батареи?
   -  За командира батареи  я,  лейтенант  Званцев! - докладывал  командир
взвода, дыша паром, и  от  его гимнастерки подымался пар.-  Командир батареи
послан вперед выбрать огневые позиции!
   И  он был  счастлив  и горд,  когда  говорил: "За командира батареи  я,
лейтенант  Званцев!"  Оттого,  что  он  впервые в  своей  жизни  остался  за
командира  батареи,  оттого,  что его орудие  раньше  всех выйдет сейчас  на
позицию, и откроет огонь по танкам, и даст всем отойти.
   Сутулясь, в длиннополой шинели, с  опущенным пистолетом в  руке, Ищенко
стоял перед  лейтенантом, шире его и выше  ростом, с ненавистью глядя в  его
залитое крутым румянцем, пышущее здоровьем лицо.  Из-за того, что его орудие
еще здесь, а не в  лесу, он, Ищенко, тоже должен быть  здесь. А там, позади,
еще два орудия, и  за  спиной  Ищенко, как напоминание, что нужно идти туда,
под обстрел, дышал разведчик, которого он взял сопровождать себя.
   - Быстро к лесу! - приказал Ищенко и крупно зашагал назад.
   Он шел в сторону боя, и разведчик с автоматом, не отставая, шел за ним,
словно вел его под конвоем. И чем ближе  подходили они, взбираясь по крутому
боку  оврага,  тем  сильней  накипало  в  Ищенко  раздражение  против  этого
разведчика, свидетеля каждого его шага, каждого движения.
   А  тот шел, положив руки на ствол и приклад автомата, висевшего  у него
на шее, и чувствовал себя постыдно. Там, на  поле, под разрывами,  под огнем
танков дрались и умирали ребята, его товарищи, а  он  здесь  в безопасности,
бегал за капитаном с батареи на батарею, и на каждой  батарее капитан кричал
и тряс пистолетом.
   Вдруг  Ищенко,  онемев,  увидел  немецкие  танки.  Они  стояли.  Стояли
открыто, заметаемые снегом,  и ждали.  Как раз там, за высотой, куда Званцев
вел орудие.
   Еще  не  успев  ничего  подумать, решить,  подчиняясь инстинкту, Ищенко
молча,  на  полусогнутых ногах пригибаясь,  побежал вниз.  Он побежал  не на
батарею, которая продолжала  идти,  не подозревая,  что идет прямо на танки,
ожидающие  ее. Он  кинулся в  сторону.  В сторону от людей, кого  обязан был
вывести или с кем вместе -  умереть. Инстинктом, опытом,  некогда переданным
ему  другими, обострившимся умом Ищенко осознал  мгновенно, что сейчас легче
уцелеть одному. Уцелеть... Вырваться!.. Он бежал и знал, что начнется позади
него.
   -  Товарищ  капитан!  Товарищ  капитан,  куда  вы? -  не  понимая,  что
случилось,  и единственно тревожась  за начальника штаба, которого  ему было
поручено  охранять,  кричал  сверху разведчик.  Он  не видел танков и  стоял
открыто спиной к ним.
   Оттуда блеснула длинная молния, позже  донесло стук пулеметной очереди.
Но это когда разведчик уже лежал на снегу.
   Долго  еще  Ищенко слышал  его  голос, пронизанный  болью,  зовущий  на
помощь:
   - Товарищ капита-ан!..
   Он звал, не верил, что его могут бросить.
   Задыхаясь, хватая ртом воздух, Ищенко бежал через кусты.  Одного только
жаждал он сейчас страстно: чтобы разведчик  замолчал,  замолчал наконец,  не
стонал  так громко. И  исполнилось. Он услышал близкую автоматную очередь, и
голос разведчика пресекся.
   Ищенко  упал  в снег.  Сердце колотилось в горле,  в висках.  Он не мог
бежать, только бессильно вытирал шапкой лицо.
