смерти.  Вы  же  знаете  этих
любителей работать на публику.
   Шеф критически окинул взглядом элегантный костюм  фон  Бека.  Чья  бы
корова мычала, подумал он. Бархатная бабочка фон Бека бросалась в  глаза
на любой его фотографии. Газетчики любят такие детали.
   Шеф попытался сосредоточиться на деле. Он поглядел на следователя.
   - А как насчет того, что он стрелял из пушки сорок первого калибра?
   -  Конечно,  шесть  выстрелов  в  человека  из  такого   здоровенного
пистолета могут  показаться  газетчикам  своего  рода  бестактностью.  С
другой стороны, Ван д„р Грийн, здоровяк и силач, накачанный наркотиками,
представлял опасность даже после того, как в него попали  первые  четыре
пули. - Фон Бек пожал плечами. - На месте Хейни я поступил бы точно  так
же.
   - Говорят, Хейни завел себе еще более страшную пушку, - мрачно сказал
шеф. - Он, видите ли, считает, что пистолет, из которого  надо  стрелять
шесть раз, чтобы уложить бандита, - это игрушка, а не оружие.
   -  Его  можно  понять,  -  сказал  фон  Бек.  -  Итак,  что  вас  еще
интересует?
   - Кто украл у Ван д„р Грийна героин?
   - Судя по всему, мальчишка по имени Иво.
   - Он что, торгует наркотиками?
   - Наоборот. Он их ненавидит. Похоже, он уничтожил всю партию.
   Шеф удивленно поднял брови.
   - Вот как? Странно. А что говорит он сам?
   - В  том-то  и  загвоздка,  -  вздохнул  фон  Бек.  -  Все  свидетели
показывают, что во время схватки он был на стороне ангельских сил добра.
А потом куда-то испарился.
   - Ангелам это свойственно, - заметил шеф. - И опять все  сходится  на
ирландце.
   - Да. С одной стороны, он вроде бы ни при чем, но каким-то образом  -
только не спрашивайте, каким, - он связан со всеми  убийствами  из  этой
последней волны.
   - Включая Клауса Миндера и кошмар на шахматной доске?
   - В  известном  смысле  да.  Согласно  сведениям  из  БКА,  девица  с
шахматной доски была подружкой парня, которого Фицдуэйн сбросил с  моста
Кирхенфельд. Фицдуэйн опознал ее по фотографии,  которую  прислали  наши
коллеги из Висбадена. Она  участвовала  в  нападении  на  Фицдуэйна,  но
убежала, когда он пригрозил ей ружьем.
   - А при чем тут Миндер?
   - Тут связь более тонкая,  -  сказал  фон  Бек.  -  Мои  приятели  из
английской полиции называют это  "перспективной  версией".  -  Он  начал
постукивать по столу своей самопишущей ручкой с золотым  пером,  как  бы
подчеркивая каждый пункт. - Во-первых, медэксперты считают, что  Миндера
и девицу на доске зарезал один человек. Во-вторых, - не знаю,  насколько
это важно, - Миндер и Иво были близкими друзьями. В-третьих...
   Шеф был весь внимание, но фон  Бек  прервал  свою  речь,  неторопливо
расстегнул  молнию  на  небольшом  чемоданчике  и   принялся   задумчиво
перебирать лежавшие в нем трубки.
   - Ну-ну, - нетерпеливо проговорил шеф. - Что там в-третьих?
   - Клаус Миндер был близким и даже  интимным  другом  юного  Руди  фон
Граффенлауба - того, что погиб  совсем  недавно.  -  Фон  Бек  захлопнул
чемоданчик с трубками и аккуратно застегнул на нем молнию.
   -  А  наш  друг  ирландец  расследует  обстоятельства  смерти   Руди,
пользуясь мощной поддержкой Беата фон Граффенлауба, - задумчиво докончил
шеф.
   - Остались только мелочи, - сказал фон Бек. - Все они имеются в деле.
- Он сделал красноречивый жест.
   - Но у вас есть собственная версия?
   - Пока нет. Все это настолько сложно, что на расследование могут уйти
годы.
   - У вас ведь репутация очень толкового следователя.
   - Так-то оно так. Но кто вам сказал, что все преступники дураки?
   Зазвонил телефон, и шеф тяжело вздохнул. Он снял  трубку,  односложно
ответил и вновь обратился к фон Боку:
   - Нашли вторую половину тела девицы с шахматной доски. В  пластиковом
пакете на  территории  русского  посольства.  Русские  рвут  и  мечут  -
говорят, это провокация ЦРУ.
