стях вздыбленных льдин.
   - Понятно...  - озираясь, бормотал бородач. - Покоптили немножко.
Костерчик жгли, нет?.. Шучу я... Шучу... А это, значит, и есть боцман?
Видный мужчина. Ругаться, наверное, любил.
   Наклонившись над боцманом, бородач пытался расстегнуть промерзший
бушлат.
   - Не    получается...   Ладно...   Ты   его   личность,   значит,
удостоверяешь,  а я твоим словам,  значит,  верю.  Так?  - И подсказал
Вовке:  - Говори, так! И губу подбери, наступишь на губу. Тащи боцмана
за руку!..  Что значит,  не можешь?  Тошнит? Ничего! С возрастом и это
пройдет,  Пушкарев Владимир.  Боцмана вот не тошнит, а я не знаю, кому
из вас сейчас легче.
   Вовка сжал челюсти.
   Он уже  видел,  как  хоронят  людей.  Он  уже  видел  раненых   в
госпиталях. Он многого навидался за последние три года. Но ведь боцман
Хоботило совсем  недавно  был  жив,  боцман  Хоботило  совсем  недавно
прикрикивал на него, топал на него сапогами...
   Механически, не  понимая,  что,  собственно,  он  делает,   Вовка
подтаскивал  обломки  льда  к  глубокой  трещине,  в которую бородач с
трудом уложил тело боцмана.
   - Потерпи,  братан,  -  вслух  бормотал  бородач.  - Ты на нас не
сердись,  братан.  Ты  полежи,  отдохни,   мы   тебя   потом   устроим
по-человечески.
   "Это он боцману..." - думал Вовка.
   - Хороший был мужик?
   "Это он мне..."
   - Помор,  сразу видно.  Они, поморы, здоровые. Много примет знал,
наверное.  Они в этом деле знатоки. - Бородач неожиданно прикрикнул на
Вовку:  - Эй,  на шкентеле!  Плыть нам с тобой,  стрик полуношника,  к
северу!  Восточники да обедники -  заморозные  ветерочки!  Так  боцман
говорил?
   Вовка с трудом кивнул.
   Бородач нахмурился:
   - Ты, Пушкарев Вовка, морду не вороти в сторону. Ты уйми желудок.
Ты  в  серьезную  историю ввязался.  Братана морского хороним.  Нашего
братана. - И разрешил: - Топай к палатке.
   - А ящик?
   - Какой ящик?
   - Вон...
   - Что в ящике?
   - Шоколад.
   - Ну?  - бородач полез в ящик.  - Правда!  Мы ящичек  возьмем  на
плечо.  Шоколад  -  это большой подарок.  Ты еще сам налопаешься этого
шоколада.
   "Никогда больше  не  буду я его лопать",  - с отвращением подумал
Вовка. А вслух сказал:
   - Мы,  наверное,  скулой  врубились в льдину.  - Он ни на грош не
верил себе,  но убеждал бородача: - Вот меня, наверное, и выбросило на
лед.  Я ничего не помню.  Стоял на палубе,  а потом - лежу на льду.  И
боцмана выбросило. И Белого.
   Он боялся, он не хотел упоминать подлодку.
   Была ли подлодка?
   Бородач ошалело  взирал  на  Вовку.  Он  взирал  на  него  как на
сумасшедшего. И поддакнул как сумасшедшему:
   - Бывает. Неосторожно шли.
   Слишком легко он согласился с Вовкой,  и Вовке это было противно,
будто оба они, не сговариваясь, обманывали друг друга.
   А бородач думал:  "Не договаривает малец.  Стукнись буксир о лед,
гарью  бы  не попахивало.  И ящик на льду.  И боцман.  И собака.  Уйди
"Мирный" в море,  я бы заметил его.  Берегом  ехал.  Боится  малец.  В
шоке".
   Убойный снег поскрипывал под ногами.  Подмораживало. Ветер упрямо
брал круто на юго-запад, мел по всей Сквозной Ледниковой.