   В той стороне, куда Званцев вел орудие, хлестали уже пулеметные трассы,
и  все   там  было   в  этом   мгновенно  сверкающем,   несущемся  отовсюду,
стремительном огне. Ищенко метнулся в другую сторону. Упал. Прополз открытое
место,  коленями,  руками  гребя  снег.  В  кустах   опять  вскочил.  Бежал,
согнувшись, с зажатым  в руке пистолетом. Пули низко летели над ним, над его
спиной, над хлястиком шинели, и он бросался из стороны в сторону.
   Он знал:  если не вырваться сейчас  - конец. Танки с  фронта  и с  тыла
двинутся теперь навстречу друг другу,  и все, что окажется между ними, будет
раздавлено.  Но еще есть щель, еще можно проскочить. И он бежал, по стрельбе
угадывая направление. Не туда, где  сейчас тихо: там, в темноте, тоже танки.
К ним, под гусеницы, пулеметным огнем погонят немцы сбившихся в кучу людей.
   Ищенко бежал кустами, пережидал, нырял под трассы и снова бежал. Молча.
Со взведенным пистолетом в руке.
   Немец вскочил, темный в свете зарева,  пригнувшись, метнулся к воронке.
Короткой очередью Ушаков  пришил его  к земле. Оглянулся назад.  Сквозь снег
увидел, что дальнее отсюда орудие проходит уже к лесу. Метров пятьдесят еще,
и оно станет на опушке, и под прикрытием его огня отойдут остальные. И тогда
он снимет цепь  и  тоже отойдет к  лесу. А  там можно  драться, когда  спина
защищена.
   - Гляди! -  крикнул он  Васичу, подползшему  к нему в этот момент. Лицо
Ушакова было возбуждено, стальные,  мокрые  от слюны зубы блестели в красном
зареве.- Видишь?
   Приподнявшись, он рукой в перчатке указал назад.
   И тут из-за поворота  лощины, почти от леса, огненным веером ударили по
орудию пулеметные трассы.  Что-то мутное сквозь метель, темное, низкое вышло
наперерез, сверкнуло огнем, и, прежде чем донесло  выстрел, все увидели, как
там,  у  орудия, заметались по снегу  люди.  А по  ним  в  упор  бил танк из
пулемета, и снова сверкнула его пушка, и снова - разрыв!
   Ушаков вскочил с  земли. Он  не  видел,  что по нему стреляют. Скрипнув
зубами,   он  побежал   под   уклон,   вниз,   туда,   где  стоял   подбитый
бронетранспортер.   Там  зенитный  пулемет.  Бронебойные  патроны...  Успеть
развернуть... Успеть! Прикрыть людей  огнем!.. Мысль эта билась  в нем, пока
он бежал вниз, под гору.
   Васич  увидел, как справа,  слева от Ушакова  возникли две параллельные
огненные  трассы. Он  бежал  в середине, без шапки,  прижимая локти к бокам.
Между двумя трассами  возникла третья струя огненного металла. Она вонзилась
в Ушакова, прошла через него, и он упал.
   Трассы погасли. Танки в  пшенице  зашевелились,  лязгая, стреляя огнем,
двинулись на людей, лежавших с автоматами в ямах, в воронках от снарядов.
   Двинулись,  чтобы сомкнуться с другими танками, вышедшими наперерез, от
леса.
   А Ушаков еще бежал. Мыслью он бежал  туда, к бронетранспортеру, где был
зенитный пулемет. Его надо развернуть. И Ушаков полз по снегу, приподымался,
падал, опять полз, весь в снегу, оставляя за собой широкий кровавый след. Он
еще не чувствовал, что убит, он  жил. И ему  повезло в последние секунды его
жизни: с  яростной силой  над ним заклокотал  зенитный пулемет. Кто стрелял?
Быть  может,  он сам? Все мешалось в его мутнеющем  сознании. И  только одно
было явственно:  над  полем, над  бегущими людьми,  прикрывая  их, неслись к
танку огненные трассы.  Ушаков закричал,  вскочил, весь устремляясь  туда...
