о улыбались и глядели молодцевато.
   По закаменевшей грязи тарахтели  уже колеса  повозок, когда вдруг низко
просвистело  и  за домами с грохотом, сотрясая  землю, четыре раза  взлетело
рваное пламя. Все обернулись в ту сторону. И тогда военврач совсем по-бабьи,
по-сестрински притянула к себе Ушакова - он был ниже ее ростом:
   - Дай я тебя поцелую!
   Она крепко  поцеловала  его при  всeх.  За все, чего не было у них, что
могло быть и уже не будет.
   - Дайте ж я и вас поцелую.
   И Васича она  тоже  поцеловала. От eе непросохших, коротко постриженных
волос  пахло  на морозе земляничным мылом. Васич  еще долго  чувствовал этот
запах.
   За селом они догнали дивизион.  Он  медленно  двигался, растянувшись по
снежной  дороге,- темные пушки,  темные,  цепочкой, люди.  Ветер, незаметный
среди домов, в открытом поле был силен, он косо сдувал снег, заметая пушки в
чехлах, и люди на ходу отворачивались от ветра. И  вскоре за снегом и ветром
пропало из глаз село, словно опустилось за холм вместе с заметенными крышами
и верхушками тополей. Только холодная луна светила сверху и двигалась вместе
с ними в голую снежную равнину.

   Глава III

   "Дайте ж я вас поцелую..."
   - Дай я тебя поцелую!
   Став  на  носки, она горячими ладонями взяла его  за лицо, притянула  к
себе.
   - Боже,  какой  ты огромный!  Я,  кажется, никогда не  привыкну. И лицо
огромное. Как у волка.
   С  шапкой  в руке,  в  шинели,  подпоясанный,  Васич  стоял перед  ней,
сутулясь от неловкости и от своего большого роста.
   - И пахнет от тебя сапогами и кожей...
   Он увидел у нее слезы в глазах. Она отвернулась.
   - Мать моя  провожала отца на  фронт, когда  меня еще не было. И вот  я
тебя провожаю. Неужели это всегда так, из поколения в поколение?
   Она  стояла лицом  к окну, маленькая,  смуглая, в своем белом халатике,
сунув руки в карманы, такая родная, что у него сдавило сердце.
   В дверь заглянула операционная сестра.
   - Дина Яковлевна...
   Она повернулась от окна, глаза были уже сухие,  только сильней обычного
горели щеки. Отогнув завязанный рукав  халатика, сняла с руки часы, положила
на стеклянный столик.
   - У меня сейчас операция. На двадцать минут. Ты сиди, жди здесь.  Потом
я провожу тебя.
   Он  не решился ничего сказать ей, чтоб не волновать перед  операцией. В
маленьком, сильно заставленном  кабинете  тылового  госпиталя, среди стекла,
никеля,  белой масляной краски,-  от белого снежного  света из  окна все это
сверкало  холодной чистотой,- Васич осторожно сидел на краешке стула,  держа
шапку на колене. Ему хотелось курить, но  он не решался  здесь и так и сидел
все двадцать минут, почти не меняя положения, а рядом с ним на стекле тикали
eе часы.
   Потом быстро вошла Дина,- Васич сразу же  встал,- возбужденная, немного
побледневшая, пахнущая лекарствами и спиртом, повернулась к нему спиной.
   - Развяжи!
   A сама уже стягивала рукава халата.
   - Дина!  - сказал он, со  всей убедительностью прижимая шапку к сердцу,
потому что хорошо знал ее характер, и на лицо его сейчас было жалко смотреть
со стороны.- Понимаешь...
   За  окном было  сорок  градусов мороза. И до  станции -  три  километра
полем. Мысленно он видел, как она возвращается одна полем по такому морозу.
   -- Я понимаю,- сказала она.- Развяжи!
   Он покорно начал  развязывать, надеясь только на чудо. И  чудо в образе
операционной сестры заглянуло в дверь.
