отеснее
прижаться к Белому,  поглубже зарыться в его лохматую,  в  его  теплую
шерсть.
   Белый рыкнул, отбежал в сторону. Будто напоминал - идти надо!
   - Я сейчас, - шепотом отозвался Вовка.
   Но не встал. Сидел в снегу.
   Закопаться бы,  зарыться, спрятаться от леденящего ветра. Лежать,
думать: завтра к острову подойдет "Мирный"!
   Но он был один. И он уже не верил, что "Мирный" может подойти.
   Он вспомнил,  Лыков сказал:  "В таком деле суетливость ни к чему.
Лучше  лишний  час  проваляться  в  снегу,  чем  завалить  дело в одну
минуту".
   "Ты однажды приказ нарушил, - вспомнил он еще слова Лыкова, - так
что искупай вину.  Даже  если  "Мирный"  появится,  не  отвлекайся  от
задания, выполняй приказ!"
   "Место у нас больно уж важное,  - вспомнил он  слова  радиста,  -
половина циклонов идет через Крайночной".
   Все понимал,  а встать,  войти в ущелье боялся.  Это ведь  только
слова: пройдешь как по коридору. Еще надо пройти!
   Белый залаял.
   - Тихо!
   Недоверчиво ворча,  будто сердясь на Вовкино  промедление,  Белый
положил голову ему на колени.
   - Ты не ругайся,  Белый, - шепотом сказал Вовка. - Я боюсь. Но мы
сейчас пойдем. Мы быстро пойдем.
   Белый засопел.  Совсем  как  на  "Мирном",  когда  их   разделяла
металлическая решетка.
   - Не веришь?  - спросил Вовка, презрительно выпячивая губу. - Вот
и  Лыков  не  верит.  Говорит,  не придет "Мирный".  А как он может не
прийти? Ведь на нем мама.
   Белый встряхнулся.
   Вовка понял:  не слушает его Белый. И еще понял: не надо думать о
"Мирном". У него, у Вовки, приказ: запустить рацию, выйти в эфир. Даже
если "Мирный" передо мной появится.
   Вовка вдруг отчетливо увидел склад,  который все еще где-то рядом
и который еще плотнее сейчас заполнен холодом и тьмой.  Черную  ночную
бухту  увидел,  увидел  на  ее  поверхности  хищное  тело чужой хищной
подлодки.  И услышал  шорох  каменноугольной  крошки,  и  почувствовал
пронзительную  боль  в  разбитых  суставах Елинскаса и страшную немоту
онемевшей, негнущейся ноги Лыкова.
   "Сколько они продержатся?"
   Утром фрицы с удивлением,  опешив,  ткнутся в забаррикадированные
изнутри двери склада.  Утром фрицы с удивлением услышат требовательный
голос Лыкова.
   Какие переговоры!
   Гранату под дверь, спалят склад фрицы!
   Спалят, аккуратно  пересчитают  трупы:  айн,  цвай,  драй!  А где
четвертый?  Где мальчишка?  Где этот эр  ист?  Не  может  быть,  чтобы
русские мальчишки сгорали в огне дотла?
   Остальное ясно.
   Глянув на  карту  Крайночного,  даже  дурак  догадается:  уйти  с
метеостанции  можно  лишь  берегом  или  по   Собачьей   тропе.   Пару
десантников на перевал,  другую пару на берег. Что он, Вовка, поделает
со специально обученными специалистами?
   Карта против него...
   А вообще Вовка любил географические карты.
   Дома у Пушкаревых картами был набит чуть ли не целый шкаф.
   "Зачем столько? На каждый остров по нескольку штук!"
   "А они разной степени точности,  - объясняла мама.  - Съемку вели
разные люди.  Один немножко ленив,  другой немножко неаккуратен, вот и
получаются карты разной степени точности".
   Вовка с удовольствием рылся в картах.
   Ему нравились,  например,  очертания Крайночного. Это была мамина
карта.  Она много раз ею пользовалась,  на сгибах карта была протерта,
посажена на марлю, на полях, на самом планшете густо пестрели пометки.
