Пошли?
   Васич  посмотрел  вверх.  Над вершинами леса -  гаснущее небо. Ни  одна
звезда не освещала им путь. Он махнул рукой:
   - Пошли!
   И  все полезли  из оврага по крутому  боку, спеша, осыпая  ногами снег.
Только  один остался там.  Навсегда остался в  мерзлой земле,  которую  днем
живые выдолбили для него ножами и кинжалами.
   Наверху,  отдышавшись, двинулись через лес  в  синих  густеющих  тенях,
держа оружие  наготове. Молодые  сосны,  росшие густо,  царапали  иглами  по
шинелям,  и долго еще  после того, как люди  прошли, качались  потревоженные
ветки. С них падал снег.
   На опушке Васич остановил всех.
   - Никитенко! Чеботарев! - негромко позвал он.
   Лица  уже плохо различались.  Подошел Никитенко в черных  от  машинного
масла и  копоти  подшитых валенках,  в  ватном  бушлате. Вторым,  вразвалку,
отодвинув плечом стоявшего на дороге солдата:  "Посторонись, друг!", подошел
Чеботарев. Он был поменьше ростом, но молодцеватый, снизу вверх смело глянул
в глаза.
   Эти двое  могли вести машину, и Васич  не хотел рисковать ими в  ночном
суматошном бою, когда все пули  шальные. Он оглядел обоих.  У Чеботарева был
автомат.
   - Поменяйся с ним!  -  приказал  Васич, кивнув  на  бойца с карабином.-
Гранаты есть?
   Чеботарев  неохотно  достал  из  кармана   две  гранаты-"лимонки",  еще
неохотней отдавал свой автомат.
   - Что мы,  товарищ  капитан, красивей всех? -  самолюбиво  говорил  он,
чувствуя перед остальными неловкость.
   - Ждите здесь,- сказал Васич.- В бой  не ввязываться. Захватим машины -
позовем.
   И он  увел остальных дальше. У дороги, в  кустах, замерзшие наблюдатели
встретили  их.   Старший,  трудно  двигая  непослушными  от  холода  губами,
докладывал с хрипотцой:
   - Идут все в ту сторону. За час,- он щелкнул ногтем по наручным часам с
зелеными фосфорическими цифрами,- три штуки проскочили.
   Бойцы стояли сгрудясь, слушали с напряженными лицами. За спиной Васича,
по-детски открыв  рот, дышал  Голубев. Блестела в темноте пряжка портупеи на
груди Ищенко.
   - Последняя крытая была. Под брезентом немцы пели по-своему. На погоду,
должно.
   И  улыбнулся собственной  шутке: рад  был,  что  кончилось  их одинокое
сидение в кустах.
   Уже стемнело,  и только поле  впереди светилось  от  выпавшего  недавно
снега.  Темное  небо,  поднявшись  над  лесом, легло одним  краем  на  поле,
придавило его. И в ту сторону стремилась накатанная, слабо мерцавшая дорога.
От  неe доносило ветром  едва внятный  на морозе запах бензина.  Запах  этот
сейчас будил тревогу.
   Васич разделил людей на две группы. Одну увел Голубев, с  другой он сам
залег у дороги.
   Лежали молча, слушая тишину.  Дыхание морозным инеем садилось на шапки.
Помня запрет, никто не  решался курить. От  этого еще медленней текло время.
Позади  погромыхивал фронт.  Ночью  он словно  приблизился. Бухали орудийные
выстрелы, мгновенными зарницами вспыхивали за лесом разрывы.
   Вдруг кому-то послышалось:
   - Едут!
   Приподымаясь,  вглядывались  слепыми  в  темноте  глазами.  Но  собака,
сидевшая на  снегу,  опершись  на  вытянутые передние лапы,  не обнаруживала
беспокойства.  И  чем  напряженней вслушивались, тем  только  сильней шумела
кровь в ушах, и уже ничего невозможно было разобрать. Опять лежали. Ожидание
томило  людей.  Начали сползаться  по  двое,  по  трое. Шепотом  зашелестели
рассыпанные,  отрывочные  разговоры, готовые смолкнуть в  любой момент.  Два
раза прибегал  от Голубева  связной,  пригибаясь в темноте,  как под пулями.