   - Дина Яковлевна!..
   Ей пришлось опять идти делать срочную операцию, а он остался ждать.
   - Дай слово, что ты будешь ждать!
   Он  дал  слово и сидел, мучаясь, слушая  тиканье  часиков на стекле. За
окном остановилась крытая  грузовая машина.  Выписанные из госпиталя солдаты
прыгали в кузов, кидая через борт вещмешки. В дверь ворвался начхоз в халате
поверх шинели:
   - Товарищ капитан! Что ж вы делаете? Я бегаю, бегаю, ищу, ищу...
   - Тихо! - сказал Васич.- Тихо, тихо!
   На клочке бумаги он написал коротенькую записку:
   "Дина! Понимаешь, машина пришла, я ничего  не мог  сделать.  Все  равно
дальние проводы - лишние слезы".
   Положил на записку часы и на носках вышел тихонько...
   И вот уже год, как он осторожно притворил за собой ту дверь. Была тогда
зима, уральская зима. И вот опять зима, но только на  Украине. Метет поземка
по  сапогам,  по  колесам идущих впереди  пушек. Горбятся на ходу солдаты  в
шинелях, с вещмешками на спинах, с торчащими над  погоном вверх заиндевелыми
дулами карабинов.
   Сколько тысяч километров снегов отсюда до Урала разделило их?
   Она любила спать сжавшись. Сожмется вся, подберет колени к подбородку и
вот так спит. Наверное, оттого, что ночью комната быстро выстывала и  она во
сне мерзла под суконным солдатским одеялом.
   Маленькая, сжавшаяся  в комочек, она  лежала сейчас в его сердце, и ему
тепло было ее нести сквозь вьюжную зимнюю ночь.
   - Комиссар!  Ты чего улыбаешься? Спишь? Под  корявым  деревом, росшим у
обочины, заложив руки за спину, стоял Ушаков.
   - Идет, улыбается... Сон, что  ли, приснился? - говорил  он, пока Васич
шел к нему.
   - Похоже на сон...
   Сквозь облака - луна мутным пятном, ветер по целине и дымящаяся на всем
пространстве снежная равнина.
   - Ты по карте не интересовался, сколько до фронта  осталось? -  спросил
Ушаков.-  И  чего  они  там молчат, не  стреляют? Перерыв на  обед или война
кончилась?
   Васич ласково смотрел на него. Он хорошо знал Ушакова, но сам он сейчас
никакой тревоги не чувствовал и потому состояния его не понимал.
   - Слушай,- сказал он,  просто желая сделать Ушакову приятное.- Давай-ка
я правда с разведчиками вперед схожу, погляжу, что там.
   Холмы, холмы, холмы... Бездомный свист поземки по буграм, темное низкое
небо, ближний лес, как эхо, гудит под напором ветра.
   Сквозь летящий снег они втроем шли от  леса. Васич глянул на Мостового,
глянул на разведчика со  странной фамилией Халатура: заметенные плечи, шапки
- белы, лица, нахлестанные ветром, горят. Мостовой вдруг сел на снег.
   - Обожди, капитан, переобуться надо.
   Пока он снимал сапог, Васич слезящимися от  ветра глазами вглядывался в
сторону передовой. Там, за  холмом, как в дыму, изредка  подымалось  тусклое
свечение. А  когда ракета  гасла, из снегов доносило  грубый  стук пулемета,
стерегшего тишину. Повторенный лесом, он обрывался, и опять  только  поземка
свистела над  голой равниной.  В  самом  деле,  почему  такая тишина?  Васич
нетерпеливо  оглянулся на  Мостового.  Сидя  на  снегу,  начальник  разведки
дивизиона с осторожностью разворачивал сбившуюся портянку, словно отдирал от
раны. И тут Васич увидел его ногу. Она была обмороженная, распухшая, синяя.