   "Триста... Триста пятьдесят...  Четыреста... - считал Вовка шаги.
- Почему он идет так быстро? У него же на плече ящик".
   Шел, не  веря,  что  каких-то  три  часа   назад   он   стоял   у
иллюминатора,  а на рундуке,  раскидав по подушке рыжую косу,  спала и
улыбалась во сне мама.

2

   Палатка остыла.
   Бородач разжег примус, поставил на него котелок со снегом.
   - Чаек любишь?
   - Ага.
   Бородач усмехнулся:
   - Я тоже.
   - У меня сахар есть. И сухари.
   - Откуда?  -  подозрительно  покосился  бородач.  - Там что,  еще
валяются ящики?
   Вовка не ответил. Он сжал в ладонях жестяную кружку с кипятком, и
она замечательно обожгла ладони.
   - Ладно,  - сказал бородач.  - Мы люди занятые.  Давай, Пушкарев,
выкладывай. Как на духу выкладывай. Все и без вранья!
   И Вовка выложил.
   Все выложил.
   О "Мирном",   вышедшем   из   Архангельска   с   зимовщиками  для
Крайночного и с грузами для  Игарки  ("С  какого  причала?  -  щурился
недоверчиво бородач.  - С Арктического?  Ладно.  Есть такой".); о маме
метеорологе,  которую Управление Главсевморпути  разыскало  в  далекой
Перми ("А в Питере где жили?  На Кутузовской?  Ладно. Есть такая".); о
Леонтии Ивановиче,  любившем выстукивать морзянку в самый неподходящий
момент ("Знаю чудаков.  Есть такая привычка".);  о бабе Яне, ожидающей
внука в Игарке ("Небось,  живет в каменном доме? Нет? В бараке. Ладно.
Запомним".);  даже  о  военном инструкторе выложил все,  даже о ложной
тревоге,  поднятой  им  в  море;  забыл,  правда,  фамилию  одного  из
фашистских  командиров ("Да наплевать.  Мангольд или Ланге,  все равно
гады!");  наконец,  выложил он и свой тайный план - бежать с  буксира,
когда начнется разгрузка.
   Вовкин план бородачу не понравился.  Поскреб  бороду,  спросил  с
усмешкой:
   - Дезертировать хотел?
   - Как это дезертировать? - ужаснулся Вовка.
   - А так!  - без всякого снисхождения объяснил  бородач.  -  Время
военное, приказ есть приказ. Тебе какой курс определили? Игарка! А ты?
   - Я не успел...
   - Ах, не успел! - ядовито хмыкнул бородач.
   Но сладко шипел примус. Усыпляюще пахло керосином. Ломило суставы
от тепла и усталости.  Глаза слипались.  "Я не дезертир, - подумал про
себя. - Я не в тыл бежал к бабке. Я рвался к зимовщикам".
   - Ладно,  -  сжалился бородач.  - Знаю я твою маму.  И об Леонтии
слышал,  пухом ему вода.  Лыков я.  Илья Сергеич.  По уличному  уставу
кликали в детстве Илькой,  но тебе - дядя Илья.  Ясно?  - И спросил: -
Своего шоколада мало? Зачем полез в ящик?
   Вовку мутило от шоколада, он негромко ответил:
   - Людей искал.
   - В ящике?
   Вовка промолчал.
   - Что нашел-то? - прищурился Лыков.
   - Рацию.
   - Откуда знаешь, что рация?
   - Я почти на такой работал.
   - Как работал? Врешь!
   - Не вру.  Меня Колька Милевский,  он жил на Литейном,  водил  на
курсы радиотелеграфистов.
   - И морзянку знаешь?
   - Ага.
   - А ну, отстучи что-нибудь.
   Вовка послушно отстучал.  я1Тире тире... Точка тире... Тире тире...
я1Точка тире...