   "Ты осторожней,  - предупреждала мама.  - Мой экземпляр,  считай,
единственный. Я сама его уточняла".
   "Вот погоди,  - обижался Вовка.  - Вырасту,  сам  составлю  карту
Крайночного. Совсем точную".
   "Это хорошо,  - смеялась мама,  - но тебе, действительно, следует
подрасти. Ты у меня совсем еще мальчишка".
   "Почему?" - сердился он.
   "Да потому,  что  только  мальчишка  может думать,  что на берегу
бухты Песцовой обязательно должны водиться песцы,  а хребет  Двуглавый
выглядит таким со всех четырех сторон света".
   "Разве не так? Ты же сама давала эти названия".
   "А мы  впервые  высадились  на  Крайночной  со  стороны  Сквозной
Ледниковой. Хребет только оттуда выглядит двуглавым".
   "А Песцовая?"
   "А там на гальке валялся дохлый песец. Может, его льдом принесло,
не знаю..."
   Вовка понимал: мама права - дело не в названиях.
   Но в названиях,  нанесенных на географическую карту,  всегда было
что-то такое,  что немножко,  но лишало правоты самые правильные слова
мамы.
   Нет, мама, конечно, была права, и все же...
   "Почему я не поднялся на палубу, к маме?"
   "Почему я хотел убежать от мамы?"
   Горько и страшно было Вовке в ночи.
   - Я дойду! - сказал он вслух, себя же поддерживая.
   Подозвал Белого:
   - Мы дойдем!
   И двинулся под Каменные столбы,  разбитые широкими трещинами,  из
которых густо сочился тысячелетний ледниковый холод.
   - Надо идти!
   Смутные очертания скал напоминали разъяренные человеческие лица.
   "Как выглядят  эти Мангольд,  Шаар,  Франзе,  Ланге?  Смотрят они
прямо перед собой или воротят носы в стороны? Носят усики, как Гитлер,
или всегда чисто выбриты,  как всегда чисто выбрит папа? Длинные у них
волосы или они коротко стригутся, как дядя Илья?"
   "Не все ли равно?"
   "Не все равно! - сказал себе Вовка, выдирая ноги из сугроба. - Не
все равно! Не могут фашисты походить на папу или на дядю Илью!"
   Он крепко сжал кулаки.
   Он знал:  не могут эти фашисты походить на его отца.  Он знал: не
могут эти мангольды и шаары  походить  на  Леонтия  Ивановича  или  на
боцмана Хоботило! Там, под водой, все всегда смутно и бледно, там, под
водой,  все всегда находится в смутном бледном движении;  эти фашисты,
они,  наверное,  похожи на крабов.  Они, наверное, плюгавые и косые, и
лица у них плюгавые!
   Вовка задохнулся от ненависти.
   Вовка не мог допустить,  чтобы  эти  фашисты  разворовывали  его,
Вовкину, родную погоду.

2

   Он спотыкался, брел среди мерзлых скал.
   Если бы не небо,  высвеченное звездами,  если бы не  узкая  линия
звезд, точно повторяющая все изгибы стен ущелья, он вообще бы не видел
дорогу.
   Но звезды светили.
   Слабо, но светили.
   Ориентируясь по  их смутной извилистой ленточке,  Вовка ступал по
камням,  по сухому инею,  покрывавшему камни,  цеплялся за выступающие
каменные  уступы.  Иногда стены почти сходились ("Застряну!" - пугался
Вовка),  иногда расходились широко - над  головой  сразу  прибавлялось
звезд.
   Лыков оказался прав.  Заблудиться в ущелье оказалось  невозможно.
Вывихнуть ногу, разбить колено, защемить ступню, это пожалуйста. Но не
заблудиться!  И не растерять силы в  снегу!  Снег  почти  весь  выдуло
ветром.
   "Сколько я иду? Час? Два?.."
   Он не знал.
   Его подгоняла смутная тревога.