   -  Объясните  им,  что   мы   нейтральная   страна.   Нам   одинаково
подозрительны и они, и американцы. - Фон Бек встал. - Ну что  ж,  теперь
осталось найти только яйца Миндера.
   - И целого Иво, - добавил шеф.

***

   Кадар  с  раскалывающейся  от  боли  головой  штудировал  медицинские
учебники. Снова заверещал телекс, и Кадар кисло  поморщился.  Он  встал,
съел  две  таблетки   "тайленола",   запил   их   бренди,   и   принялся
расшифровывать послание.
   Головная боль отступила,  но  не  ушла.  Он  пустился  в  медицинские
изыскания,  поскольку  стал  подозревать  у  себя  какое-то  психическое
расстройство. Он пока еще не поставил точного диагноза, но не  исключал,
что постепенно сходит с  ума.  Впрочем,  такой  вывод  сразу  вызывал  в
воображении искаженные лица,  идиотские  улыбки,  смирительные  рубашки,
решетки на окнах - нет, это явно имело к нему мало касательства.  Он  не
мог  поверить,   что   способен   свихнуться.   Кадар   снова   принялся
анализировать  свои  поступки.  Похоже,  что  в  результате  постоянного
стресса он начинает вести себя непредсказуемо. Он  делает  то,  чего  не
планировал и о чем потом с трудом может вспомнить.
   Это настораживает. Скорее  бы  все  кончилось.  Он  больше  не  может
пребывать в постоянном напряжении, вести двойную жизнь. И если бы только
двойную! На самом деле у него множество обличий, и жить  так  годами  не
под силу даже ему. Конечно, известные  отклонения  от  нормы  не  только
возможны - они естественны и даже полезны. Это своего  рода  клапан  для
спуска пара, нормальная разрядка, катарсис через сильные ощущения. Не  в
этом дело.  Больше  всего  его  пугали  периоды  амнезии.  Он,  человек,
обладающий  недюжинным  даром  манипулировать  другими  людьми  -   даже
посылать их на верную смерть, - терял контроль над самим собой. Было  от
чего испугаться.
   Случай  с  шахматной  доской  окончательно  подкосил  его.   Убийство
красавчика Миндера тоже не было спланировано заранее, но это, по крайней
мере,  можно  было  объяснить  его  растущими  сексуальными   запросами.
Убийство Эстер - рутинное  дисциплинарное  взыскание.  Само  убийство  и
способ убийства - тут все в порядке. Но зачем эти выходки,  привлекающие
внимание, - торс девушки на шахматной доске в парке, а мешок с ее ногами
в русском посольстве?
   Неужели он подсознательно стремится к тому, чтобы  его  поймали?  Что
это - сублимация вопля о помощи? Он надеялся, что нет. За  эти  двадцать
лет  было  потрачено  столько  усилий  -  и  что  же,  какое-то   жалкое
подсознание пустит все псу под  хвост?  Виновато,  конечно,  детство.  С
ранних лет в тебя вдалбливают свои  догмы  все,  кому  не  лень:  тут  и
родители, и религиозные  деятели,  и  вся  система  образования,  и  это
бесконечное вранье по телевизору, -  а  цель  одна:  сломать,  подавить,
погубить данные человеку от природы таланты.
   До  сих  пор  Кадару  везло.  С   самого   начала   он   почувствовал
относительность  их  ценностей,   всю   ложь   их   жизни,   пропитанной
продажностью и лицемерием. Он научился верить только одному человеку  на
свете - самому себе. Он понял,  что  главное  -  это  самообладание.  Он
усвоил единственно верную манеру общения с внешним миром: жить только  в
себе и ничего не выказывать. Внешне  он  подчинился  их  правилам  игры;
внешне он выглядел таким же, как все.
   Он откинулся на спинку кресла и приступил к обычному ритуалу создания
образа доктора Поля. Ему до боли хотелось поговорить  с  кем-нибудь.  Но
через несколько часов взмокший от бесплодных усилий Кадар  вынужден  был
признать свое поражение: образ улыбающегося доктора так и  не  появился.
Головная боль переросла в настоящую, невероятно жестокую мигрень.
   Один в своем звуконепроницаемом жилище, Кадар отчаянно закричал.

Глава 18

   Медведь сидел в отдельной палате ультрасовременной больницы  "Инзель"
у постели умирающего Обезьяны.  Некогда  смазливое  лицо  паренька  было
забинтовано  почти  целиком.  Медведь  уже  видел,  что  скрывается  под
бинтами, и был слишком  устрашен  даже  для  того,  чтобы  почувствовать
дурноту. Похоже, парня  обработали  заточенной  цепью  -  скорее  всего,
мотоциклетной. Зубы, нос, щеки и вообще все до самой кости  превратилось
в сплошное месиво.
