е  длинной
речи Дока сидел не шевельнувшись, со следами душевных страданий на лице.
- Вернемся к моему вопросу. Ей обязательно в психушку?
   - Я...
   - Обязательно?
   -  Вы  готовы  взять  на  себя  ответственность  за  жизнь  человека?
Послушайте, даже я не знаю, что может спровоцировать  рецидив:  какое-то
воспоминание, слово, фраза, прочитанная в газете...
   - Она вела себя как совершенно нормальный человек. Совершенно.
   - Да, потому что все это время жила  практически  изолированно.  Дом,
сад,  котенок,  я,  вы  и  еще  несколько  человек,  настроенных  к  ней
доброжелательно. Она успокоилась, повеселела, но сегодняшняя ее  выходка
говорит о многом.
   - Это не выходка, а предчувствие, - обиделся  Владимир  Иванович,  но
вовремя заткнулся. - Она будет жить в этом доме, в покое и  в  окружении
людей, способных о ней позаботиться. Вы  можете  приходить  ежедневно  и
наблюдать ее состояние. С Божьей помощью мы ее вытащим. Что  скажете?  -
помедлив, спросил он. Я ж говорю, Папа человек по-своему  замечательный,
я бы даже сказала, редкой доброты человек.
   - Жалость не всегда хороший советчик, - усмехнулся Док. - Изо  дня  в
день ухаживать за больным человеком  довольно  утомительное  занятие.  И
неблагодарное.
   - Это уж моя забота, - проворчал Владимир Иванович и еще раз спросил:
   - Какие бумаги нужны?
   - Да никаких, - пожал плечами Док. - Государство только избавится  от
лишней заботы.
   - Вот и отлично! - Бог знает чему обрадовался  Владимир  Иванович,  а
Док поднялся и искренне сказал:
   - Смотрите не пожалейте об этом. -  Делать  такие  заявления  я  его,
кстати, не просила.
   Утро было солнечным,  а  настроение  прекрасным.  В  дверь  осторожно
постучали, и на пороге возник Владимир  Иванович.  Вид  он  имел  слегка
растерянный и слова мысленно подбирал: как бы мне потолковее  и  попроще
объяснить, что я у него остаюсь. За ночь он не только  не  передумал,  а
еще больше утвердился в своем  желании.  Как  я  уже  сказала,  Владимир
Иванович не был лишен сентиментальности. Эгоизм,  черта  в  человеческой
натуре далеко не последняя, свою роль тоже сыграл: Папа  решил,  что  не
худо на старости лет о душе подумать, грехов на нем много, а доброе дело
всегда зачтется, авось что-нибудь и выгадает.
   Рассуждал он как  человек  разумный,  и  я  его  мысленно  похвалила.
Одеяльце натянула до подбородка и спросила испуганно:
   - Почему я у вас?
   - Варя, - в комнату он войти не решился, стоял на пороге.  Мужчина  с
понятием. - Ты оденься, я тебя в  гостиной  подожду.  Поговорить  мне  с
тобой надо.
   Он  скрылся  за  дверью,  я  вскочила,  натянула  сарафан,   умылась,
расчесалась, заплела две осточертевшие  мне  косы  и  пошла  в  гостиную
беседовать с дорогим другом.
   Он сидел в кресле и явно нервничал. Я пристроилась на  диване,  ножки
поджала, ручки на  коленочках  сложила  и  уставилась  на  него,  сирота
казанская, да и только.
   - Варя, -  проронил  он  со  вздохом.  -  Мы  тут  вчера  с  Леонидом
Андреевичем посоветовались и решили: не стоит тебе  торопиться  уезжать.
Поживи у меня, отдохни, если понравится, то и вовсе оставайся, а  Леонид
Андреевич тебя каждый день навещать будет.
   Я  отвела  глазки,  затуманенные  слезами,  собралась  с   силами   и
произнесла:
   - Спасибо, Владимир Иванович, я знаю, вы добрый и... спасибо,  только
я лучше поеду.