   Он не понимал причин этой тревоги,  но торопился. И лишь когда на
очередном повороте каменная стена вспыхнула на мгновение стеклянистыми
чудными кристалликами, будто искрами ледяными плеснули в глаза, понял:
смутно, но он видит стену ущелья!
   Луна?
   Он обернулся, задрал голову.
   Если луна  и  вылезла  из  туч,  висеть  она  должна  за вершиной
Двуглавого; свет, смутно заливавший ущелье, шел не от луны.
   Он замер.
   "Это зарево! Это фрицы все поняли и подожгли склад!"
   "Я не успею. Они догонят меня".
   И крепко сжал кулаки:
   "Должен успеть!"
   "Должен успеть!  - сказал он себе.  - Должен найти палатку.  Я не
имею права ее не найти. Я должен подать сигнал бедствия!"
   "Нет, - решил он. - Это будет не сигнал бедствия. Я просто сообщу
о случившемся в Карский штаб. А сигнал бедствия пусть посылают фрицы".
   Но ему было страшно.
   Он устал  и  замерз.  Он  потерял счет шагам.  Под ногами путался
Белый.
   - Черт белый!
   Пес не обиделся.
   Он не мог обижаться на Вовку.
   Вместо того,  чтобы спать спокойно в  Игарке  или  в  Перми,  он,
Вовка, полз вместе с ним по Собачьей тропе; вместо того, чтобы долбить
алгебру  в  Игарке  или  в  Перми,  Вовка  вместе  с  Белым  пересекал
Двуглавый.
   Белый радовался, чуял запах сухарей.
   Вовка лез   по   тропе,  он  пугался  зарева  за  спиной,  а  оно
разгоралось.  Вовка  каждой  мышцей   чувствовал   крутизну   подъема.
Тревожный  отсвет  помогал ему,  бледно высвечивая промороженные грани
скал,  но лучше бы не было этого отсвета!  Вовка и без него  нашел  бы
тропу,  Вовка  и  без  него  вскарабкался  бы  по  гигантской каменной
лестнице, обвешанной со всех сторон ледяными наростами.
   Не было в мире места безжизненней и безнадежней Собачьей тропы.
   "А мама говорила..."
   Вовка вспомнил  о маме,  какая она была красивая и как,  глядя на
нее, матросы морщили от удовольствия носы.
   Он улыбнулся.
   Мама любила рассказывать  о  Крайночном.  Она  говорила:  "Обжить
остров - это не меньше, чем открыть его".
   "А Крайночной,  он веселый!  - смеялась мама.  - Еще  снег  лежит
повсюду,  еще гоняет по морю льды,  а на острове весна. Наст проломишь
ногой,  под корочкой снега - лужайка зеленая. Будто крохотная теплица.
Камнеломка  пробивается  -  зеленей  ничего  не  бывает.  Распускаются
бутончики полярного мака. Ой, Вовка, там так красиво!"
   Вовка невыразимо любил маму.
   "Встретимся, не отойду ни на шаг, - решил он. - Так и буду ходить
за ней".
   Мама...
   Вовка не выдержал, сел на камень.
   Белый тотчас, поскуливая, полез носом в карман.
   - На! - отдал сухарь Вовка.
   Вспомнил: в палатке лежит замороженная пшенная каша.  Так  радист
говорил. Но до каши надо добраться.
   Встал.
   По ноющим ногам чувствовал: не час идет, не два, больше... Помнил
упрямо:  его цель - палатка!  И слова Елинскаса помнил:  "Нам тут тоже
невесело".
   - Дойду!
   Чем дальше  уходил Вовка от метеостанции,  тем больше мучила его,
подступая, мысль о рации.
   Рация...
   Было время,  Вовка,  как все,  страшно хотел стать шофером. Крути
баранку, гони полуторку по дорогам - перед тобой лежит вся страна.
   Было время,  Вовка,  как все,  страшно хотел стать летчиком. Веди
машину  сквозь  грозовой  фронт  -  нельзя не летать в стране Чкалова,
Леваневского, Громова, Коккинаки!