   -- Где это ты? - спросил он, сморщась, как от боли.
   Мостовой сухим концом портянки обернул ногу.
   - А вот когда автоматчики прорвались... В валенках был, промокли, а тут
же ж морозом схватило. Самая поганая обувь.
   Покатые  сильные  плечи его шевелились  под натянувшейся телогрейкой. И
спина под телогрейкой была мускулистая. И кисти длинных рук мускулистые.
   -  Думал  завтра  в  санбат смотаться,  пока  вы тут  воюете.  Спиртику
культурно попить, с сестрами за жизнь поразговаривать.
   Он  снизу весело  подмигнул  Васичу одним  глазом; другой, с оторванным
веком, оставался в  это  время  все так же  неподвижен и строг. Давний  след
пули, застарелый, неровно затянувшийся  шрам  рассек его левую половину лица
от  подбородка  до перебитой, клочками торчащей вверх  брови.  И у Мостового
было два  лица: одно веселое, бесстрашное, молодое и другое -  изуродованное
лицо войны.  Когда  Мостовой  хохотал, это  лицо с оголенным  глазом  только
морщилось, горько и умудренно.
   -  Вот тоже,-  без  особой связи,  а просто потому,  что думал об этом,
заговорил Мостовой,- в сорок первом под Хомутовкой выходили мы из окружения.
Слыхал  Хомутовку?  Ну,  окружение  окружением,  а  тут  захотелось  молочка
холодненького попить. Взяли мы с  сержантом Власенкой котелок -  хороший был
парень,  после  ему,  когда прорывались, миной  обе  ноги оторвало  -  и  по
подсолнухам огородами  в деревню.  А немцев в  деревне не  было.  Только  мы
кринку  выпили,  хозяйка  за  второй  в  подпол  полезла  -  ребятам  думали
принести,- когда два немца в двери. И автоматы на нас наставили.  Мы даже за
оружие схватиться не  успели.  А жара  была, я тебе  говорю, мундиры на  них
мокрые от пота.  Тоже, видно,  шли  молока  попить...  Сидим.  А  они стоят.
Хозяйка  сунулась  было из подпола, увидела и  крышку  над собой захлопнула.
Тогда немец, постарше который, сказал чего-то другому по-своему, подходит ко
мне,  взял  за  плечо  и  ведет  к  двери. А  я иду.  И  вот скажи,  как это
получается, до сих пор понять не могу: немец мне этот до уха. Там его вместе
с автоматом взять - делать  нечего. И брал  же я их после. А в  тот раз  иду
послушно...  Тем же манером выводит Власенку на крыльцо,  показывает  нам на
лес:  "Гей!" Иди, мол! Думали, в спину стрельнет. Ничего. Приходим  к своим,
рассказываем.  А  был у  нас  капитан Смирнов...  Первый  пээнша.  Он еще до
войны... лет десять... капитаном...
   Мостовой,  весь покраснев от усилия и боли, за ушки натягивал  сапог на
распухшую ногу, говорил прерывисто. Сбоку стоял разведчик, готовый помочь, и
каждое усилие Мостового отражалось на его лице.
   - Так тот  Смирнов  услышал...  приказал  арестовать нас...  за  подрыв
морального...
   Нога проскочила наконец  в сапог. Мостовой перевел дух,  кровь медленно
отливала от лица.
   -  Теперь  пойдет,-  говорил  он,  поднявшись  и  наступая  на  ногу  с
осторожностью.-  Главное  дело было впихнуть... Теперь разойдется... Вот что
ты мне скажи, комиссар. Кончится  война,  ладно. Ну, в мировом масштабе дело
ясное,  кто  тут  прав, кто виноват,  кому чего. А один  человек, хоть  этот
немец,  который  нас  отпустил?  Как  думаешь, смогут после войны  с  каждым
разобраться?  С  каждым! Или он за эти годы такого наворочал на нашей земле,
что про то забывать надо? А?