   - Почему, Варя? - удивился он. - Тебе же  здесь  нравилось,  и  мы  с
тобой характерами вроде сошлись.
   - Конечно, - слабо улыбнулась я. - Но... зачем я вам? -  Вышло  жутко
жалостливо, даже меня проняло.
   - Варя, - растерялся он. - Как зачем? Зачем один человек  другому?  У
тебя никого, и я один, у тебя родители  померли,  а  у  меня  дочка.  Ты
плохого не думай,  привязался  я  к  тебе  за  это  время...  Человек  я
небедный, ты мне не в тягость, только рад буду. Соглашайся...
   Ну вот, теперь он меня разжалобил. Вот ведь люди:  знаю,  что  редкий
гад, бандюга и при случае  такое  звериное  нутро  покажет,  что  только
"караул" кричать, а смотри как заливает, самое главное, вполне искренне,
хоть вскакивай и со слезами ему на шею бросайся, чтобы поплакать вместе,
а потом сквозь слезы счастливой улыбкой  улыбнуться  и  пойти  встречать
рассвет. Я вздохнула и тихо сказала:
   - Я согласна, я очень рада, только... вдруг вы потом пожалеете.
   - Я не пожалею, - серьезно произнес он, а я подумала: "Ой,  дядя,  не
зарекайся".
   Далее последовала пауза: немного неловкая, кидаться к нему на  шею  я
все-таки не стала, а он и вовсе не знал, что делать: на колени  меня  не
посадишь, барышня я взрослая, и конфеткой не угостишь  -  это  уж  вовсе
глупо, поэтому я заревела тихо, но обильно, а он подошел и принялся меня
по головке наглаживать и, ей-Богу, сам чуть не  плакал.  Я  прильнула  к
нему, не к груди, врать не буду, а к животу, потому что он  стоял,  а  я
сидела,  и  мы  на  некоторое  время   затихли,   поглощенные   избытком
переживаний. Потом я отстранилась, вытерла  глазки,  улыбнулась  не  без
робости и спросила:
   - Леонид Андреевич когда приедет?
   - К вечеру обещал. А мы с тобой пойдем-ка чай пить.
   Мое водворение в доме ознаменовалось двумя событиями: пропажей кота и
смертью собаки. Жилец пропал в первый же день после переезда и, несмотря
на активные  поиски,  так  и  не  нашелся.  Я  подозревала,  что  в  его
исчезновении повинен доберман,  и  сверлила  ненавистного  пса  свирепым
взором. По этой причине или по другой, но пес сдох.  В  одно  прекрасное
утро его обнаружили возле крыльца. И хоть останки свозили в  ветеринарку
и обследовали на предмет обнаружения в организме яда,  никто  достоверно
назвать причину смерти не смог. Думаю, животное  скончалось  от  разрыва
сердца, не пережив моей стойкой неприязни.
   Наша совместная с Папой жизнь наладилась  быстро.  Владимир  Иванович
страдал ревматизмом, к тому же по натуре был человек осторожный,  родные
стены покидать не любил и делами заправлял по-паучьи  -  сидел  в  своем
уголке и ловко плел паутину.
   Со мной у него вовсе хлопот не  было.  Я  вела  себя  тихо,  манерами
сильно напоминая дрессированную болонку: сижу-посиживаю в своей комнате,
никому не мешаю, позвали - вот она я. Мы гуляли в  саду  и  вели  долгие
беседы. О моей прежней жизни Владимир Иванович никогда не  расспрашивал,
а о своей говорил охотно. Получалось у него складно.
   Я водворилась на кухне и  занялась  хозяйством,  потихоньку  вытеснив
приходящую кухарку. Незаметно шныряла с пылесосом  и  наводила  порядок.