   Лыков сразу насупился, забрал бороду в ладонь:
   - Ладно, братан. Отыщем мы твою маму.
   - Может,  сейчас попробовать? - вскинулся Вовка. - Давайте выйдем
в эфир. "Мирный", он где-то рядом!
   - А эти твои?  - многозначительно постучал Лыков по ящику.  - Эти
твои Мангольд да Ланге,  да прочие гады?  Думаешь, они лопухи? Никогда
так не думай о врагах,  Вовка.  Если они нас запеленгуют,  хорошего не
жди.  Не псами же нам пугать подлодку.  Белый твой не бросится  топить
подлодку. Так ведь? - И сам ответил себе: - Так! - И добавил, вставая:
- Идем!

3

   Вовка бежал рядом с нартами.
   Он устал,  очень  саднило  плечо,  но  бежать  было все же легче.
Нарты,  наживо связанные ремнями, ходили под ним ходуном, баран рвался
из рук.  Собаки, порыкивая на Белого, лихо несли нарты, тянули алык то
левым плечом, то правым, Вовку бросало как куль с мукой.
   - Чего  ты  как на насесте!  - прикрикнул Лыков.  - Полозья есть,
ставь ноги на полозья.
   Лыкову езда не доставляла никаких неудобств. Он пружинисто бросал
корпус из стороны в сторону,  не теряя равновесия,  гнал  собак.  Гин!
Гин!
   - На твоего пса сердятся собачки. Он что, ходил у тебя в вожаках?
Это  жаль.  Не  подпустишь  к  упряжке.  Я утром выскочил на бугор,  -
повернулся Лыков к Вовке.  - Туман над морем,  не видать ни земли,  ни
моря. Только вдруг туман осветился изнутри - красным. Полыхнуло. Надо,
думаю,  смотаться. Кто знает, что там? - Он спохватился и сменил тему:
- Рацию-то,  слышь. Рацию, что ты видел в ящике, ее наш радист слепил.
Головастый мужик.  Литовец.  Римас Елинскас.  Катушки  для  контура  и
вариометра    сам    мотал   из   звонкового   провода.   Есть   такой
одномиллиметровый  двойной  обмотки,  понятно?  Ну,  а  для  прочности
покрыли его шеллаком. Стахановцы!
   Вовка молча кивал.
   "Белый хромает - жалко".  Мысли путались. "На "Мирном" есть врач,
может, залечит Белого? Сколько льдов! Плоские они. И небо плоское".
   Собаки на ходу воротили морды,  порыкивали для порядка на Белого.
Лыков,  не уставая,  работал остолом.  Выйдя на ровный участок  берега
(справа,  совсем  вблизи,  мрачно  шли  к  морю  обрывистые  предгорья
Двуглавого),  гикнул,  пустил собак во всю прыть.  Шесть их  было,  но
несли  как  бешеные.  На  ходу  Лыков  ловко спрыгивал с нарт,  бежал,
задыхаясь,  снова прыгал на нарты.  Ни разу не споткнулся,  не выронил
остол, все поглядывал.
   "Вымотался пацан.  Лицо - как бумага.  Щека  красная.  Поморозил?
Обжег? И верит, дурачок, ушел "Мирный" в Песцовую. Я бы увидел. На дне
он,  наш "Мирный".  Карский штаб предупреждал:  бродит подлодка. Плохо
дело. Жалко мальца...
   Жалко мальца,  - думал Лыков,  прыгая на нарты.  - Ничего  он  не
понял,  отшибло соображение.  Не ушел "Мирный", все там - на дне. Надо
сразу занять мальца делом,  кончилось для него детство.  Оно, в общем,
раньше  кончилось.  Что  они  видели за эти годы,  наши мальцы?  Война
проклятая!"
   Собаки дружно тянули нарты.
   Двуглавый вырос,  занял  полгоризонта,  слева   бледно   тянулось
выцветшее  от  холода море.  Высокие льдины отражались в плоской воде,
одинаково лиловые в воздухе и  в  море;  оставалась  за  спиной  голая
заснеженная тундра, плоская, низкая. Кочки не делали ее неровной.
