ю
душу, мягкий характер, всегда готова была прийти  на  помощь  в  трудную
минуту. Что еще? Много читала, в основном классику. Знала наизусть стихи
Некрасова, Кольцова и Есенина. Она  могла  бы  прожить  долгую  полезную
жизнь, сделать много добра людям. Но у нее была подруга. Существо хитрое
и злое. Правда, никто не подозревал об этом. Ей удавалось скрывать  свое
истинное  лицо  под  маской  этакой  жизнерадостной  дурочки.  Смазливая
мордашка многих сбивала с толку. К тому  же  у  нее  были  состоятельные
родители,   занимавшие   высокое   положение   в   обществе.   Отдельная
кооперативная квартира, заграничные наряды. А  у  хорошей  девочки  была
только мама, скромный делопроизводитель. Комната в коммуналке,  на  обед
один гарнир, картошка или макароны. Мясо  только  по  праздникам.  Кроме
школьной формы единственное платьице, - Лисова замолчала и уставилась  в
окно, на собственное смутное отражение в стекле.
   - Светлана Анатольевна, - тихо окликнул ее Арсеньев, -  а  как  звали
девочек?
   - Что? - она вздрогнула и взглянула на Арсеньева так, словно до  этой
минуты была одна на веранде, а он только что появился из воздуха.
   - Как звали девочек? - повторил Арсеньев.
   - Смазливую - Галя, вторую, которая погибла, - Люба. Все называли  ее
Любушка.
   - Как именно она погибла?
   - Утонула в Пестовском водохранилище. Ей было всего  лишь  двенадцать
лет, - быстро пробормотала Лисова.
   Арсеньев слегка удивился, поскольку был  почти  уверен,  что  вторую,
некрасивую, но чистую и начитанную звали  Света,  и  погибла  она  не  в
прямом, а в каком-нибудь романтически переносном смысле.
   - Несмотря на разницу в интеллекте и в  материальном  положении,  они
дружили с раннего детства. Однажды в  июне  они  отправились  за  город,
Любушка с мамой и Галя. Было  жарко.  Они  перекусили  на  травке,  мама
уснула, девочки решили искупаться. В воду вошли вдвоем. А вышла на берег
только  Галя.  Позже  она  пыталась  доказать,  что  во   всем   виноват
прогулочный катер, проплывший совсем близко и пустивший большие волны, а
также илистое, вязкое дно. Она будто бы даже пыталась спасти  подругу  и
чуть не захлебнулась сама. Однако единственный свидетель, мама  Любушки,
ни секунды не сомневалась в том, что Галя убила ее дочь. Она сразу,  как
только поняла в чем дело, стала кричать: ?Ты  утопила  мою  Любушку!  Ты
убийца!? Разумеется, никакого  следствия  не  было.  Обе  девочки  плохо
плавали, катер действительно прошел совсем  близко,  и  в  илистом  дне,
именно там, где они вошли в  воду,  была  глубокая  воронка.  Это  сочли
несчастным  случаем.  Но  ни  одно  преступление   не   может   остаться
безнаказанным. Если государство  отказывается  судить  преступника,  его
судят люди и сама жизнь. Галя имела наглость прийти  на  похороны  своей
жертвы. Увидев ее, мать Любы бросилась к  ней,  чтобы  придушить  своими
руками. Конечно, матери не дали расправиться с  убийцей,  все-таки  Гале
было только двенадцать  лет,  и  люди  пожалели  ее.  Но  потом  на  нее
показывали пальцами, шептались за спиной. Она не могла  выйти  во  двор.
Мать Любы сидела  на  лавочке  и,  когда  Галя  проходила  мимо,  громко
кричала:  ?Убийца!  Чтоб  ты  сдохла!?  Родители  Гали  пытались  с  ней
поговорить, даже предложили денег, но от этого стало еще хуже. Весь двор
узнал о деньгах и решил, что  если  родители  хотят  откупиться,  значит
гибель Любушки точно не  была  несчастным  случаем.  Жизнь  семьи  стала
невыносимой, пришлось  поменять  квартиру,  переехать  в  другой  район.
Однако от себя не убежишь.
   Лисова опять замолчала, перевела дыхание, облизнула  губы,  поправила
шаль. Лицо ее стало спокойным, счастливым и сытым, как будто она  только
что вкусно поела после долгого мучительного голода.
   - Откуда вы знаете эту историю? - тихо спросил Арсеньев.
   Она  ничего  не  ответила,  она  застыла,  двигались  только  пальцы,
перебирали длинную нить жемчуга, свисавшую почти до  пояса,  наматывали,
разматывали, подносили ко рту.