   Было время, ему, как всем, страшно хотелось стать полярником. Как
не захотеть этого в стране челюскинцев и  папанинцев!  Полярник  смел.
Полярник надежен и дисциплинирован. Он следит не только за погодой, не
только за  состоянием  неба,  льдов,  течений,  он  следит  еще  и  за
приборами.  Приборы,  они  как люди - двух одинаковых не бывает.  Да и
стареют они.  Засоряются капилляры,  по которым движется в термометрах
спирт,   испаряется  постепенно  ртуть  из  барометров,  растягиваются
волоски гигрометров. Если ты настоящий полярник, ты должен чувствовать
свои приборы!
   Но сейчас,  на Собачьей тропе,  Вовка понял:  он пойдет по следам
отца. Его призвание - радиодело.
   Кончится война,  он вернется с победой с  Крайночного  и  целиком
посвятит себя этому благородному делу. Он добьется, что его, как отца,
будут узнавать в эфире по почерку.
   Раньше Вовка  (мама  права)  бил  баклуши.  Раньше  Вовка (Колька
Милевский прав) только развлекался.  Потому и не сдал экзамен сержанту
Панькину. А ведь мог. Ведь видел Колькину манеру работать на ключе.
   Что благороднее радиодела?
   Гибнет судно в Макасарском проливе или где-нибудь за Аляской,  за
тысячи верст от Вовки,  а он слышит далекое SOS и тут же передает куда
надо: срочно окажите помощь несчастным!
   "Пойду в Арктическое,  - твердо решил Вовка.  - Закончится война,
пойду в Арктическое".
   Вспомнил Елинскаса: "Форма... Питание..."
   "Только бы кончилась война!"
   Звезды стояли  над  Вовкой.  Стены  ущелья.  Непонятно,   сколько
впереди километров. Нехорошо тут!
   "А на складе лучше?"
   Он так    ясно    представил    холодную   тьму   склада,   шорох
каменноугольной крошки, запах лежалой муки, он так сильно почувствовал
ожидание,   заполнившее  тьму  холодного  склада.  Да  и  склад  ведь,
наверное,  уже подожгли...  Ноги сами собой  задвигались  быстрее.  Он
почти бежал. Не было сил бежать, но бежал, пока не ударился коленом об
острый выступ.
   Боль ослепила его.
   Упал на  колено,  вцепился  в  лохматый  встопорщенный   загривок
Белого. Так, скорчившись, сидел минут пять. Вспомнил слова Лыкова: "Не
суетись... Ногу потянешь, колено выбьешь - один останешься. Мы тебе не
подмога".
   - Не суетись! - прикрикнул на себя.
   Встал.
   Прихрамывая, шагнул.
   Еще шагнул.
   Боль отступала. А дальше еще легче было ступать.
   Почему?
   Понятно, подъем кончился.  Вон сколько звезд над головой.  Он  на
перевале.  Луна  висит за Двуглавым,  все в голубом,  в неестественном
свете.
   Он замер.
   Грандиозный каменный обрыв косо спадал  на  тундру.  Темные  слои
мешались  со  светлыми,  как на Угольном,  рядом с палаткой.  В лунном
свете вспыхивало, взрывалось ярко что-то неведомое - там, наверху.
   Лед? Хрусталь горный?
   Он не знал.
   Он не  хотел знать.  Ему было достаточно того,  что не надо лезть
наверх.
   Наклонив голову,  двинулся  упрямо  в  черноту  вновь сузившегося
ущелья.
   Собачья тропа!   Знали,   как   назвать.   Нашли   самое   точное
определение.
   Собачья!
   Даже Белый  вымотался,  вываливался   из   пасти   жгучий   язык,
поглядывал косо на Вовку. Сколько, мол, брести этим коридором?
   - Иди, иди!
   Вовка скользил по льдистым натекам,  хватался за выступы, помнил:
его  ждут  на  метеостанции,  радовался  -  греют  рукавички   Николая
Ивановича. Не обморозит пальцы, отстучит сообщение в Карский штаб.