Там, видно, тоже не терпелось.
   Когда   услышали  наконец,  с  захлестнувшим  сердце  волнением,  боясь
ошибиться,  какое-то  время  берегли  тишину.  В  шуме  ветра  над  равниной
явственно слышалось далекое, по-комариному тонкое завывание мотора.
   - Рассыпься! - скомандовал Васич.
   Но люди  уже  сами  перебегали  на свои  места.  Повизгивая, беспокойно
вертелась собака.
   - Лежать! - крикнули ей.
   Рядом  с  Васичем разведчик,  сидя  на  снегу  по-татарски,  телефонным
проводом спешно  связывал  три  гранаты вместе.  Рукавицы  он скинул, и  они
болтались у рукавов телогрейки на шнуре.
   Снова прибежал от Голубева связной.
   - Товарищ капитан, лейтенант велел передать: мы до вас пропускаем!..
   - Нехай пропускают,- затягивая зубами узел, невнятно буркнул разведчик,
и единственный сожмуренный  от усилия  глаз его блеснул из бинтов холодно  и
трезво.
   Теперь отчетливо  слышно было нарастающее  гудение  нескольких моторов,
далеко  где-то  бравших  подъем.  Замерзшая земля,  на которой лежали  люди,
чугунно гудела под  ними, тряслась  все сильней.  И  это дрожание  неприятно
передавалось всему телу, всем внутренностям. Стало трудно удерживать собаку.
Ей сжимали челюсти, и она скулила жалобно, со слезой.
   Машины смутно возникли на  дороге и опять исчезли  в лощине. Они  долго
гудели  там.  Временами казалось,  они удаляются.  Потом  на подъеме  возник
передний  "опель" -  широко  разнесенные  черные  колеса, давившие  толстыми
шинами снег,  мощный радиатор, широкий бампер,- все  это, перевалив гребень,
двинулось по  дороге, быстро  увеличиваясь. Васич  смотрел с земли, и машина
казалась  огромной. Она  стремительно приближалась. В снежную пыль, поднятую
ею, доверху кутались кабины двух других, шедших следом.
   В черном  стекле  передней  вспыхнул уголек  сигареты,  смутно  осветив
кабину изнутри. И Васич увидел лицо немца, сидевшего за стеклом. Он уверенно
сидел в машине, мчавшей его, властно смотрел на  дорогу перед собой, как он,
наверное, смотрел уже на сотни других дорог.
   Васич не мог на  таком расстоянии, ночью, видеть его. И тем не  менее с
обострившейся ненавистью он отчетливо увидел это лицо врага.
   Заскрежетало в коробке передач: переключали скорость. Опять вспыхнула в
стекле сигарета  и, прочертив в воздухе  красную дугу,  подхваченная ветром,
полетела  в  снег.  В  тот  же  момент  Васич  приподнялся  на  одной  руке,
пересиливая голосом рев трех моторов, крикнул:
   - Огонь!
   Он кинул гранату,  целя в кузов, и упал ничком. Ни он, ни рядом упавший
разведчик, не видели, как  под  черным днищем  машины  и за нею вырвались из
земли два куста пламени. Грохот  взрывов, визг тормозов,  треск  ломающегося
дерева, крики... И  все это прошила автоматная очередь.  Зазвенели  разбитые
стекла.
   Едва просвистели над головой осколки  гранат, Васич вскочил. Взорванная
машина поперек загородила дорогу; с нее под выстрелами прыгали черные фигуры
в шинелях. Но  во второй машине, твердо ступив сапогом на подножку, в полный
рост стоял  в открытой кабине немец и,  уперев в живот автомат,  веером сеял
над  дорогой  трассирующие  пули.   А  шофер  под  прикрытием  огня  пытался
развернуть машину. По ним стреляли.