   Обезьяна что-то невнятно  бормотал.  Провод  миниатюрного  микрофона,
подключенного к  сверхчувствительному  магнитофону,  терялся  в  паутине
шлангов и проводов, которые поддерживали в теле Обезьяны остатки  жизни.
С кровати доносилось отчетливое хрипение; на  электронном  табло  мигали
секунды. По другую сторону от  кровати  сидел  полицейский  в  форме,  с
блокнотом и ручкой наготове: он пытался уловить в бессвязных звуках хоть
какой-нибудь смысл. Он склонился к бесформенной дыре на том месте, где у
Обезьяны когда-то был рот. Бинты по краям дыры алели  свежей  кровью,  и
лицо полисмена было бледным и немного испуганным.  Он  покачал  головой.
Страница блокнота оставалась девственно чистой.
   Хрип умирающего перешел в надрывный кашель. В комнату вбежали врач  и
сиделка. Медведь отошел от кровати  и  невидящим  взглядом  уставился  в
окно.
   - Все, - сказал врач и отправился мыть руки к раковине в углу палаты.
Сиделка  накрыла  забинтованную  голову  Обезьяны   простыней.   Медведь
выключил магнитофон и вынул кассету. Сорвав предохранительные  наклейки,
чтобы случайно не стерли запись, он вложил кассету в  конверт,  надписал
адрес, запечатал конверт и протянул его своему коллеге.
   - Ну, сказал он что-нибудь? - спросил врач, вытирая руки.
   - Немного, - ответил Медведь. - Очень немного. Ему и говорить-то было
почти нечем.
   - Но вы знаете, кто это сделал?
   - Думаю, да.
   - Это что, всегда так? - спросил полицейский. - Когда умирают, всегда
хрипят?
   Молодой полисмен явно был не в своей тарелке.  Нашли  кого  прислать,
подумал Медведь, но, с другой стороны, рано или  поздно  ему  все  равно
пришлось бы с этим столкнуться.
   - Не всегда, - ответил он на вопрос полисмена. - Но  довольно  часто.
Не зря же это назвали предсмертным хрипом. -  Он  кивнул  на  конверт  с
кассетой. - Передай ее следователю фон  Беку.  Думаю,  на  воздухе  тебе
полегчает.
   Из  больницы  Медведь  направился  в  "Беренграбен"  -  перекуешь   и
подумать. Наверное, уже через полчаса будет готов ордер на арест Иво.  И
на этот раз  простым  допросом  не  обойдется.  Кретин!  Его  обвинят  в
убийстве - по  крайней  мере,  если  не  вскроются  какие-нибудь  доселе
неизвестные обстоятельства. В любом случае ему грозит срок, и немалый.
   Обезьяна, строго говоря, скончался не от ударов цепью по лицу  -  его
сбил грузовик, когда он в  панике  бежал  по  улицам  близ  центрального
вокзала. Иво со своей цепью, безусловно, послужил причиной этой  паники,
но вот виновен ли он в убийстве, пусть решают  судьи.  Но  что  на  него
нашло? Откуда такая жестокость? В его полицейском деле нет ни намека  на
насилие, и Медведь был готов  поспорить,  что  до  сих  пор  Иво  ничего
подобного не делал. И все-таки Обезьяна, без сомнения, не врал: на  него
напал Иво. Интересно, представлял он себе, на что способна мотоциклетная
цепь? Похоже, нет. Но вряд ли это послужит ему достаточным оправданием в
глазах присяжных. Медведь сомневался, что Иво долго протянет в тюрьме.
   Обезьяна почти не приходил в сознание, но моменты прояснения  все  же
были. Особенно запомнился Медведю  один  такой  момент,  когда  Обезьяна
сказал: "...и я отдал их ему. Отдал. Отдал. Но  он  не  остановился.  Он
сумасшедший. Я отдал их ему". Интересно, что имел  в  виду  Обезьяна.  И
кого или что - "их"?
   Еда была вкусная. Медведь попытался было набросать на салфетке список
вещей, о которых мог говорить Обезьяна, но потом она  понадобилась  ему,
чтобы стереть соус с усов. Он подумал,  что  смерть  Обезьяны,  пожалуй,
пойдет Берну на пользу. Жаль только Иво. И  еще  Медведь  подумал,  что,
услышав об очередном трупе, шеф уголовной полиции опять  будет  рвать  и
метать - то, что убийца известен, вряд ли его успокоит.