   "Сколько еще идти?.."
   Одно знал точно: тропа пошла под уклон.
   Чувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся шагу,
по  тому,  как  сносило  его  теперь  при  падении вперед,  к палатке.
Заторопился было,  но заставил себя не спешить.  Не хватало подвернуть
ногу тут, перед целью.
   Шел, цепляясь за сосульки,  висящие с каменных стен.  Шел,  ругал
себя.
   "Все при деле,  а я иждивенец.  На "Мирном" - все заняты делом, я
один  бил  баклуши.  Леонтий Иванович рядом,  разве я с ним поговорил?
Обидел только.  Почему,  дескать,  не на фронте! А тут тоже фронт. Тут
даже  страшней,  чем  на  фронте.  А  мама?  Чем я помог ей?  А боцман
Хоботило? Я же только мешал боцману, подманивал к судну лихо!"
   Вовка сплюнул с презрением.
   "Иждивенец! Лыков вот добровольно согласился отработать еще  один
сезон  на  острове.  Он  сто лет не видел людей,  он сто лет не слышал
патефона. А он, Вовка, даже не знает - везут ли Лыкову патефон!"
   "Цветут фиалки, ароматные цветы..."
   "А радист?  Он послушал мою морзянку,  он сразу все понял.  Но он
сказал - может.  Значит,  я должен. Николай Иванович, например, уже бы
добежал до Угольного, если бы мог выбраться со склада!"
   "Иждивенец!"
   Никогда Вовка не презирал себя так сильно.
   Заблудись он,  заплутай в ущелье или в тундре,  погиб бы он не от
холода,  не от недостатка сухарей,  - погиб бы от презрения  к  самому
себе.
   К счастью, Вовка не заблудился.
   К счастью, он прошел Собачью тропу.
   С высокого уступа, запорошенного сухим снегом, увидел не каменные
развалы, увидел плоские пространства Сквозной Ледниковой.
   Лунный свет был так ярок, что слепил глаза, мешал видеть детали.
   Различал: на   фоне   неба,   на   фоне   нечастых  звезд  смутно
вырисовывается восточное  плечо  Двуглавого.  Различал:  отражаясь  от
снега,  лунный  свет  размывает  предметы  -  то ли глыба льда,  то ли
медведь присел в трех шагах?
   Лыков прав.  Труднее  всего определиться именно здесь,  в тундре.
Разберись, где палатка? Пойми, куда двигаться?
   И пес куда-то исчез.
   - Белый!
   Не было пса.
   Исчез, растворился в неверном свете.  Первобытная тишина отразила
Вовкин крик.
   Он теперь не боялся кричать.
   - Белый!
   В ответ грянул с моря орудийный выстрел.
   "Подлодка!"
   "Да нет, - презрительно успокоил себя Вовка. - Идет сжатие льдов.
Льдины выдавливает на берег. Крошатся льды, лопаются".
   - Белый!
   Не откликался пес.
   "Бросил, - возненавидел Вовка пса. - Кого бросил, гад!"
   Торопился.
   Не хотел ждать рассвета.
   Хотел незамедлительно выйти в эфир.
   Луна теперь не помогала.  Больше  мешала.  Все  вокруг  тонуло  в
голубоватой обманчивой дымке,  в стеклянной голубизне. Вовка шел вроде
к темным осыпям, а вышел ко льдам. Поднялись вдруг справа торосы.
   Вот она,  увидел  он,  полынья!  Он  узнал ее по темным пятнам на
льдинах. Здесь, рядом, в трещине, лежит боцман Хоботило. Мрачно дымит,
всхлипывает вода в полынье. Вовку зовет.
   Прислушался.
   Точно, поскуливание, плеск!
   Ничего не видел в голубом мареве,  зато отчетливо слышал -  зовет
Белый!
   "Упал в полынью?"