   - Забывать  ничего не надо,- сказал Васич.-  Ты хлопчика видел в хате у
нас? Тоже не надо  забывать. Немец его учил не воровать, на всю жизнь заикой
сделал. В его хату пришел, за его  стол  хозяином сел, его хлеб ест, а когда
хлопчик  с  голоду к своему хлебу  потянулся,- вор!  Свой хлеб  надо у немца
просить,  да еще  "данке" сказать.  Вот как.  И кто честности  учит? Фашист,
который всю Европу ограбил, давно уже забыл, какого он вкуса свой, немецкий,
хлеб!
   - И то правильно, и другое не откинешь,- сказал Мостовой.- Вот  я живой
здесь стою, а  мог бы давно в концлагерях сгнить.  Немцы тоже разные, и один
за другого отвечать не должен.
   - Были б  одинаковые,  дело б  легче решалось. Тут и думать нечего. Вся
беда, что они разные - и хорошие и плохие - одно поганое дело сообща делают.
   Для Васича  разговор этот был  трудный.  Он был  убежден,  что  никакой
Гитлер за восемь лет не сможет сделать со страной то, что сделал, если нет к
тому  подходящих социальных условий.  Надо  хорошенько  вглядеться в прошлое
Германии,  чтобы  понять, как  на жирной почве  воинствующего  мещанства  за
крошечный  срок, всего  за восемь  последних лет,  пышно  и  зловеще расцвел
фашизм. Но он сказал только:
   - Вот он отпустил тебя. Может, не  хотел свои руки пачкать  кровью: все
равно  война  кончится. Может, на  самом деле  честный  человек. Но честный,
самый честный немецкий солдат, который Гитлера ненавидит, нам победы желает,
он же все равно идет против нас, стреляет в нас, Гитлеру добывает победу!
   -  То  так,-  сказал  Мостовой, и видно было,  что какая-то  своя мысль
прочно засела в нем.
   Если  война,  которой  хлебнул  он  достаточно,  раны, испятнавшие  его
сплошь, не  смогли разубедить и  озлобить, слова не разубедят. Да Васич и не
хотел разубеждать. Лучше эта крайность, чем другая.
   Ветер,  набегом  хлынувший  с холмов  в  лощину,  закружился,  взвихрил
мчащийся снег, что-то  мягко ударило Васича по ногам и  метнулось, темное, в
струях снега. Разведчик  свистнул,  кинулся следом и  скрылся в белом вихре.
Вернулся он, неся надетую на ствол автомата шапку-ушанку.
   - Думал, заяц! - говорил он, запыхавшийся, довольный, что догнал.
   Ушанка была  нахолодавшая, забитая снегом,  но внутри,  где  засаленная
подкладка  лоснилась,  она хранила  не  выветренный на  морозе запах  головы
хозяина - запах пота,  волос и мыла. И две иголки  с белой и защитного цвета
нитками были воткнуты в ее  дно.  Васич и Мостовой, державший ушанку в руке,
переглянулись. Потом все трое цепью пошли  в сторону передовой, откуда ветер
принес ее. Они шли медленно, вглядываясь в  несущийся под ноги снег. Хромая,
Мостовой нес в одной руке ушанку, в другой  -  автомат. И вскоре они увидели
свеженаметенный  холмик.  Подошли  ближе.  Из-под  снега  виднелись   плечи,
непокрытая голова, насунувшийся на нее воротник шинели. Убитый лежал ничком.
Ветер гнал через него скользящие струи снега, шевелил  мертвые волосы, и они
были вытянуты в ту сторону, куда бежал человек,- к лесу.
   Став на колени, разведчик  перевернул убитого. Со  спины пересекла  его
пулеметная  очередь:  в  четырех  местах  на груди шинель  вырвана  клоками,
лопнула перебитая портупея.  Трое  живых стояли  над ним, держа в руках  его
ушанку с  самодельной, вырезанной  из  консервной  банки  звездочкой.  Васич
прислушался.  Из-за холма уже явственно доносился  захлебывающийся на ветру,
прерывистый рокот моторов: это подтягивался дивизион.