   -  Машину  береги! -  закричал  Васич, подняв над  собой  растопыренную
пятерню. Под самые  ноги ему брызнула  трассирующая очередь. Он выстрелил из
пистолета и побежал к немцу. И еще несколько человек бежали за ним, стреляя.
Немец  стоял, держась рукой за дверцу,  качался вместе с  нею.  Когда  Васич
подбежал, он плашмя рухнул на  дорогу. Выбитый при падении автомат скользнул
по снегу в сторону. На  другую подножку вспрыгнул разведчик с  забинтованной
головой, в упор, через стекло застрелил шофера.
   Стреляли  отовсюду - из-под машин,  из кювета;  прыгали в  кузов, стуча
сапогами, и оттуда били  по немцам. Не успев закрепиться, они бежали по полю
в своих широких  шинелях, проваливались в снег, падали, стаи светящихся пуль
неслись оттуда. Но на дороге люди  открыто перебегали от  машины  к  машине,
снимали  оружие с убитых,  в  несколько голосов  звали  куда-то запропавшего
Никитенко.  Выстрелы  еще раздавались, но все было кончено. Так быстро,  что
где-то по снежной целине, подгоняемый ветром, еще  скакал уголек выброшенной
сигареты, рассыпая красные искры. Тот, кто выбросил его, по-прежнему сидел в
кабине.  Подбежав,  держа пистолет в левой руке, Васич дернул дверцу - немец
мягко  вывалился под  ноги ему. Он  не был похож на  того властно-уверенного
врага, которого представил себе Васич. Этот немец был старый, ссохшийся, как
гриб, маленький. При  падении шапка слетела  с  него,  и о дорогу с костяным
стуком ударилась голая,  совершенно  лысая  голова.  Ей  уже  не могло  быть
холодно  даже  на  снегу,  и  все-таки  Васич  испытал  неприятное  чувство,
обыскивая его. Он взял документы, снял  полевую  сумку: немец был в каких-то
чинах.  Поднявшись, увидел суетившихся на дороге людей и среди  них  рослого
Голубева. Крикнул:
   - По машинам!.. Голубев! Проезжай вперед!..
   Когда Васич вскочил в кабину, Чеботарев уже  сидел за  рулем.  Стоя  на
подножке, держась рукой за открытую дверцу - точно так же, как до него стоял
здесь убитый им  из пистолета немец,- Васич  махнул Голубеву проезжать, пока
они разворачиваются. Последние солдаты прыгали  с оружием в  кузова машин. И
тут Васич заметил мечущуюся на дороге собаку. Она  металась между машинами и
лесом, словно  звала людей в  лес. Несколько  голосов стало кликать ее.  Она
радостно залаяла, побежала  к лесу. Но, видя, что никто  не следует  за ней,
остановилась. Боялась  ли она  немецких машин,  или не  хотела покидать  эти
места, где, может быть, лежало под снегом остывшее пепелище деревни, или уже
лес властно манил ее, но она все стояла в отдалении и  лаяла. И тут раздался
хлопок  выстрела. Васич увидел из-за кабины, как  в небо светящейся  звездой
косо взлетела ракета и вспыхнула там. Яркий свет опускался сверху на дорогу,
и все, что было на ней, словно вырастало навстречу ему.
   - Проезжай!
   Васич  махнул рукой.  Машина  Голубева  тронулась,  минуя тела  убитых.
Держась  за  ее борт, бежал,  подпрыгивая, отставший  солдат.  Его  поспешно
втянули в кузов.