   Ну что ж, у начальников свои печали.
   Это был третий или четвертый визит Фицдуэйна в студию Саймона Бейлака
-  художника,  с  которым  Эрика  фон  Граффенлауб  познакомила  его  на
вернисаже Куно Гоншиора. В Саймоне не  было  ни  скрытой  озлобленности,
свойственной некоторым творческим натурам, ни комплекса  неполноценности
- результата долгих лет безвестности  и  непризнания.  Манеры  его  были
приятными и непринужденными, а речь пестрела остроумными шутками. Он был
широко образован, много путешествовал. Словом, трудно было  найти  более
приятного собеседника.
   Саймон часто  уезжал  -  с  выставкой  или  просто  в  поисках  новых
впечатлений, а когда жил в  Берне,  то  устраивал  у  себя  нечто  вроде
салона. Каждый будний день художник делал в работе перерыв с  двенадцати
до двух, чтобы выпить кофе и поболтать с друзьями. В другие часы  Бейлак
ревностно охранял свое уединение. Двери его дома запирались: он рисовал.
   Целое крыло специально переоборудованного склада  на  Вассерверкгассе
было оклеено пестрыми афишами многочисленных европейских и  американских
выставок Бейлака. Говорили,  что  Бейлак  берет  за  картину  не  меньше
двадцати тысяч долларов. В год он писал их не более дюжины, и почти  все
после первой же демонстрации  превращались  в  солидную  добавку  к  его
банковскому  счету.  Клиенты  и  поклонники,   знавшие   о   потрясающей
способности  живописца  вкладывать  деньги   с   максимальной   выгодой,
восхищались его финансовым гением наравне с художественным талантом.
   В обществе у Бейлака была прекрасная  репутация.  Он  обладал  редким
умением слушать и очень мало говорил о себе. Но тем  не  менее  Фицдуэйн
узнал, что Бейлак родился в  Америке,  в  молодости  приехал  в  Европу,
изучал живопись в Париже, Мюнхене и Флоренции,  а  в  Берн  его  привела
любовь к женщине.
   - Мой роман с Сабиной оказался довольно  скоротечным,  -  рассказывал
Бейлак, - а вот роман со столицей Швейцарии растянулся на всю жизнь. Эта
тихая столица оказалась более  верной,  чем  женщина.  Она  прощает  мне
мимолетные увлечения другими городами, потому что я всегда возвращаюсь к
ней. Швейцарская столица обладает очарованием опытной женщины. Наивность
и молодость привлекают новизной, но в наличии опыта и зрелости есть своя
неповторимая прелесть. - Он засмеялся, как бы давая понять, что не стоит
принимать его откровения слишком  всерьез.  Частенько  его  собеседникам
бывало  довольно  трудно  понять,  что  Бейлак  действительно  принимает
всерьез. Его открытая, дружеская манера говорить в  сочетании  с  тонким
чувством юмора практически не позволяла заглянуть в  него  поглубже.  Да
Фицдуэйн и не пытался  сделать  это.  Ему  нравился  этот  гостеприимный
человек, и он отдыхал душой в его обществе.
   А  иногда  ирландцу  очень  хотелось  отдохнуть.  Эти  три  недели  в
Швейцарии были  не  из  легких.  Кроме  членов  семьи  Граффенлауб,  ему
пришлось  поговорить  о  Руда  с  шестью  десятками  людей.   Это   было
небесполезно и даже  по-своему  интересно,  но  в  то  же  время  крайне
утомительно.
   Не последнюю роль играл пресловутый языковой барьер. Большинство  его
собеседников говорили, казалось - вот именно что казалось! - на отличном
английском.   Но   при   этом   постоянно   присутствовало   напряжение,
свойственное разговорам на неродном языке. Особенно вечерами, когда люди
устают и  расслабляются  под  действием  спиртного.  Они  бессознательно
погружаются в стихию родного  языка.  Медведь  однажды  посоветовал  ему
выучить бернский диалект немецкого. Фицдуэйн ответил ему, что,  учитывая
патологическое нежелание ирландцев выучить даже родной язык, этот  совет
- по меньшей мере трогательная наивность.
   Количество  посетителей  ежедневного  салона  Бейлака  колебалось  от
нескольких десятков до  нуля  -  в  зависимости  от  погоды,  кулинарных
пристрастий и осведомленности друзей художника о его пребывании в Берне.
Тех, кто рассчитывал скоренько и  вкусно  перекусить  у  Бейлака,  ждало
разочарование: за столом хозяин предпочитал разговор, а  тонкие  вина  и
деликатесы следовало поискать  в  другом  месте.  Здесь  вам  предлагали
холодные мясные закуски, сыры, пиво. Меню практически не менялось.