   Чуть не на ощупь,  обходя промоины,  обходя ледовые завалы, Вовка
шел  на  поскуливание,  всматривался   в   ледяную   пустыню.   Видел:
стремительно  взмывают  над  Сквозной  Ледниковой странные серебристые
полосы.
   Или так кажется?
   Нет, понял он, не кажется.
   Мощный порыв   ветра  обдал  его  холодом,  поднял  над  Сквозной
Ледниковой широкий снежный шлейф,  сверкающий,  затейливый,  аккуратно
повторяющий   все  капризы  разостланного  под  ним  рельефа.  Мириады
мельчайших   ледяных   кристалликов,   беспрестанно   двигаясь,   ярко
вспыхивали, диковато преломляли лунный свет. Вовка похолодел: поземка?
пурга идет?
   Крикнул:
   - Белый!
   Услышал из лунного марева поскуливание пса.
   "Тоже мне, путешественник!"
   Не знал, себя ругает или Белого.
   Наверное, себя.
   Ему, Вовке,  следовало искать черную палатку,  а он искал Белого.
Ему,  Вовке,  следовало думать о зимовщиках,  ему следовало возвращать
стране  украденную фашистами погоду,  а он думал о каком-то там Белом,
он рисковал заблудиться,  провалиться  в  трещину,  из  которой  никто
извлечь его не сможет.
   Клял себя, а все равно шел. Не мог не идти на зов Белого.
   Шел, чувствуя  себя  ничтожно  малым  и  слабым  среди  безмерных
пространств ледяного острова,  обвитого шлейфами  начинающейся  пурги,
шел, подавленный безмерностью мировых событий, которые почему-то никак
не могли разрешиться без его, Вовкиного, участия.
   Зато нужен он!
   Раньше, например,  нуждались  в  нем  только  родители.  Ну,  еще
Колька,  хотя  Колька  вполне мог обойтись и без него.  Но сейчас,  на
Крайночном,  Вовка был нужен всем! И Кольке, и отцу, и маме, и Лыкову,
и  Елинскасу,  и Николаю Ивановичу,  и капитану Свиблову.  Всей стране
нужен!
   Он шел.
   Помнил приказ Лыкова, но шел на зов пса. Шел, рискуя окончательно
заблудиться.
   Лишь твердил упрямо:
   - Найду!

3

   Ему повезло.
   Он набрел на полынью,  в которой барахтался Белый.  Он выручил из
воды пса.
   Ему повезло.
   Пес по запаху вывел его прямо к палатке.


Глава седьмая. ВОЙНА ЗА ПОГОДУ

1

   Вовка не знал,  сколько времени он убил на  Собачью.  Чувствовал:
вышел  к палатке вовремя.  Даже,  может,  раньше,  чем надеялся Лыков.
Далекий отсвет,  принятый им за зарево, луна, явившаяся над Двуглавым,
помогли  ему.  И  сейчас  Вовка  не собирался терять даже минуты.  Вот
только примус разжег.
   Натянув на  шест  антенны  бронзовый  тросик,  подключив питание,
Вовка отложил в сторону рукавицы, уставился со страхом на рацию.
   Будет она работать? Справится он с нею? Свяжется с кем-нибудь?
   Десятки вопросов. Все тревожные.
   Скинув шапку,  Вовка надел холодные эбонитовые наушники. У Кольки
Милевского,  вспомнил он,  были такие  же,  только  покрытые  пористой
резиной. В тех бы Вовка не обморозил уши.
   Подумав, натянул шапку поверх наушников.
   Лампы нагревались.
   Весело, ядовито шипел примус.
   Разом, возникнув  из  ничего,  запели в наушниках дальние голоса.
Свист, вой. Слабый писк морзянки.
   "Будь рядом Колька..."
   Но Кольки не было.  Даже Белый  закопался  в  снег  за  палаткой.
Впрочем, чем он мог ему помочь, Белый?
   Он поставил локти на брошенный поверх ящика журнал радиосвязи, но
работать  с  ключом  в этой позе было неудобно.  Он снял руки с ящика.
Правую положил на ключ, левой работал на переключателе.