   Как  только  Чеботарев  тронулся  следом,  медленно  обходя  взорванную
машину, с поля, где залегли уцелевшие немцы, брызнули огненные трассы  пуль,
засверкали около бортов  и  впереди  светящейся стаей  низко  пронеслись над
кабиной.  Кто-то  вскрикнул  в  кузове. Люди  попадали  на  дно. Сжав  губы,
Чеботарев  вел машину,  заставляя  себя  смотреть  на дорогу.  От  пуль  его
защищало сбоку только  пробитое  стекло  кабины.  Мотор рычал  все  сильней,
машина  дрожала  от напряжения,  но  левое  заднее колесо ползло с дороги  в
рыхлый снег.
   - Бей  по  вспышкам! - закричал  Васич сорванным голосом.-  Прижимай  к
земле!
   Он не видел - слышал только, что с передней машины тоже стреляют.
   - Огонь! Огонь! Не давай головы поднять!
   И, подталкиваемые  его  криком, люди  стреляли из-за борта  в поле, где
вспыхивало в темноте короткое пульсирующее пламя...
   Содрогаясь, как живая, машина медленно выползла на дорогу. И как только
оба  задних  колеса зацепились за твердое, вся сила,  клокотавшая  в моторе,
рванула  ее с места; дорога, слившись в белую полосу, понеслась под сапогами
Васича, стоявшего на  подножке;  ветер  толкнул в лицо,  едва не сбив с него
шапку. И  люди, перебегая на ходу к заднему  борту  - их швыряло в  кузове,-
стреляли  назад.  Там  при  свете  догоравшей  ракеты  выскочили  на  дорогу
несколько  немцев,  паливших из автоматов, но  и они, и дорога, и взорванная
машина  на ней  - все  это стремительно  откатывалось назад,  уменьшаясь.  В
стекле  кабины  с  тремя  пулевыми  пробоинами и брызнувшими во  все стороны
белыми трещинами качалась снежная дорога. Она неслась  навстречу из темноты.
Пулевые пробоины  в стекле скакали  вверх-вниз,  не давая вглядеться,  ветер
гудел в  них, как в горлышке бутылки. Васич открыл дверцу. Ветром толкнуло в
лицо. Он зажмурился. Впереди  по дороге тряско бежали высокие немецкие фуры,
запряженные каждая двумя першеронами. Машины быстро нагоняли их.
   Придержав шапку, Васич заглянул в кузов. На полу, сидя спинами к ветру,
солдаты жадно курили из рукавов первую с тех пор цигарку.
   - Живы? - крикнул Васич.
   - Живы! -  ответили  ему разноголосо и весело. Глаза, лица людей дышали
неостывшим азартом боя.
   - Прикройсь!
   Быстрая  езда,  ветер,  бивший  в  ноздри так, что трудно  было дышать,
холодок близкой  опасности... Васич захлопнул дверцу. Поднял  стекло.  Ветер
пресекся, и  на минуту  исчезло ощущение быстрой  езды. Только гудел мотор и
давило на уши.
   В  боковом  стекле замелькали повозки  с крутящимися  колесами,  тяжело
бегущие  мохнатые лошади, с передних сидений оборачивались лица немцев - все
это,  возникнув,  исчезло.  Глаза Васича через стекло  на короткое мгновение
встретились  с глазами немца-ездового,  и тот  с изменившимся лицом закричал
вдруг что-то, указывая на машину рукой.
   "Разглядел!" - обожгла  мысль. Он сбоку глянул на Чеботарева. Тот почти
лежал на руле, носком сапога придавливал газ.
   -- Разглядел немец,- сказал Васич вслух.
   Узкие глаза Чеботарева азартно блеснули.
   - Разглядел - полдела. Догони!..
   Неслась навстречу дорога. Ветер угрожающе  гудел  в пулевых  пробоинах,
клочьями рвался по сторонам. Васич отодвинулся в глубину кабины, в  темноту.
Радостный холодок теснил сердце. С правой стороны понеслись деревца посадки.
Мелькнула машина с поднятым капотом и двое немцев, влезших головами в мотор.