   Трое  двинулись дальше. Не пройдя  и пятидесяти  метров,  нашли второго
убитого. Он был раздавлен танком.
   Васич,  Мостовой  и разведчик двинулись по  заметенным следам  танка  и
вскоре наткнулись на бронетранспортер. Подбитый, стоял он в низине, в снегу,
без гусеницы, сильно обметенный с наветренной стороны.
   -  Товарищ капитан, тут  гильзы стреляные!  Патронов до хрена! - кричал
Халатура,  успевший  все облазить и  теперь  возившийся около  счетверенного
зенитного пулемета.
   На  передовой  все так же редко постреливали, взлетали и гасли  ракеты:
там было  тихо. А  здесь,  в тылу, в  трех километрах  от  передовой,  стоял
недавно подбитый немцами бронетранспортер.
   -  Танковая разведка прошла,- глухо сказал  Мостовой,  и  изуродованная
щека  его  дернулась несколько  раз  подряд.- Можем угодить  между танками и
разведкой...
   Васич еще раз  оглядел это место, и тяжелое предчувствие шевельнулось в
нем.
   А  с холма, перевалив его, стреляя  в низкое небо искрами  из выхлопной
трубы,  уже спускался первый  трактор с орудием. На огромном пологом снежном
склоне - маленький черный трактор, маленькое черное орудие и крошечные люди,
бегущие под  уклон по бокам  его,-  все это приближалось  сюда. С обнаженной
ясностью Васич увидел, как малочислен дивизион для такого боя с танками.
   И вместе с  этой  отчетливой  мыслью была другая, взволновавшая его. Он
подумал вдруг, глянув на этих радостно  бегущих по снежному склону людей, из
скольких деревень,  городов  собрали  их,  сведя  в  крошечное подразделение
войны:  один их  трех дивизионов 1318-го артиллерийского  полка! Во скольких
концах России  слезами и  болью  отдастся каждый  снаряд, который разорвется
здесь сегодня!
   Пять километров холмов было позади, и три еще оставалось до места. И на
каждый из этих холмов по  обдутому ветрами, обледенелому склону пушки тянули
вверх лебедками, вниз осторожно спускали на тормозах.
   Светящаяся,  зеленая,  как  волчий  глаз,   стрелка  компаса  указывала
навстречу ветру:  дуло с севера. Ушаков, носивший  компас на  руке как часы,
обдернул рукав шинели, заложил руки за спину.
   - Так что думает начальник штаба?
   В  длинной шинели, с  биноклем на груди,  Ушаков стоял на холме.  Серая
каракулевая кубанка  с  наветренной стороны была белой,  снег набился в ворс
шинели.
   "Спит и видит себя генералом",- подумал Ищенко неприязненно.
   Мимо них, спеша покурить на ходу, проходили батарейцы, надвигался рокот
последнего трактора, взявшего подъем.
   -  А  мне  везло,- говорил  чей-то веселый  голос.- Как зима  -  ранит!
Отлеживаюсь в госпитале до тепла. Вот не пришлось в этот раз!
   Другой пожаловался виноватой скороговоркой:
   - Я,  ребяты,  с  себя рубашку постирал. Поначалу-то  она с печи теплая
показалась, а теперь облегла - не согреюсь никак.
   - Он тебя согреет! - хохотнул в  темноте прокуренный махорочный басок.-
У него враз просохнешь!