   Трясясь на нартах,  оглядываясь на прихрамывающего Белого,  Вовка
жил одним: скорей увидеть Песцовую!
   Круглая бухта,  вольная.  Две-три лиловые льдины. А посреди бухты
"Мирный"  -  белый,  а  дым  из  пузатой  трубы  -  черный.  На  борту
выстроилась команда.  Вовку даже ругать не станут. Нашелся. Он ведь не
виноват, что его выбросило за борт.
   "Но как они меня потеряли?  Как я оказался на льду? Как оказались
на льду боцман и Белый?"
   Он догадывался, он знал, но гнал от себя эти мысли. Твердил себе:
"Ударили из пулеметов,  не позволили фрицам добежать до орудия, ушли в
лед. Поцарапать днище легко, вот она и краска на льдах".
   С моря бил ветер, холодил лицо.
   Собаки отворачивали  морды  в  стороны,   казалось   -   любуются
Двуглавым.
   В Перми,  вспомнил Вовка, зимой было тоже холодно. Утром протопят
печку,  к  вечеру  все  равно  вымерзнет.  Он  и  дома сидел в пальто.
Дровишек всегда не хватало.  На оконных стеклах намерзали,  оплывая на
подоконник,  ледяные пластины. Но в Перми даже это было Вовке на руку.
Так легче было ждать маму.  Ведь,  как Руаль Амундсен, как челюскинцы,
Вовка  каждый  вечер  искал  свой  путь  во льдах,  шел своим Северным
морским путем.
   Весь Ледовитый океан,  дымящийся от мороза, лежал перед Вовкой на
промерзшем оконном  стекле.  Бумажка,  заменявшая  корабль,  скользила
сверху,  с  чистого  стекла,  подходила  к  кромке  вечных льдов.  Тут
приходилось пускать в дело стальной бур - сломанное ученическое  перо.
Лед лопался, бежали по льду синеватые узкие трещины.
   Тощий полярник  В.  П.  Пушкарев,  самый  главный  специалист  по
Северу,  буром-пером  колол громоздкие паковые льды,  пробивал коридор
для своего корабля,  растаскивал по вяжущему,  не  отпускающему  судно
стеклу тяжелые льдины.
   Главное - пройти Северный морской путь за одну навигацию! То есть
пройти  его  до  возвращения  мамы!  Зимовать во льдах Вовке было ни к
чему.  Ведь он,  полярный капитан В.  П.  Пушкарев,  доставлял на  мыс
Челюскина,  на  сибирские  острова,  на  далекую  Чукотку  и  даже для
камчадалов самые что ни на есть вкусные вещи. В трюмах его судна лежал
шоколад "Полярный",  лежали сахарные головы,  свежие мандарины, сало в
бочках,  морошка моченая,  консервы мясные и рыбные,  чай.  Эскимосы и
чукчи,  полярники  и  промышленники  выходили  на  обрывистые  берега,
приставляли ладони к  высоким  лбам  -  ждали,  облизываясь,  Вовкиных
товаров.
   Что там Ченслер и Пахтусов,  что Мак-Клур и Франклин! Ему, Вовке,
мог позавидовать сам капитан Воронин!
   Сейчас же Вовка хотел одного: увидеть "Мирный"!
   Еще вчера  не  было  для него судна более скучного,  еще вчера не
было для него команды более осторожной,  еще вчера он не понимал  и  с
презрением  думал  - зачем вообще выходить в море,  если путь твой все
равно лежит в сплошной морозге и жмучи?  Сейчас Вовка  все  был  готов
отдать за встречу с "Мирным". В голове гудит, болит плечо, но пусть бы
еще сильней болело,  только пусть мама лежит на рундуке и спит.  Он не
стал бы ее будить.  Надо выйти на палубу, выскочить в одном свитере, а
малица пусть лежит  поверх  одеяла  -  так  маме  теплее.  Ведь  какая
красивая  мама  была  перед  отъездом  с материка:  на голове беретик,
пальто с широкими плечиками;  матросы,  проходя мимо,  морщили носы от
удовольствия.