Умирающий  человек едва заметно зашевелился  со стоном,  и поднялась голова:
волосы  в  снегу, мокрое  от  растаявшего снега лицо, мутные  глаза.  Он еще
увидел ими, как там, куда бил пулемет, вспыхнуло ярко и загорелось.
   Горел немецкий  танк.  Это  было последнее, что видел Ушаков, и умер он
счастливый.
   Он не знал, что это горит наш трактор, подожженный немецким снарядом.

   Глава V

   Он не видел, как уже по всему  полю, по открытому месту, проваливаясь в
снег,  бежали люди - к лесу, к лесу,- а танки сквозь метель гнались за ними,
в спины били из пулеметов, и люди падали, и некоторые еще ползли.
   Сорвав голос, Васич пытался собрать людей:
   - Сюда! В овраг!
   Но люди не слышали: смерть была за спиной.
   - Сюда-а!..
   Он дал очередь над головами бегущих.
   Несколько человек,  поняв, изменили  направление,  кинулись  в  оврагу.
Падая, закувыркались  через головы в  облаке снежной  пыли.  Внизу, вскочив,
затравлено отряхивались, кто-то смеялся некстати, нервным, лающим смешком. И
сейчас же над краем оврага, отрезая темное небо, понеслись светящимся веером
пули.
   - Стой! - крикнул Васич, пресекая первое инстинктивное стремление людей
бежать, и тряхнул поднятым автоматом.
   Близко горел трактор. Овраг был залит дрожащим красным светом. И в этом
мутном свете  косо неслась  красная метель.  Люди  стояли, обступив  Васича.
Запавшие виски, провалившиеся щеки, в блестящих  глазах отражался пожар. Они
смотрели на Васича этими исступленно блестевшими глазами. Он  остановил  их,
он крикнул:  "Стой!" -  он должен знать, что  делать  дальше. Наверху, среди
разрывов  и рева  танков, пулеметные очереди выкашивали живых, тех, кто  еще
метался  по  полю.  А они сбились здесь, освещенные  пожаром, и танки  могли
появиться в любой момент.
   Низко, все снижаясь,  пронеслись вдогон друг  другу стаи огненных пуль:
из метели надвигался к краю оврага танк.
   - Кто  бежит?  -  Васич тряхнул  над  собой  автоматом.  Он  видел, как
несколько  человек присело  под  пулями,  беспокойно  озираясь.-  Никому  не
бежать! Вон пушки!
   Он  указывал автоматом в  сторону пожара. Одна  пушка, брошенная всеми,
завалилась набок: левое колесо было отбито.  Трактор, державший ее на тросе,
горел наверху. Около другой суетился расчет. Они на руках скатывали ее вниз,
надеясь открыть огонь, но уже  видно было, что не успеют, и они понимали это
и только жались вокруг, не решаясь бросить.
   - Подрывай пушки! - крикнул Васич.- Кто побежит от пушек - стреляю!
   Из лиц,  с одинаковым выражением смотревших на  него, глазами  выхватил
лицо старшины.
   - Старшина, веди!
   А сам побежал ко второй пушке, на ту сторону оврага. По  ней уже  косо,
навесным огнем рубили пулеметные трассы.
   - Подрывай! - Он издали, на бегу махал рукой.- Подрывай пушку!
   Они поняли.  Кто-то  рослый, торопясь,  кинул  гранату в  ствол,  и все
врассыпную бросились  от орудия, попадали в снег. Почти одновременно ударили
два  взрыва. Вскочив, люди  побежали  дальше, освещенные со спин. И вместе с
ними по красному от пожара снегу бежали, вытянутые вперед, их тени.