Владимир Иванович, застав меня в заботах, сказал,  что  делать  это  мне
вовсе необязательно, на что я ответила, что хлопоты по дому мне приятны,
и с того самого дня он начал относиться ко мне как к хозяйке. К  Папиным
вкусам я проявила большое внимание и старалась его  порадовать.  Узнать,
что он, к примеру, пожелает на ужин, было  плевым  делом,  конечно,  сам
Владимир Иванович не догадывался,  что  для  меня  это  дело  плевое,  и
неизменно удивлялся:
   - Ну, Варвара, угодила,  только-только  подумал,  хорошо  бы  блинов,
знаешь ли, и вот тебе блины. Словно мысли читаешь... - довольно  хихикал
он.
   "Только этим и заняты", - хихикала и я, конечно, не вслух.
   Сама я с едой осторожничала. Моя худоба Папу удручала, и он без конца
потчевал меня  деликатесами,  но  я  не  усердствовала:  раздобреешь  на
хозяйских  харчах,  начнешь  колыхать  бюстом  перед  носом  у  дорогого
дядечки, и Бог знает, какие мысли придут ему  в  голову,  мужик  он  еще
нестарый, а я давно совершеннолетняя. Поэтому, с  тоской  поглядывая  на
провиант, я по большей части голодала, решив, что хозяин  должен  видеть
во мне безвременно ушедшую дочь и никого больше, оттого и старалась, как
могла. С удовольствием ловила бабочек, читала ему стихи (он очень  любил
Некрасова) и со счастливым взором летела за  шахматами,  когда  Владимир
Иванович говорил:
   - А не сыграть ли нам, Варя?
   Дни шли, похожие друг на друга, спокойные и даже счастливые.
   Однажды Владимир Иванович взял меня с собой  на  кладбище,  мы  долго
сидели на скамейке и беседовали, пока парни на жаре ждали нас поодаль  и
томились. С тех пор неизменно стали ездить вместе. Я всегда  с  цветами,
лишних слов не произнося, а те, что произносила, -  весьма  к  месту.  В
общем, к середине лета Владимир Иванович уже с трудом  мог  представить,
как  раньше  жил  без  сироты.   Конечно,   меня   проверяли.   История,
рассказанная Доком, в принципе  подтвердилась,  если  бы  хозяин  желал,
кое-какие несоответствия смог бы углядеть, но он всерьез не желал этого,
и все сошло гладко.
   В доме за мной тоже присматривали. По телефону я не звонила, убираясь
в доме, к двери хозяйского кабинета близко подходить не  смела,  большую
часть времени проводила в своей  комнате  да  на  веранде.  Вопросов  не
задавала, а пред светлые хозяйские очи являлась, только если звали.
   Дока тоже проверили: он, как мы  заранее  договорились,  вернулся  на
работу в родную психушку, где его приняли с радостью. Сведения, которыми
разжились Папины ребята, вполне соответствовали рассказанной истории.
   Однако Папа простачком не был, потому хоть и полюбил меня всей душой,
но бдительности не терял: приглядывал. Несколько раз проверили, о чем мы
с Доком болтаем. Комнату обыскали, прослушивали телефон. В конце  концов
потихоньку угомонились.
   Как-то мы играли в шахматы, и я спросила:
   - Владимир Иванович, а почему вас ребята Папой зовут?
   - Почему? - малость растерялся он, пытаясь  отгадать,  что  за  козел
брякнул при мне такое. - Ну... человек я пожилой, а они ребята  молодые.
Наверное, поэтому.
   - А мне можно вас так  звать?  -  помедлив,  спросила  я.  На  правах
дурочки могла себе позволить...
   - Что ж, зови, если хочешь, - кивнул он. - Я не против.
   Так я стала называть Папу папой, не с большой буквы, а с маленькой  и
почти на законном основании.