   -  Светлана  Анатольевна,  откуда  вы  знаете  то,  что  мне   сейчас
рассказали?
   - Что? - она выплюнула жемчужину, оставила в покое бусы  и  устремила
на него  недоуменный  прозрачный  взгляд.  Так  в  телесериалах  смотрят
невинные жертвы на злодеев.
   Она опять переигрывала. Она  была  не  такая  сумасшедшая  истеричка,
какой старалась казаться. Вопрос Арсеньева явно смутил ее, ей требовался
небольшой тайм-аут, чтобы ответить.
   - Я была свидетелем, - наконец отчеканила она, и глаза ее заметались.
   - То есть вы были в тот день на Пестовском водохранилище?
   - Разумеется, нет. Я же  сказала:  никого,  кроме  Гали,  Любы  и  ее
матери, там не было.
   - Значит, вы жили в том же дворе?
   - Нет. Я никогда там не жила, - она вдруг густо покраснела и повысила
голос, - вообще, какое это имеет значение? Я  стала  свидетельницей  тех
мук, которые переживала Галина. Совесть мучила ее. Я  как  близкий  друг
семьи наблюдала это многие годы. Она не может подойти к  воде,  будь  то
река, озеро, море. Близость воды вызывает у нее истерику и удушье.  Даже
когда они покупали этот дом, ее больше всего беспокоило, чтобы рядом  не
было никаких водоемов.
   Зазвонил телефон, Лисова дернулась, схватила трубку. Лицо ее при этом
продолжало пылать.
   - Я слушаю! -  несколько  секунд  она  молчала,  постепенно  остывая,
наконец произнесла совсем другим голосом, деловитым и сухим:
   - Я поняла, Геннадий Егорович.  Не  стоит  повторять  дважды.  Я  вас
отлично поняла. Всего доброго.
   Положив трубку, она развернулась к Арсеньеву:
   - Вам просили передать, что Евгений Николаевич скоро будет.
   - Спасибо, - кивнул Арсеньев, - вы сказали, Галина  Дмитриевна  убила
двоих. Кто был вторым?
   - Ребенок, - выпалила она, не задумываясь, -  тоже  ребенок!  Правда,
совсем маленький. Еще не рожденный.
   - А, ну понятно, - тяжело вздохнул Арсеньев.
   - Что вам понятно?! Вы не считаете аборт убийством?
   - Мы сейчас не будем это обсуждать.  Светлана  Анатольевна,  скажите,
пожалуйста, где вы были в ночь с пятницы на субботу?
   - Вы с ума сошли? - спросила она, строго и серьезно заглядывая ему  в
глаза.
   - Будьте любезны, ответьте на мой вопрос.
   - Извольте. В ночь, когда убили Кравцову и Бриттена, я  была  у  себя
дома. Я спала в своей постели. Все?
   - Нет, не все. Кто может подтвердить это?
   - Никто. Я живу одна.
   Пожалуй,   впервые   она   заговорила   естественным   голосом,    не
гримасничала, не таращила глаза. Арсеньев понял, что на этой  территории
она чувствует себя в безопасности. Никакой она не фигурант. Версия  Зюзи
вполне правдоподобна, однако если бы Зинаида Ивановна имела счастье хотя
бы несколько минут побеседовать с Лисовой, она бы  наверняка  отказалась
от своих подозрений. Представить себе эту  даму  в  роли  хладнокровного
убийцы довольно сложно. Ей нужны живые  зрительские  эмоции.  Их  нет  у
трупа. Ей нужны бурные драмы с продолжением.  А  выстрел  -  это  точка.
Конец спектакля, причем без аплодисментов и вызовов на бис.  Уж  если  и
могла бы она кого-то убить, то скорей всего ее жертвой стала  бы  Галина
Дмитриевна Рязанцева, перед которой все возможные спектакли  были  давно
сыграны.
   - Зачем вы рассказали мне историю из  детства  Галины  Дмитриевны?  -
быстро спросил он.
   Он вдруг с удивлением обнаружил, что его трясет. Сорок минут  общения
с  этой  женщиной  вымотали  его  больше,   чем   многочасовые   допросы
психов-рецидивистов, опытных  урок,  владеющих  искусством  симуляции  и
навыками глобальной ?несознанки?.
   - Ваш профессиональный долг - знать правду, -  сухо  и  наставительно
произнесла Ли-сова, - даже если это не имеет практического смысла. Чтобы
найти сегодняшнего преступника, надо знать, что было вчера, позавчера  и
много  лет  назад.  Между  прочим,  вы  напрасно  так   пренебрежительно
отнеслись к убийству нерожденного ребенка. Вы думаете,  у  него  еще  не
было души? Он еще не стал человеком?