   Ушаков всем туловищем  обернулся на  голоса.  Проходивший мимо командир
второй батареи Кривошеин, заметив, что товарищ майор кого-то  ищет, понимая,
что ищут, конечно, его, со всей старательностью,  подсчитав ногу,  козырнул,
нарочно  попадаясь на глаза.  Обычно он сторонился командира дивизиона  и не
понимал его. В самые сильные морозы Ушаков ходил вот в этой кубанке. Даже на
уши  ее  не  натянет.  Крайнее,  что  мог позволить  себе,- это потереть ухо
перчаткой. Кривошеин  был обыкновенный человек,  и  у  него на морозе мерзли
уши. И, между прочим, он не считал это таким уж большим преступлением.
   Но  после  того, как он прибежал сообщить,  что батарея  его  не  может
выступить в срок,- говорил тогда  правду и тем не менее сейчас шел вместе со
всеми,- Кривошеину хотелось загладить как-то  неприятное впечатление о себе.
И,  проходя рядом  с  пушкой, в грохоте трактора чувствуя себя выше ростом и
сильней, он приветствовал товарища майора. Ушаков  отвернулся. Лицо  у  него
было кислое.  И  в  его  лице,  как  в зеркале,  командир второй  батареи  с
безжалостной ясностью увидел себя таким, каким был на самом деле:  немолодой
уже, интеллигентный,  неловкий  человек в завязанной под подбородком ушанке,
почему-то старающийся казаться  строевиком.  И то,  как  он,  криво вздернув
плечо, козырнул...
   А  Ушаков тут же забыл о нем. Среди забот, одолевавших его, эта  забота
была не того сорта, чтоб он о ней помнил.
   - Я не слышал,  что думает  начальник штаба? - повторил он, все так  же
держа руки за спиной.
   Ветер хлестал полами его шинели по голенищам сапог.
   -  По  имеющимся  данным,-  сказал  Ищенко,-  противник  должен  сейчас
выходить в район Старой и Новой Тарасовки.
   И против воли получилось это у него вопросительно.  Ушаков почувствовал
его неуверенность.
   -  Умный  у  меня  начальник  штаба!  -  восхитился он, глянув  в глаза
Ищенко.- Не боевой, правда, но голова!
   Ему казалось,  что  раздражает  его  Ищеико,  а раздражала его  неясная
обстановка и местность, невыгодная для него со всех сторон.
   Он уже выслал вперед командира первой батареи и огневиков с  кирками  и
лопатами  рыть огневые позиции. Успеет  он прийти туда раньше немцев, сможет
принять бой с танками, каким бы тяжелым этот  бой ни был. Он  сам выбрал эти
позиции, на них  можно  было драться. Но если  не успеет... Ушаков посмотрел
вниз. Там, на другой стороне оврага, неуклюжий  поезд -  трактор и  орудие,-
одолев  глубокий  снег  в  низине,  начал  карабкаться  сквозь   метель   по
обледенелому  склону.  Собственная  тяжесть  влекла  его  вниз.  Если  танки
настигнут  их на  походе, Ушаков  даже не сможет  открыть огонь,  потому что
вверх  орудия  тянут  лебедками,  вниз  спускают  на  тормозах.  Непривычное
состояние  собственного бессилия раздражало его, и это раздражение он срывал
на Ищенко.
   - Ну, а еще какие у нас "имеющиеся данные"?
   Он шевелил пальцами за спиной. Лицо его с маленькими глазами и толстыми
губами  было красно от ветра.  Но,  прежде чем Ищенко успел ответить, Ушаков
увидел подымавшегося к ним Васича. Он, наверное, упал где-то и сейчас снятой
с головы ушанкой на ходу оббивал с себя снег.
   - Ну,  а  ты, комиссар,  какую  мысль толкнешь? -  спросил  Ушаков  еще
издали.
   Васич  подошел,  тяжело  дыша  после  подъема,  обождал,  пока  пройдут
солдаты, и тогда только сказал, понизив голос:
   - Там, внизу, бронетранспортер подбитый.
   - Чей бронетранспортер?
   - Наш. Подбит недавно...
   Ушаков внимательно посмотрел  на него.  Некоторое время в тишине слышен
был