  присели  от близкого  разрыва,  потом побежали еще
быстрей.
   Голубев выхватил из кобуры пистолет, махнул взводу:
   - За мно-ой!..
   Голос его заглушил разрыв мины.
   Устанавливая  подсошки   пулемета,  Ушаков  видел,  как  Голубев  бежал
огромными прыжками. И со злой  яростью, со  сладким мстительным чувством  он
дал из пулемета длинную очередь по немцам.
   За вспышками  пламени,  бившегося на конце  ствола, коротко освещавшего
темноту, он не сразу увидел танки. Раньше он услышал, почувствовал их. Стала
вдруг смолкать ружейная  и  автоматная стрельба, становилось  тихо, и вскоре
только железное лязганье и рычание властвовали над полем. Сквозь дым поземки
танки ворочались в нескошенной высокой пшенице.
   Ушаков  схватил пулемет,  крикнул пятерым:  "Не  отставать!"  - и  они,
маскируясь за гребнем, побежали вперед, во фланг немцам.
   Уже  у самой  лощинки пуля догнала Мостового. Он  спрыгнул вниз, рывком
расстегнул широкий ремень с пистолетом и гранатами, висевшими на нем, скинул
телогрейку, шапку сунул на бруствер. Ее сейчас же сбило оттуда: над  головой
немцы сыпали из автоматов светящимися пулями.
   Здоровой рукой Мостовой стянул с себя гимнастерку,  еле пролезшую через
его широкие плечи. Левый рукав бязевой рубашки, черный от крови, лип к руке.
Торопясь, пока немцы не пошли, он стащил  рубашку через голову. Из маленькой
пулевой ранки  толчками выбивало  кровь.  Он  понял: перебита артерия. Кровь
текла по руке,  капала с локтя. Сидя на земле,  он поддерживал раненую руку.
От его потного голого по пояс тела на морозе шел пар. Разведчик изо всех сил
перетягивал ему жгутом руку у плеча, чтоб остановить кровь.
   - Сильней! Сильней! - просил Мостовой,  краем глаза  наблюдая за полем.
Он   увидел,  как  в  хлебах  зашевелились  танки.  Заметенные  снегом,  они
двинулись, смутно различимые  сквозь поземку. Они шли, ощупывая впереди себя
землю пулеметным огнем. Близкая очередь рубанула по краю лощинки.
   -  Быстрей!  -  крикнул Мостовой,  а  сам  уже  надевал  на  одну  руку
телогрейку, тянулся к противотанковому ружью.
   Танки шли, властно подминая все звуки боя. У  переднего огнем сверкнула
пушка. Тугой, горячий  звон  ударил Мостовому в  голову, и к горлу подкатила
тошнота, рот наполнился слюной. На минуту в дыму разрыва  он потерял танк. И
сейчас же опять увидел его.
   В лощинке все время переползали, лезли по ногам. Не отрываясь, Мостовой
вел за танком ствол длинного ружья. Нажал спуск. Вместе с сильным толчком  в
плечо увидел, как по башне танка  чиркнул синий сернистый огонек и пуля косо
ушла вверх. Он выстрелил еще раз, и  опять  на танке  сверкнул длинный синий
огонь. Пули чиркали  по броне, как спички о коробку, и косо уносились вверх,
догорая на лету.
   Мельком  Мостовой  увидел свою  левую  руку.  И  удивился,  что  она не
чувствует холода. Он упирался в снег голым локтем и не чувствовал холода. Он
вообще не чувствовал руку. Но она крепко держала ружье, и он успокоился.
   А танк несся на него вместе с белой метелью, она кутала его гусеницы, и
оттуда,  из метели, остро  и косо  вылетали  огненные  трассы  пуль.  Что-то
крикнул разведчик. Чего он кричит? В одной телогрейке на голом теле Мостовой
обливался потом. Или это снег таял на груди? Приклад ударил его в плечо.
   - Патрон!
   Как  чужую, Мостовой увидел на  снегу свою кровь.  Странно, что ее  так
много. Весь снег, где он упирался локтем, был черным от крови. От его крови.
Но боли не было, и рука держала ружье.