   - Ладно, хватит, - поморщился Арсеньев, - лучше  объясните  мне,  как
может Галина Дмитриевна жить в Венеции, если близость  воды  вызывает  у
нее удушье?

Глава 29

   На этот раз в качестве комплимента от шеф-повара Евгению  Николаевичу
принесли солидную порцию зернистой икры  с  лимоном  и  маслом.  Обычным
гостям приносили паштет из утиной печени. Рязанцев был почетным  гостем.
Вокруг него бесшумно суетились официанты, едва он успевал осушить  бокал
с минеральной водой, тут же появлялся новый, полный. Стоило поднести  ко
рту незажженную сигарету, мгновенно вспыхивала зажигалка.
   Вместе с икрой, без всяких напоминаний, ему принесли  стакан  свежего
морковного сока. Когда-то он  его  терпеть  не  мог,  но  Вика  приучила
выпивать  стакан  в  день,  причем  обязательно  с  несколькими  каплями
оливкового масла.  Так  лучше  усваивается  все  полезное,  что  есть  в
морковке. В ресторане  ?Оноре?  ему  без  всяких  напоминаний  приносили
вначале стакан морковного,  а  после  еды,  вместе  с  десертом,  стакан
вишневого сока.
   Он не стал намазывать икру на хлеб, принялся есть  ложкой,  заставляя
себя прочувствовать вкус каждой отдельной икринки. Но ничего приятного в
этом не было. Черная зернистая икра вдруг напомнила ему толпу  армянских
беженцев во время трагических событий в Нагорном Карабахе.
   Сверху, из военного вертолета, были видны  только  головы.  Множество
крошечных голов. Черные платки женщин, черные шапки  мужчин,  мокрые  от
мелкого дождя, слегка отливали темным серебром.
   - Смотрите, смотрите, как черная икра! - крикнул  сопровождавший  его
оператор.
   Люди стояли посреди распаханного поля,  сбившиеся  в  кучу,  открытые
всем ветрам. Поле напоминало ломоть влажного ржаного хлеба.
   Когда вертолет приземлился, Рязанцев попытался  разглядеть  лица  под
платками и шапками. Но не сумел, поскольку испугался.  Люди  кинулись  к
нему, как к спасителю. Цепь вооруженных омоновцев еле сдерживала толпу.
   Потом он произносил речь, взобравшись на крышу бронетранспортера. Это
была красивая убедительная речь. Невозможно  вспомнить,  что  именно  он
говорил. Слова не имели значения.
   Как они на него смотрели, как слушали! Хлынул ледяной дождь, и  никто
не  заметил  этого.   Именно   тогда   впервые   посетило   его   пьяное
фантастическое чувство, слаще которого ничего  нет.  Они  маленькие,  он
большой. Они толпа, он Лидер. Масса и Он. Он и масса.
   Правда, вскоре началось свирепое  похмелье.  Настоящая  наркотическая
ломка. Тоска, апатия, дурные сны. Ему снилось, что он один из  них,  что
он голодный золотушный младенец на руках беженки.  Он  видел  ее  грубое
лицо,  чувствовал  зловоние  ее  щербатого  рта,  холод,   голод,   свою
беспомощность и ненужность. Грязь Востока, умноженная  на  грязь  войны.
Вши, чесотка. Женщины в теплых штанах под фланелевыми халатами. Голодные
дети в обносках. Больные старики. Все злые. Все большие,  он  маленький.
Самый маленький, самый ничтожный из них.
   Выступление на следующем митинге, уже в Москве, на  каком-то  крупном
заводе,  где  несколько  месяцев  не  выплачивали  зарплату,   оказалось
отличным  лекарством,  Он  язвительно  разоблачал  власть:   руководство
завода, руководство страны. Он говорил  то,  что  они  хотели  услышать.
Опять он стал большим, а люди в толпе маленькими. Но главное, он полюбил
их, маленьких, слабых, доверчивых, и себя, большого, сильного, важного.
   От любви он хорошел. Расправлялись плечи, сверкали глаза. Он искренне
желал  им  помочь,  вытянуть  их  из  заколдованного  круга   социальной
несправедливости, научить думать и  чувствовать,  как  он,  глобально  и
возвышенно. Они это понимали и отвечали  ему  восторженной  взаимностью.