   "Где мама?"
   Вовка бежал  рядом  с  нартами,  рядом  с  Лыковым,  но ничего не
замечал,  ничего не видел.  Лыков жалел:  "Подвело мальца.  У  Николая
Ивановича  есть  банка  консервированных  лимонов.  На  случай  Победы
хранили,  но тут такой случай,  хоть плачь.  Не  много  мальцу  видеть
радостей.  Не  придет "Мирный".  Это он еще в шоке,  он еще специально
травит себя - на лед наткнулись. Не лед, подлодка. Приедем, предупрежу
Римаса.  Николай Иванович - человек деликатный,  мягкий, а Римас такое
может брякнуть,  малец на него с ножом кинется.  Ему сейчас  много  не
надо.  Он как пружина взведен.  Ему главное - маму увидеть. Чует ведь,
плохо дело,  но надеется, обманывает себя. Боцмана похоронил, мамку не
может..."

4

   - Перекур!  -  крикнул Лыков,  вгоняя остол в снег.  - За тем вон
увалом - станция.  Вниз слетим в две  минуты,  что  на  твоих  санках.
Перекур, Пушкарев Владимир!
   - Вы мне?
   - Нет, собачкам! - хмыкнул Лыков.
   Это был второй перекур.
   Вовка устал,  но  готов  был  бежать  без  всяких перекуров,  так
хотелось ему быстрей увидеть Песцовую.  Только Лыков все равно устроил
перекур.  Скручивал козью ножку, старался не смотреть на Вовку. Всякое
ему приходилось видеть,  но чтобы малец мать терял,  на глазах терял -
такого не видел!
   Тощий пацан. Видно, жилось несладко.
   А где эвакуированным жилось сладко?
   "Ничего, - решил Лыков. - Отстучим в Карский штаб, летчики ущучат
подлодку. Разгулялась, стерва! Война к завязке, а она кусается!"
   Вздыхая, свертывал самокрутку.
   - Отдышись, малец.
   - Я не малец! - огрызнулся Вовка.
   - Да вижу, вижу. Владимир ты Пушкарев. Вижу.
   Вовка промолчал.
   - Ты  не  злись,  -  вздохнул  Лыков.  - У нас тут не курорт,  не
Северная Пальмира. Мы третий год без людей. Ты на острове - первый.
   Вовка молчал. Его молчание задевало Лыкова.
   - Наверное,  думаешь,  полеживаем в  спальничках,  поплевываем  в
низкое небо? Ведь думаешь так? А жить тут трудно, Пушкарев Вовка. Было
время,  не спорю - закусывали икрой.  А сейчас не брезгуем и  гагарой.
Кричит  она  свое  "ку-ку-лы",  а  мы  ее все равно в кипяток.  Еще на
траве-салате держимся. Растет у нас такая трава-салата, многолетнее из
крестоцветных.  Она даже при сорока градусах мороза зеленая. И стебель
зеленый, и листья зеленые, даже цветы. Лучшее противоцинготное, потому
что другого у нас нет,  Вовка.  Любим мы ее,  эту траву-салату. Нельзя
нам без нее никак.  А без нас,  Вовка,  никак нельзя фронту.  За  наши
метеостанции,  Вовка, Гитлер отдал бы лучшую дивизию, вот как она всем
нужна - погода.  Самолет ведь не поднимешь в воздух,  если рядом  идет
гроза,  танки  не  пустишь  по болотистой равнине,  если ждешь дождей,
катер торпедный и тот не полезет в шторм. Погода, Вовка, нужна всем. И
погоду даем мы!
   Вовка промолчал.