   От Папиных ребятишек я  держалась  в  сторонке  и  неизменно  опустив
глазки. Несколько раз вспоминала Ваню, Владимир Иванович отвечал, что  у
него дела. К этому времени Ваня уже сорок дней, как лежал  на  кладбище,
сложив буйную головушку в неравной схватке, но Папа об этом  помалкивал,
боясь нанести моей психике очередной урон. Чтобы сделать ему приятное, я
перестала вспоминать про Ваню. Так уж сразу вышло, что присматривать  за
мной поручили Резо, поэтому мы проводили с ним довольно много времени. В
первый  же  день,  покопавшись  в  его  извилине,  я  составила  о   нем
представление и думать забыла, что он  есть  на  белом  свете.  Но  Резо
ожиданий не оправдал и даже удивлял, а иногда просто ставил в тупик.
   Сначала  оказалось,  что  он  вовсе  не  молчун  и  совсем  не  прочь
поговорить, потом,  что  извилина  у  него  хоть  и  одна,  но  до  того
замысловато закручена, что запутаешься. К моему  водворению  в  доме  он
отнесся с пониманием.  Бродил  вокруг,  улыбался  и  иногда  подмигивал.
Нормальный придурок.
   Как-то вечером Резо решил посвятить меня в секрет своего  постоянного
присутствия рядом.
   -  Папа  поручил  тебя  охранять.  Как  зеницу  ока.   Чтоб   никакой
неприятности не произошло. Может, тебе не очень удобно, что я всегда  по
соседству, но у меня работа такая. Ты понимаешь, о чем я?
   - Конечно, - кивнула я.
   - Вот, - кивнул и он. -  Я  постараюсь  быть  незаметным,  но,  когда
человек  всегда  рядом,  это  обычно  раздражает.  Ты   улавливаешь?   -
всполошился он, видимо, вспомнив, что я чокнутая.
   - Улавливаю, - опять кивнула я.
   - Вот... Ты старайся не обращать на меня внимания. Просто  делай  что
хочешь, будто меня нет, а я буду выполнять свою работу.
   "Откуда ты такой взялся?" - мысленно подивилась я, а вслух спросила:
   - Резо, а мне обязательно делать вид, что тебя нет рядом, а можно,  к
примеру, заговорить с тобой? Ну... мне иногда бывает скучно, Папа занят,
а поговорить с кем-то хочется... Это не повредит работе?
   -  Не  повредит,  -  не  сразу  ответил  он.  Вообще  он  был  парень
обстоятельный, неторопливый и всегда думал, прежде чем ответить.
   В воскресное утро я выбралась из постели и тихо выскользнула из  дома
с большим желанием проверить чужую бдительность. Вышла  к  троллейбусной
остановке и далее по пятому маршруту троллейбуса отправилась в Ильинскую
церковь, то и дело поглядывая в окно. Возле  церкви  повязала  беленький
платочек и, перекрестившись, вошла. Народу было немного,  и  Резо  я  бы
точно не проглядела. В церкви следует  вести  себя  скромно,  поэтому  я
особенно головой не вертела, но по сторонам все же посматривала: никого.
Служба закончилась, я пошла к выходу и вот тут-то  его  и  увидела:  мой
страж стоял  в  сторонке,  неподалеку  от  дверей,  и  с  постным  видом
рассматривал свои ботинки. Поняв, что его заметили, мило мне улыбнулся и
по обыкновению подмигнул.
   Из церкви мы вышли вместе. Я заметила черный джип "Опель", на котором
обычно ездил Резо, машина стояла  возле  церковной  ограды,  радуя  взор
прихожан.
   - Я не знала, что ты ходишь  в  церковь,  -  сказала  я.  Резо  хитро
прищурился.
   - Вообще-то я не хожу в церковь, - ответил он,  как  всегда,  немного
подумав.
   - А где мы встретились? - спросила я.
   - А... На самом-то деле я ехал за тобой, - сообщил  он  мне  с  умным
видом. Я с ним не очень-то церемонилась и сейчас подивилась:
   - Да неужто?