Дорога была здесь сильно изрыта гусеницами. Васич всматривался в темноту, но
стекло  блестело в глаза. Он  опустил  его.  Сквозь кинувшийся  в лицо ветер
увидел  в посадке мрачные темные тела танков. Немцы сновали между ними. Один
немец с ведром перебежал дорогу  перед  самыми колесами, добродушно погрозил
кулаком.
   -  Сбавь  газ!  -  приказал Васич. И, поймав  удивленный,  непонимающий
взгляд Чеботарева,  объяснил:  -  Дорога к  фронту.  Немцу  туда  торопиться
незачем, он гнать не станет.
   Близкий  орудийный  залп  ударил  в  уши, в  темноте сверкнули  длинные
молнии. "Легкая батарея,- определил Васич, мысленно отмечая  место,  где она
стоит, так же как в посадке он считал танки.- Только б дорога не перекопана.
Тогда   проскочим..."   Он  верил,  что   не  успели  перекопать:  фронт  не
установился, шли подвижные бои. И еще раз подумал: "Тогда проскочим".
   Они  уже опять мчались во всю мощность  мотора и не чувствовали  этого,
потому  что мыслью они  мчались еще  быстрей.  Дорога  летела  под колеса, в
свисте  ветра  проскакивали  назад километры, но фронта  все не  было видно.
Вдруг  засигналил  им  впереди  красный  огонь  фонарика.  Это  регулировщик
требовал   остановиться.  Быстрый  взгляд  Чеботарева.  Васич  кивнул.  Весь
слившись  с  машиной,  он  знал,  чувствовал,   как  сейчас  будет.  Они  не
остановятся. Удар! - и проскочат дальше. И ждал этого удара. Но тут сознание
толкнуло его.
   - Тормози!
   Впереди на дороге могла быть пробка.
   - Тормози!  - крикнул он. Его  бросило  на стекло, откинуло назад. Визг
тормозов второй, мчавшейся за ними машины. И - тишина. Они стояли. На щеках,
в  ушах  Васич  еще  чувствовал ветер. Он  тяжело дышал. К машине шел немец.
Васич  открыл дверцу. И сразу услышал фронт:  близкий грубый стук пулеметов,
частую строчку автоматов и потрясший воздух разрыв снаряда. Фронт был рядом.
Васич спрыгнул  на землю. Он  увидел немца, подходившего  к машине,- это был
офицер,  увидел стоящий с  краю дороги мотоцикл с коляской; от  этого места,
протоптанный множеством колес,  отходил в  поле съезд,  и столб с  прибитыми
стрелками указывал направление.
   Но главное - он увидел, что дорога впереди свободна.
   А  немец  подходил, и  на груди  его,  пристегнутый  кожаной петлей  за
пуговицу,  покачивался  фонарик.  Он  шел к  машине, на  затоптанной  снегом
подножке которой  была  примерзшая кровь немца.  И на железном  полу кабины,
смешавшись с растаявшим снегом от  сапог,  была кровь. И немец шел сюда.  Он
смотрел на Васича. Он не мог не видеть его. Но  Васич спокойно стоял рядом с
немецкой  машиной,  а  немец  был  так  уверен,  что  в  сознании  привычное
впечатление заслоняло то, что видели глаза.
   Васич подпустил его ближе, шагнул навстречу и в упор выстрелил в грудь.
Он не  заметил, что из-за машины,  сбоку, подходил к нему еще автоматчик.  В
тот момент, когда немец отшатнулся, падая,  Васича сильно ударило. Вздрогнув
от толчка, он обернулся, увидел перед собой присевшего солдата-немца и в его
руках брызжущий огнем автомат. Это была смерть, он понял сразу, но отчего-то
не  мог  ничего  сделать, ни  крикнуть,  ни  отскочить,  а  только  стоял  и
прикованно смотрел на этот брызжущий в него огонь.
   Огромная черная тень сзади прыгнула на немца, и все покатилось.
   Потом Васич чувствовал, что его под мышки тащат куда-то вверх. Сознание
возникало и  обрывалось, и  то, что видел  он, не  было  связано. Он  увидел
потолок кабины, увидел  над собой  лицо Голубева при красной  вспышке  огня.