   Когда  достигли  замерзшего русла ручья, Васич  оглянулся.  Пот  из-под
шапки заливал глаза.  Он вытер его жестким рукавом шинели. Туда, где  стояли
пушки, уже  вышел танк. И башни других танков смутно маячили сквозь метель и
зарево.  От  них, сверкая,  неслись длинные огненные  струи,  неслись  вдоль
оврага, сюда. Бежавший впереди солдат остановился, выпрямился, пошел  боком,
боком, схватился за  деревце. Он стоял  в снегу, качаясь, и деревце все ниже
гнулось  под  его тяжестью.  В тот  момент,  когда  Васич подбежал,  макушка
деревца  стремительно  взлетела вверх, и  он едва не споткнулся об  упавшего
поперек дороги человека. На откинутой руке его еще шевелились пальцы, гребли
снег, но глаза уже мертво закатились под лоб.
   Русло ручья, заваленное  снегом, петляло. Задыхаясь, обливающиеся потом
люди  бежали, пригибаясь в кустах.  По  ним вдогонку  били пулеметы,  и  над
согнутыми  спинами  мгновенно  сверкало.  Но  лес  был  рядом.  Темный,   он
приближался из метели. Лес! Жизнь!.. И вдруг оттуда в упор ударили автоматы.
И  люди  заметались  в  красных,  зеленых,  желтых  огненных струях,  бьющих
отовсюду.  Вспышки  на  исказившихся лицах.  Вспышки  на снегу. Крик ужаса и
боли.
   -  За  мной!  - властно закричал Васич, заглушая все голоса. И  те, кто
упал на снег, и те, кто полз, увидели,  как он встал перед ними во весь свой
рост с яростным лицом и автоматом в поднятой руке, словно заслонив их  собою
от пуль и немцев.- За мно-ой!
   Васич бежал, прижав к  боку бьющийся в ладонях  автомат. Он не видел  -
знал, чувствовал, что за  ним, рядом с  ним в  едином слившемся  крике бегут
люди  на выстрелы, выставив перед собой огненные трассы  пуль. В метели  все
сшиблось, смешалось.  Каски.  Распяленные в  крике  рты.  Рвущиеся из  земли
огненные вспышки гранат. Чье-то черное, вскинутое взрывом тело...
   Среди деревьев, с  шипением впиваясь  в  стволы, неслись  расплавленные
струи металла. Но это уже вслед, вслед... Лес распахнулся навстречу.
   А в  трех километрах отсюда  огневики,  посланные вперед рыть орудийные
окопы, все еще долбили мерзлую землю. Скинув шинели на снег, распоясанные, в
одних шапках,  с ремнями  через плечо,  они работали без перекура:  командир
батареи торопил  их, поглядывая на  часы.  Потом и он сам взялся за кирку. И
когда  взмахивал  ею   над  головой,  под  мышками  обнажались  темные,  все
увеличивающиеся круги. У солдат от потных спин шел пар, и от земли, там, где
пробили мерзлый слой, тоже подымался пар, и она казалась теплой на ощупь.
   Все  время, пока они работали, южнее, недалеко где-то, слышен  был бой:
разрывы снарядов и частая пулеметная и автоматная стрельба.  Но здесь, перед
ними, где ожидался прорыв танков,  фронт  был устойчив, только чаще обычного
взлетали над передовой ракеты.
   Эта  непонятно  отчего возникшая  южнее  и  все  усиливающаяся стрельба
будила тревогу.
   К  пяти часам,  когда  окопы  были закончены, бой  прекратился. Солдаты
разобрали шинели, сидя  в свежих ровиках, горячими  от лопат и  кирок руками
свертывали  цигарки,  курили, жадно  насасываясь табачным дымом  впервые  за
много часов.
   Притоптав сапогом  окурок, командир  батареи вылез  на  бруствер, долго
стоял,  вслушиваясь  в ночь. Северный ветер  свистел над равниной, а  пустые
орудийные окопы порошило снежком. Еще  гуще стала темнота перед утром. Время
близилось к шести. Дивизион все не шел.
   И  никто из них -  ни  командир  батареи, ни эти  солдаты, отдыхавшие в
затишке,- не знали, что и они сами, и вырытые ими окопы - все это было уже в
тылу у немцев.