   Он кивнул,  открыл  двери  машины,  подождал,  когда  я  устроюсь  на
сиденье, и с выражением величайшей хитрости на физиономии заявил:
   - Должен тебе сказать, ты поступила не правильно.
   - Когда?
   - Утром. Уходить одной тебе нельзя.
   - Почему? - спросила я, хмуря брови. Теперь он размышлял  минуту,  не
меньше.
   - Думаю, это не мое дело, - наконец проронил он.
   - Что не твое? - растерялась я.
   - Ну... ты спросила "почему?", а я ответил: думаю, не мое  это  дело.
Папа велел быть рядом, и  я  тебе  об  этом  говорил.  А  ты  потихоньку
сбежала.
   -  Не  сбежала,  -  перебила  я.  -  Я  ушла.  Это  разные  вещи,  ты
улавливаешь?
   - Да, - кивнул он. - Ты ушла, но вроде выходит  так,  будто  сбежала.
Потому что ты ушла не правильно.
   - А как правильно? - заинтересовалась я.
   - Правильно значит зайти ко мне и сказать: "Резо, мы идем в церковь".
Лучше всего предупредить накануне, тогда мы не  будем  задерживать  друг
друга. Ты поспеваешь за моей мыслью? - озаботился он.
   - Поспеваю, - кивнула я, и он продолжил:
   - Так вот, ты говоришь: "Мы идем в церковь", то есть ты идешь, это  в
общем-то одно и то же, потому что я должен быть рядом. Мы бы поехали  на
машине или прогулялись пешком. Если тебя раздражает, что я рядом,  я  бы
держался в стороне,
   Если нет - шли бы вместе. Если  ты  захочешь  поговорить,  то  можешь
просто сказать об этом.
   - Ага... - обрадовалась я. - А как быть, если я хочу  отправиться  на
машине, но не хочу, чтобы ты был рядом? Своей машины у меня нет.
   Он задумался, нахмурился и даже почесал затылок.
   - Можно попросить машину у Папы, - наконец  заявил  он.  -  Но  скажу
честно, вряд ли он разрешит тебе  сесть  за  руль.  Не  потому,  что  не
доверяет, ничего подобного, просто  в  городе  большое  движение,  а  ты
неопытный водитель. Но попросить, конечно, можно.
   - А если все-таки  не  разрешит?  -  продолжала  настаивать  я.  Резо
почесался вторично.
   - Думаю, нам  придется  все-таки  поехать  в  одной  машине,  я  буду
молчать, а ты будешь думать, что меня нет.
   - Как  я  могу  думать,  что  тебя  нет,  если  ты  сидишь  рядом?  -
восхитилась я.
   - Ну... придется тебе представить, что меня нет...
   - Ясно, - кивнула я головушкой, пытаясь  понять,  как  мы  умудрились
встретиться  с  Резо  у  Папы,  а  не  в  третьем  отделении   городской
психиатрической больницы. - Ты нажалуешься Папе? -  спросила  я  и  тоже
почесала за ухом.
   - Думаю, мне придется сказать ему, - заявил Резо. -  Объяснить  тебе,
почему нельзя уходить одной, должен он. Я охранник, и объяснять  не  мое
дело, мои слова вообще мало значат, а Папа - это  Папа.  -  Он  взглянул
вопросительно, и я торопливо кивнула:
   - Я поспеваю.
   - Хорошо, - обрадовался он и наконец-то завел мотор.  Я  уже  решила,
что он  задумал  уморить  меня  в  своем  "Опеле":  утро  жаркое,  а  он
изловчился приткнуть машину на самом солнцепеке. - Ты не  думай,  ничего
личного, - заявил он, как видно, желая меня утешить. -  Я  просто  скажу
Папе, а он поговорит с тобой, чтобы тебе все  стало  ясно.  -  Тут  Резо
хитро усмехнулся и добавил:
   - Хотя сегодня мне пришлось нелегко. Чуть-чуть тебя не проворонил.