Тогда, в конце восьмидесятых - начале девяностых, у них, как и  у  него,
оставались еще значительные ресурсы  неизрасходованных  иллюзий,  и  это
рождало сладкое чувство единения.
   В своих ранних выступлениях он старался быть убедительным и логичным.
Он сам сочинял свои речи и наговаривал их на диктофон.
   - Слишком умно! - замечала жена, перепечатывая тексты на  компьютере.
- Они тебя не поймут и рассердятся. Не надо логики,  только  эмоции,  не
надо никаких нюансов и оттенков, только черные и белые  краски,  это  им
близко и доступно.
   Она  редактировала  тексты,   упрощала   их   и   насыщала   пафосом.
Удивительно, как Галина Дмитриевна умела чувствовать, кому  какой  нужен
пафос, что хотят услышать  закавказские  беженцы,  тюменские  нефтяники,
московские студенты, питерские безработные с высшим образованием.
   -  Галя,  но  так  нельзя!   -   восклицал   он,   тыча   пальцем   в
отредактированный текст. - Это же глупость!
   - Можно, - отвечала она, проницательно щурясь, -  это  политика,  это
закон толпы. Скушают, как миленькие, и добавки попросят. Не забывай, кто
ты и кто они.
   - Чем же я лучше? - кокетливо спрашивал он.
   - У тебя есть харизма, - отвечала она с важным видом.
   Это словечко только начало входить в моду, почти никто  не  знал  его
реального смысла, и в широких слоях населения  возникала  ассоциация  со
старым русским словом ?харя?, бабки в деревнях так и говорили: за  этого
не будем голосовать, у него харизма толстая и противная.
   - Ты хотя бы понимаешь, что это  такое?  Объясни,  потому  что  я  не
понимаю, - говорил он, продолжая кокетничать.
   - В переводе с греческого это богоизбранность, дар Божий. В  переводе
с современного русского - обаяние политического лидера,  его  лицо,  его
имидж. Получается не совсем адекватно, зато красиво.
   До начала девяностых одной только харизмы было довольно, чтобы  стать
популярным политиком, создать свою партию-, получить голоса на  выборах.
Евгений  Николаевич  Рязанцев  принадлежал  к  когорте   демократических
мальчиков, выросших на магнитофонных  записях  Галича  и  Высоцкого,  на
бледных  самиздатовских  ксерокопиях  книг  Солженицина  и  Авторханова.
Всякая идеология ему претила, в том числе идеология денег. Какие деньги?
Зачем, если есть народная любовь, когда есть харизма,  единственная  его
идеология?
   Каждое  утро  Евгений  Николаевич  смотрел   в   зеркало,   на   свое
интеллигентное,  благородное  лицо,  на  свою  бесценную   харизму.   Ее
следовало холить и беречь. Он боялся поцарапать ее во время  бритья.  Он
запрещал себе есть что-либо после шести вечера, чтобы утром  харизма  не
была отечной и одутловатой. Он  удалял  щипчиками  волоски  из  ноздрей,
расчесывал щеточкой свои густые  красивые  брови,  чтобы  не  торчали  в
разные стороны, вбивал специальные гели в кожу вокруг  глаз.  С  помощью
жены  он  научился  ухаживать  за  своей  харизмой  вполне  грамотно   и
справлялся  с  проблемами   не   хуже   профессионального   косметолога.
Единственное, что портило его, это легкая желтизна кожи и  белков  глаз,
последствия  тяжелой  желтухи.  Он  подцепил  ее   еще   до   брака,   в
университете,  во  время  поездки  в  подмосковный  колхоз,   от   одной
молоденькой колхозницы, вульгарной, но сладкой и сочной, как одноименная
дынька.
   Желтуху давно залечили, однако  желтизна,  память  о  дыньке,  иногда
проступала сквозь  холеную  кожу.  На  это  обращали  внимание,  пускали
неприятные слухи, и  в  нескольких  своих  интервью  Евгений  Николаевич
пожаловался, что  в  студенческие  годы  его  за  антисоветские  взгляды
преследовало КГБ. Во время одной из диспансеризаций  по  приказу  Пятого
управления его специально заразили гепатитом ?В?.
   Обидно  было  то,  что  искусством  зарабатывать  капитал  влияния  и
получать проценты со всего, даже с такой неприятной и неприбыльной вещи,
как гепатит ?В?, Евгений Николаевич овладел в совершенстве именно тогда,
когда пришло время переводить его в капитал реальный, в твердую  валюту.
Партия ?Свобода выбора? нуждалась в деньгах.