   Двадцать шесть человек собрал Васич в лесу. Двадцать шесть оставшихся в
живых, не понимающих хорошенько, как после всего они еще  живы. В порванных,
обожженных  шинелях  они  сидели  на  снегу,  держа  автоматы  на   коленях,
неотдышавшиеся,  размазывали по лицам пот, грязь  и кровь, и многие  даже не
чувствовали еще, что ранены.  Кто-то страшно знакомый,  без шапки, стоял под
деревом на  коленях, горстью хватал снег и прикладывал к виску.  Снег тут же
напитывался кровью, он  отбрасывал его,  сгребал горстью  новый и прижимал к
виску. По  щеке  его  текли растаявший снег и  кровь, телогрейка на груди  и
колени ватных брюк были мокры. Проходя мимо, глянув в лицо, Васич узнал его:
Халатура.  Тот самый  разведчик, который  ходил с ним и с Мостовым.  И Васин
обрадовался, увидев его живым.
   Рядом с Халатурой солдат, хрипло смеясь, свертывал трясущимися пальцами
цигарку, нервно дергал головой.
   - Как он нас, а?.. Ка-ак он нас!..
   И прыгающие пальцы просыпали табак.
   Другой, взведя пружину,  хмурясь, заряжал на  коленях автоматный  диск,
торопился,  поглядывая  в сторону выстрелов. Еще  слышны были танки и далеко
где-то немецкие  голоса, перекликавшиеся  по лесу. Бил  с  бронетранспортера
миномет,  и мины, задевая за ветки, рвались в воздухе, как шрапнель. Сюда, в
глубину леса, пока еще достигали редкие пули.
   Васич стоял под деревом, спиной опершись  о ствол, сунув руки в карманы
шинели. Он знал, что немцы продвигаются по  лесу,  скоро они будут здесь. Но
он все не  давал  приказа  отойти.  Где-то еще должны быть люди. Отбившиеся,
прорвавшиеся  поодиночке. Не может  быть,  что  это  все и больше никого  не
осталось.  Он  отходил  последним, где-то  бродят поблизости те, кто  раньше
пробился  в лес. И он  все ждал и не уводил остатки дивизиона. Люди, сидя на
снегу, прислушивались к голосам и выстрелам: они как будто приблизились.
   Подошел Ищенко.
   -- Люди беспокоятся. Чего мы ждем?
   Васич  поднял  на  него  глаза.  Он  смотрел  на  него и  что-то  хотел
вспомнить. Что-то важное, с ним связанное.
   - Ты отходил с первой батареей?
   - Нет,- быстро сказал Ищенко.-  Первую вел Званцев. Я как раз был у них
перед этим... Перед тем, как танки прорвались. А что? Ты почему спрашиваешь?
   Но Васич не заметил его беспокойства. Он думал о своем: "Должен был еще
кто-то пробиться в лес. Не могли все погибнуть".
   -- Из тех, что с тобой отходили, жив кто-нибудь?
   Ищенко молчал. Он боялся этого вопроса.
   -- Постой, ты с какой батареей?..
   Тогда Ищенко закричал:
   - Ты что, проверяешь меня?
   Васич посмотрел на  него,  и тяжелое подозрение шевельнулось в нем.  Он
опустил  глаза.  Он медленно вспоминал. Ищенко  не было ни  на второй, ни на
третьей батарее, когда он приказал подорвать пушки.
   -  Вот!  Вот!  - кричал  Ищенко,  показывая на  шинели дырки от пуль  и
осколков, просовывая в них палец.- Вот где я был!
   "Неужели бросил людей?"
   Васич стоял, глядя вниз.
   - Послать  разбитый дивизион под  гусеницы танков! Без рекогносцировки!
Не разведав, не уточнив! Нами затыкали дыру, как амбразуру чужим  телом! Кто
отвечает за  это? Они проехали  по  нас! Давили людей танками! Рядом со мной
срезало связного! Очередью с танка! Вот!