   "И чего дураку не спится", - со вздохом подумала я, разглядывая Резо.
Несмотря на жалобы и "чуть-чуть", одет он  был  в  свой  любимый  темный
костюм и черную шелковую рубашку. Такой наряд вызывал восхищение, с утра
было  градусов  двадцать  пять,  а  к   обеду   обещали   за   тридцать.
Ворот-"стойка" плотно обхватывал могучую шею, все пуговицы застегнуты.
   - Тебе не жарко? - спросила я.
   - Сегодня душновато, - согласился он, но ни пиджак, ни ворот  рубашки
так и не расстегнул.
   Мы подъехали к дому, Папа пил на веранде чай, нас встретил с улыбкой.
Я пошла мыть руки, а Резо, наклонясь к уху  хозяина,  принялся  на  меня
стучать. Когда я вернулась, верный страж исчез, а Папа все еще улыбался,
но как-то заискивающе.
   Я рассказала, что ходила в церковь,  а  он,  не  без  труда  подбирая
слова, начал воспитательную работу.
   - Варя, тебе надо было сказать, что ты идешь в церковь.
   - Я хотела, но вы еще спали, а беспокоить я не решилась.
   - Надо было сказать Резо.
   - Я не должна выходить из дома? - немного подумав, спросила я.
   - Что ты, Варя, можешь делать, что захочешь, но я должен быть уверен,
что с тобой ничего плохого не случится. Времена нынче  такие...  -  Папа
принялся распинаться в том же духе, а я слушала, скромно потупив глазки,
думая при этом: "Давай, дядя, вешай  мне  лапшу  на  уши  и  заливай  ее
сладеньким сиропом".
   Одно  стало  совершенно  ясно:  я  буду  находиться   под   неусыпным
контролем, и, если попытаюсь хитрить, контроль ужесточится,  а  я,  само
собой, попаду под подозрение.
   Поняв, что отделаться от Резо не удастся, я решила его приручить.  Мы
играли в шахматы под сенью лип, и я спросила:
   - Резо, как ты оказался в нашем  городе?  -  Следует  упомянуть,  что
говорил он без акцента, похож был не на грузина и не на русского,  а  на
хитрого примата. И то, что он в нашем городе  родился  и  дальше  Москвы
никуда не ездил, было мне доподлинно известно, но  задушевные  разговоры
начинать с чего-то надо, и я начала с вопроса.
   - Вообще-то я здесь родился, - заявил он, почесал  за  ухом  (была  у
него такая привычка, хотя, может, не привычка, может, у  него  бло-хи?),
взял пешку, подержал в руках и поставил на место.
   - А родители? - не унималась я.
   - Мама умерла в прошлом году.
   - Болела? - с сочувствием спросила я и приготовилась реветь.
   - Да. Цирроз печени. Наверное, не очень хорошо говорить так  о  маме,
но она... малость поддавала. Вообще-то я жил  с  бабушкой.  Бабушка  уже
давно умерла, я тогда в восьмом классе учился.
   - А отец?
   - Отец был летчиком-испытателем и разбился, когда мне было два  года.
Мама фотографию показывала. Я ее долго хранил, потом  все-таки  потерял.
Она сильно истрепалась, но все равно очень жалко было.
   - Значит, отца ты не помнишь? А почему сам не пошел в летчики? Обычно
сын мечтает продолжить дело отца, у тебя такого желания не возникало?
   - Я думаю, мой отец торговал цветами на рынке. Такого желания у  меня
не возникало.
   - А как же летчик? - удивилась я.
   - Думаю, мама все выдумала, чтобы мне не было обидно.
   - А-а... - Я немного посидела, открыв рот, и его разглядывала, решив,
что портрет родителей вышел не совсем удачным, Резо добавил:
   - Думаю, мой отец все-таки был хорошим человеком, он женился на  моей
матери и деньги присылал, я видел переводы, правда, мама  говори