   Этот день выдался довольно спокойным,  и  поскольку  Фицдуэйн  пришел
попозже, а  другие  гости  ушли  пораньше,  ирландец  и  Бейлак  впервые
оказались наедине.
   - Как вам нравится наш милый городок? - спросил Бейлак.
   Он откупорил гуртенское пиво и отхлебнул прямо из  бутылки.  Фицдуэйн
заметил, что  во  время  работы  Бейлак  выдерживал  богемный  стиль.  И
напротив, на вечерних приемах всегда демонстрировал изысканность и  даже
некую чопорность. Вообще Бейлак был немножко актер.
   - Как видите,  я  до  сих  пор  не  покинул  его.  -  Фицдуэйн  решил
попробовать "бюнднерфляйш" - нежную, тонко порезанную телятину,  которая
много месяцев вялилась в горах.
   - А как двигаются ваши изыскания?
   - Не слишком быстро. -  Фицдуэйн  налил  себе  еще  пива.  Он  провел
достаточно времени в странах, где не хватает или стаканов, или пива, или
того  и  другого,  и  научился  извлекать  максимум  из  того,  что  ему
предлагалось.
   - Вы все же надеетесь  узнать  об  этой  истории  с  Руди  больше?  В
сущности, разве можно доподлинно выяснить, почему человек кончает  счеты
с жизнью, особенно если  он  даже  записки  не  оставил.  Все,  что  вам
остается, - это версии, предположения, а много ли в них проку?
   - Немного, - согласился Фицдуэйн. - Я и не надеюсь, что  мне  удастся
узнать истину. Я даже не уверен, что сумею  построить  более  или  менее
приемлемую  версию.  Возможно,  мною  движет   желание   успокоить   его
неприкаянную душу - или я просто пытаюсь  уместить  страшное  событие  в
привычный контекст. Я и сам не  знаю,  чего  хочу.  -  Он  улыбнулся.  -
Видите: я не понимаю даже собственных мотивов, так где  уж  мне  понять,
что было на уме у Руди! С другой стороны, должен признать, что поездка в
Берн сильно улучшила  мое  самочувствие.  Возможно,  банальная  перемена
обстановки сыграла свою роль.
   - Вы меня немного удивляете, - сказал Бейлак. - Я читал  вашу  книгу.
Вы - опытный  военный  фотокорреспондент.  Неужели  вы  до  сих  пор  не
привыкли к смертям?
   - Выходит, что нет, - улыбнулся Фицдуэйн. Вскоре их разговор  перешел
на  искусство,  а  затем  и  на  излюбленную   тему   всех   эмигрантов:
примечательные  особенности  страны  пребывания,  в  данном   случае   -
Швейцарии вообще и Берна в частности. Бейлак обладал неистощимым запасом
бернских шуток и анекдотов.
   Около двух Фицдуэйн собрался уходить. Он посмотрел на часы.
   - Вы как Золушка, - сказал он. - Часы бьют двенадцать, и  она  спешит
уйти, ибо в полночь ее карета превратится в тыкву. А если серьезно,  что
здесь происходит, когда вы запираете двери?
   Бейлак рассмеялся.
   - Вы перепутали сказки. После литра пива  я  превращаюсь  из  доктора
Джекила, гостеприимного хозяина, в мистера Хайда, одержимого художника.
   Фицдуэйн  окинул  взглядом  огромные  холсты  на   стене.   На   свой
дилетантский взгляд он назвал бы это смесью  сюрреализма  и  абстракции.
Бейлак  терпеть  не  мог  таких  определений.  Его  картины  были  очень
выразительны. Страдание, насилие,  красота  переплетались  в  них  самым
непостижимым способом. Бейлак был безусловно талантлив.
   Спускаясь по ступенькам крыльца, Фицдуэйн усмехнулся. За  его  спиной
слышались щелчки многочисленных электронных  запоров.  Он  посмотрел  на
телекамеру у входа в студию. Двадцать  тысяч  долларов  за  картину.  Он
покачал  головой.  Ван  Гогу  при  жизни  вряд  ли  были   нужны   такие
предосторожности.
   Проходя   мимо   праздничных   предпасхальных   витрин,    пестревших
раскрашенными яйцами и шоколадными зайчиками, он вдруг подумал об  Итен.
Ему очень не хватало ее.
   Фицдуэйн  смотрел,  как  маленький  реактивный  самолет  с   эмблемой
Ирландии подруливает к стоянке.
   Это был самолет, который  использовался  только  дл