   Какие-то голоса  кричали около него. Он  слышал их сквозь  звон в ушах.
Близкая  пулеметная  очередь огненной  плетью хлестнула  перед ним.  Кто-то,
перебегая,  наступил  на его  раскинутые,  обмороженные  ноги.  Мостовой  не
отрываясь целился. Среди выстрелов, огня он вел на конце ружья танк.
   Чего  они  кричат?  Кто бежит?  Стрелять надо тех,  кто бежит. Но он не
разжимал стиснутых челюстей.  Он  целился.  Мелькнуло  рядом испуганное лицо
разведчика.  Танк  поворачивал  башню. Заметил.  В  глаза,  в сердце мертвой
пустотой глянуло дуло орудия. Прыгнуло вверх, закачалось. Только не спешить.
Щурясь, он сдерживал палец, нажимавший спуск. И уже не дышал. Он задержался,
нажал, и спусковой крючок сорвался  легко и бессильно. И в тот  же миг перед
сощуренными глазами Мостового сверкнул огонь. Ему показалось, что  это ружье
взорвалось в его руках.
   Ослепительно сверкнувший огонь и еще что-то острое вошло в него, в мозг
его, в тело,  вошло безбольно и  мягко, словно не было  в  нем ни костей, ни
нервов. И Мостовой почувствовал странную невесомость, кружение и пустоту. Но
и летя  в  пустоте, он еще боролся,  он чувствовал, что  его отрывают, и  не
давал оторвать себя от земли, хватался  за все руками, которых у него уже не
было.
   Вечность, в течение которой он еще сознавал, больно, трудно расставаясь
с  жизнью, так и не поняв, что расстается с ней,-  все  это для постороннего
глаза слилось в короткое мгновение.
   Люди, с гранатами прижавшиеся к земле, пока башня танка, поворачиваясь,
дулом  выбирала кого-то из  них, видели,  как орудие остановилось, сверкнуло
пламенем.  И сейчас  же перед  головой Мостового, слившейся с ружьем, в  тот
самый  момент, как ружье выстрелило по танку, взлетел огонь. Потом с  земли,
держа руками окровавленную голову, поднялся солдат. Танк с ходу ударил его в
грудь,  подмял, пронесся над лощиной.  Но тут в вихре снега, несшегося с ним
вместе, все осветилось изнутри, сотряслось от взрыва, и люди упали на землю.
А когда  поднялись, танк стоял  без башни, и красное  пламя с черной  каймой
копоти развернулось и махнуло над ним, как воткнутый в него флаг.
   - Куда? Назад!
   Ищенко на  бегу размахивал в воздухе  пистолетом. Но за грохотом мотора
тракторист  не  слышал  его, и трактор  продолжал  идти.  Железный, обдающий
жаром, запахом горячего  масла и  солярки, он  прошел близко,  укладывая под
себя на снег  дрожащие гусеницы. За ним шло орудие на высоких колесах, бежал
расчет  с охапками хвороста, с какими-то жердями, подпихивали, подкладывали,
некоторые срывали с себя шинели, стелили под колеса пушки.
   А  в черном  небе,  над лощиной,  над этими людьми,  неслись светящиеся
пули.
   - Где комбат?
   Несколько  голов обернулось. Из-за  станины выскочил командир взвода  в
шапке, в гимнастерке, с портупеей через плечо, весь новенький, как пряжки на
его амуниции. Ищенко  смутно  помнил его в лицо и не помнил фамилии. Один из
тех лейтенантов, которых после  боя  присылают пополнять убыль в дивизионе и
которых после следующего боя уже не хватает.
   - Почему орудие здесь? Где командир батареи?
   - Туда нельзя, товарищ капитан! Крутой подъем.- Оторвав руку от  виска,
лейтенант указывал на высоту, загородившую дорогу.- Низом быстрей. Обойти...
   Все было  правильно: они отходили к лесу. Ищенко только показалось, что
они повернули обратно, в бой.
   -  Тянетесь, как  мертвые! -  закричал  он.- Там  люди погибают,  а  вы
тянетесь, черт бы вас взял! Где командир