   Он опять проткнул дыру на  рукаве. И когда его палец прошел тем  путем,
каким вот здесь прошла пуля, случайно только не убившая его, он содрогнулся.
Содрогнулся  от  ненависти к людям, пославшим его под танки,  и от жалости к
себе. Им никакого дела не  было  до  всей его прожитой жизни. Он, безупречно
прослуживший  столько  лет,  провоевавший  всю  войну, мог сейчас,  как  те,
порезанные из пулеметов, раздавленные танками, валяться  на снегу. И  теперь
за то, что он жив, его хотят сделать виновным! Вспыхнула над лесом ракета, и
Васич  близко  увидел  его  лицо.  Бледное, зеленоватое при  падающем сверху
химическом свете, оно дрожало от нервной судороги, комкавшей его. И странный
лес окружал их: черные, движущиеся вокруг деревьев тени на зеленом снегу.
   - Ты что предлагаешь?
   Он спросил тихо, сдерживаясь.
   -  Раньше надо  было предлагать!  Когда отправляли!  Разбитый  с  тремя
пушками дивизион  против "тигров"!.. У  меня пять  патронов в пистолете. Кто
отвечает за это?..
   А в самой глубине сознания билась  мысль: отвлечь. Отвлечь Васича, пока
подозрение не укрепилось в нем. И рядом с этим  - жалость к себе. Такая, что
ломило сердце. Если его  жизнь для них ничто, так он сам должен  бороться за
нее. Сам!..
   - Что ты сейчас предлагаешь?
   -- Судить! За все, что произошло здесь!
   Длинная автоматная очередь пронеслась над  ними,  и  при  ее мгновенном
огненном свете глаза Ищенко блеснули.
   - Замолчи!
   От  тяжелых толчков крови  в  ушах Васич плохо  слышал. Приблизившееся,
выкрикивающее  безумные   слова  лицо   Ищенко,   близкие   выстрелы,  ночь,
осветившаяся  вдруг трассами пуль, засверкавшими  среди деревьев... Люди уже
вскочили на ноги и стояли сгрудясь.  Если  они  услышат то, что  кричит этот
человек, если поверят, что кто-то виноват во всем происшедшем здесь,  они не
смогут бороться, не выйдут, погибнут здесь.
   - Замолчи!..
   Голос,   которым   Васич  сказал  это,   испугал  Ищенко.  Но  выстрелы
приближались, и отчаяние придало ему смелости.
   - Правды боишься? - закричал Ищенко.- Поздно...
   С единственным желанием спасти этих людей, которых он вывел сюда из-под
огня, Васич потянулся к кобуре. В тот момент, когда он почувствовал пистолет
в своей руке, лицо Ищенко - белое, расплывшееся пятно  - отшатнулось от него
и  горячие  пальцы вцепились  в его руку. Вместо глаз  Ищенко чьи-то другие,
испуганные глаза.
   -- Товарищ капитан! Товарищ капитан!
   Лейтенант Голубев  держал  его  за руку.  А  уже  бежали под выстрелами
солдаты, и  вслед им в  черноте ночи сверкали меж  стволов  огненные  трассы
пуль. Люди,  пригибаясь, на  бегу отстреливались назад. Васич вырвал руку  с
пистолетом, но Голубев еще крепче  схватил ее. Мимо пробежали трое. Средний,
Кривошеин, прыгал  на одной ноге, обняв  за шеи двух других, и солдаты почти
несли его.
   - Пусти! - сказал Васич.
   С пистолетом в руке он отступал последним.  И всякий  раз, перебегая от
дерева  к дереву, видел, что Голубев ждет его. Обойма кончилась. Он сорвал с
шеи автомат.  Целясь из-за деревьев,  бил  короткими очередями по вспышкам и
снова отбегал, пригибаясь, метя по снегу полами шинели.
   В густом, засыпанном снегом сосняке Васич опять собрал людей и повел их
на  северо-запад.  На карте, лежащей у него в  планшетке, поместился  только
краешек этого леса - опушка, где он