Что-то нужно было  сказать Голубеву. Важное что-то. Васича больно тряхнуло и
потом уже все время трясло, и от боли он терял мелькавшую мысль.
   Ветер  хлынул  ему навстречу.  Щеками,  лицом,  уже  покрытым  смертной
испариной, он почувствовал этот холодный ветер, и ему стало легче.

   Глава VIII

   Таяло. За окном на маленькой деревенской площади грязь и снег размешаны
колесами.  У коновязи рыжий, блестящий на  солнце жеребенок, задрав пушистый
хвост, пугливо делал  свое дело;  от свежего навоза шел пар. Жеребенок вдруг
отпрыгнул в сторону и скрылся из виду: через площадь, разбрызгивая  сапогами
жидкий  снег, быстро прошел озабоченный Баградзе  с охапкой хвороста. Ищенко
остро  позавидовал  ему.  Он  сидел посреди комнаты  за столом. По-весеннему
горячее солнце ломилось сквозь пыльные стекла, блестело в графине с водой. В
дымной, накуренной комнате было жарко от солнца.
   Ищенко  сказали  сесть, как  только  он вошел. А трое -  командир полка
полковник Стеценко, капитан СМЕРШа Елютин и замполит майор Кораблинов, хмуро
сидевшие до этих пор  за столом,  встали  сразу же  и отошли  в разные  углы
комнаты. Они встали, чтя память погибшего дивизиона, встали перед ним, живым
вышедшим из этого боя, потому что бой,  в котором они сами участвовали,  был
несравним с тем, из которого вышел он с горстью уцелевших людей.
   Но  Ищенко не почувствовал этого. Он шел сюда  на  допрос, боялся этого
допроса,  и,  когда  ему  сказали  сесть,  он  сел,   как  подсудимый.   Его
настораживало их какое-то непонятное  отношение  к нему.  Он  не доверял им,
сидел напряженный  и на вопросы отвечал точно: ни больше, ни меньше  того, о
чем его спрашивали.
   В какой-то момент отношение к Ищенко переменилось - он это почувствовал
сразу. Командир полка странно  глянул на него темными, прижмуренными глазами
и  отвернулся  к окну. И с тех пор молча курил у окна: Ищенко видна была его
прямая спина, мускулистая прямая  шея, лысеющий затылок, которым он едва  не
доставал  до низкого потолка хаты. Каждый  раз,  отвечая  на вопрос,  Ищенко
взглядывал на  командира полка,  в  нем инстинктивно искал защиты.  Но видел
только смуглую щеку, сожмуренный от табачного дыма глаз и кончик его черного
уса.  Замполит  нервно  ходил  по  комнате  или  вдруг  садился  на кровать,
раскачивался, сутулясь,  зажав  ладони  в  коленях.  Он  был самый  молодой,
недавно назначен на эту должность, и его Ищенко не боялся.
   Вопросы с  обдуманной  последовательностью  задавал  Елютин. Обняв себя
руками за  могучие  плечи, он почесывал спину  об  угол  этажерки,  но глаза
из-под крупного с залысинами  лба смотрели холодно и пристально. Всякий раз,
встречая  их взгляд, Ищенко чувствовал перебои сердца и противную слабость в
коленях.
   Он помнил  Елютина еще в  погонах летчика, в хромовых сапогах  на меху:
его  прислали к ним в полк из  авиационной  части.  Сейчас  на  Елютине были
армейские кирзовые сапоги, на плечах - артиллерийские погоны.
   - Значит, третья батарея к лесу уже подходила? - спросил Елютин.
   - Первая,- терпеливо поправил Ищенко.
   Елютин  все  время  путал  номера  батарей и  расположение.  Но  Ищенко
казалось,  что  он не  случайно  путает,  и, весь  напрягаясь,  он  старался
следовать за его мыслью, п