   Выбор спонсоров оказался невелик.  Деньги  могли  дать  отечественные
предприниматели,   которые   в   результате   фантастических    безумств
приватизации успели к девяносто второму году  хапнуть  столько,  что  не
знали, куда девать, и западные фонды, заинтересованные  в  парламентском
лобби и инвестициях в российскую экономику и политику.
   Первые слишком криминальны, вторые слишком бюрократичны, третьего  не
дано. Надо было срочно  кому-то  продаваться,  но  ужасно  не  хотелось.
Евгений Николаевич метался,  мучался.  Он  с  детства  панически  боялся
ответственности и не умел  принимать  твердых  решений.  Доверить  выбор
спонсоров кому-то другому он тоже не мог,  мешали  амбиции,  становилось
страшно: вдруг  соратники,  почуяв  слабину,  сметут  его  с  пьедестала
лидера, он упадет и разобьет вдребезги свою бесценную харизму?
   Партия ?Свобода выбора?, как капризная царевна из  сказки,  отвергала
одного жениха за другим и в итоге отдалась первому встречному, поскольку
тянуть дальше было нельзя. Надвигалась очередная предвыборная кампания.
   Первым  встречным  оказался  один   из   совладельцев   американского
концерна ?Парадиз? мистер Хоган. За благообразной улыбчивой  физиономией
миллионера Джозефа  Хогана  скрывалась  хитрая  мордашка  потомственного
одесского биндюжника Жорки Когана, эмигранта в  третьем  поколении.  Дед
его был портовым вором  в  Одессе,  в  восемнадцатом  году  благоразумно
слинял в Америку и стал мелким  торговцем.  Отец  закончил  Колумбийский
университет и стал адвокатом. Внук закончил Гарвард и  стал  миллионером
Джозефом Хоганом.
   За вывеской концерна ?Парадиз? стояло ЦРУ.
   Евгений Николаевич старался не думать об этом. Его дружба  с  Хоганам
завязалась в Гарварде,  куда  он  наведывался  довольно  часто,  сначала
слушал лекции, потом сам выступал с лекциями. Они с Хоганом были добрыми
приятелями, не более.
   Вообще, все эти грязные подробности  пиарошных  технологий,  все  эти
вопросы о деньгах,  способах  их  выбивания,  отмывания,  перекачивания,
вколачивания чрезвычайно портили нервы и вредили харизме. Ухудшался цвет
лица,  тускнели  глаза,  опускались  плечи,  начинали  дрожать  руки.  К
счастью, это понимал не только Евгений Николаевич, но и  его  окружение.
Ради сохранения чистой красивой харизмы Рязанцева освобождали от  многих
некрасивых и грязных подробностей. Кто вложил деньги, каким образом и  с
какой целью, не должно было волновать лидера. Для него главное - имидж.
   Сначала работал имидж слегка усталого, но энергичного интеллектуала с
демократическими  идеалами  и  мягким  умным  юмором,  созданный   самим
Рязанцевым с помощью жены. Небрежно-спортивный стиль в  одежде,  джинсы,
свитерок, взлохмаченные волосы. Потом он перестал работать, понадобилось
нечто свежее.
   В моду вошли  железные  генералы,  грубые,  мужественные,  с  соленым
юмором и хриплым прокуренным голосом. Рязанцеву остригли  волосы  совсем
коротко, по-военному. Он перестал появляться  на  публике  в  джинсах  и
свитере. Только строгий костюм, темно-серый или синий, чуть  мешковатый,
без всяких изысков. Он стал говорить отрывисто, четко обрубая фразы.  Он
репетировал перед зеркалом жесткий прямой взгляд. Он  сменил  походку  и
марку туалетной воды, научился разбираться в оружии и определять чин  по
звездочкам на погонах.
   Мода на  мужественную  военную  аскезу  сменилась  модой  на  наглое,
вопящее о себе богатство. Костюм от Кардена, часы за несколько  десятков
тысяч долларов, отдых на самых дорогих курортах, обеды в  самых  дорогих
ресторанах, сонный  надменный  взгляд,  вместо  идеалов  -  откровенный,
бесстыдный эгоизм, вместо юмора - циничные шуточки, вялые и несмешные.
   Но и это вскоре приелось. Опять  потребовалась  интеллигентность,  но
уже более холодная, аккуратная и спортивная.
   Рязанцев послушно перевоплощался. Вокруг него клубились имиджмейкеры,
стилисты, визажисты. Большая часть его жизни  проходила  перед  фото-  и
телекамерами. Ему приходилось играть в гольф, бильярд и большой  теннис.
Он участвовал в общем раскачивании,  взявшись  за  руки,  под  известную
песню Окуд