   - Ладно, - обиделся Лыков, - если не придурок, сам поймешь.
   - Ага, - кивнул Вовка. И спросил: - Может, поедем?
   Лыков хмыкнул, но встал, двинулся к нартам.
   Взметывая снег,  собаки одним махом вылетели на высокий  гребень.
Рвали алыки, взлаивали - почуяли дым жилья.
   Вовка вытянул шею, привстал на несущейся вниз нарте:
   - Дядя Илья!
   Он первый увидел.
   На вольной воде,  черной, как тушь, лежало медленное длинное тело
подлодки. Вокруг палубного орудия суетились люди в незнакомой форме, с
рубки вяло свисал казавшийся черным флаг.
   - Дядя Илья!
   Второй раз за день Вовка никого не успел предупредить.
   Ударили автоматные  очереди.  С  визгом,  пятная   кровью   снег,
покатились   с   откоса   расстрелянные  собаки.  Чужие  люди,  хрипло
покрикивая, бежали навстречу. Краем глаза Вовка увидел упавшего с нарт
Лыкова. Но его самого уже крепко держали. Промасленные меховые куртки,
небритые лица,  рты,  немо выкрикивающие слова,  из которых ни одно не
задерживалось в сознании.
   Куда его тащат? Почему они кричат "Эр ист"?
   "Ну да,  -  мелькнуло  в голове,  - там еще было - блос айн Бубе!
Утром мне так сказал Леонтий Иванович. Я спросил его: "Почему вы не на
фронте?",  а  он  разозлился:  вырастешь попрыгунчиком!  И добавил "Эр
ист..." Мальчишка,  дескать!  Всего лишь мальчишка!  А  я  еще  решил:
подумаешь, мальчишка! Еще увидите!"
   Эр ист блос айн Бубе!
   Вовка возненавидел себя.
   Он - мальчишка!
   Он всего лишь мальчишка!


Глава пятая. ЕДИНСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ

1

   Вовка будто ослеп.
   Единственное окошечко  склада,  прорубленное  под самым потолком,
света фактически не давало.  Он переполз через какой-то мешок, ткнулся
растопыренными пальцами в бороду Лыкова. Обрадовался, услышав:
   - Не лапай. Сам поднимусь.
   Вовка по  шороху,  по  постаныванию  Лыкова определил - поднялся.
Кажется,  привалился к мешку,  скрипнул зубами, медленно вытянул перед
собой (до Вовки дотянулся) неестественно прямую левую ногу. Спросил:
   - Кто еще тут?
   - Вся  команда!  -  ответил  глухой от ярости и сдерживаемой боли
голос. - Кто еще?
   Лыков выругался.
   - Не уберегли станцию!
   - Они десант высадили за увалом.  Они тайком подошли, - торопливо
пояснил другой голос,  нервный,  явно растерянный.  - Римас работал  с
Диксоном,  он сидел в наушниках,  не слышал ничего. Ему прикладом дали
прямо по пальцам,  рацию в куски,  а меня взяли в комнатке - я  бланки
чертил для нашего гелиографа.
   Тьма чуть рассеялась.
   Уже не смутные пятна, можно было рассмотреть людей.
   Один, белея повязками (обе руки обмотаны полотенцами),  сидел  на
куче каменного угля, другой (толстенький, подвижный) шаркал унтами под
окошечком - то ли хотел заглянуть в  него,  то  ли  просто  тянулся  к
свету. Тот, что сидел на куче угля (видимо, радист), был без шапки, но
в унтах,  в ватных брюках,  в меховой рубашке без воротника (такие  на
Севере называют "стаканчиками"); он, похоже, не замечал холода.
   - Когда высадились? - спросил Лыков, не говоря вслух - они.
   - Примерно  через  час,  как  ты  отъехал.  Как специально ждали.
Угораздило же тебя вернуться.
   Вовку они все еще не видели. Он не шевелился, пристыл к мешку.
   - Я ехал не с ночевой.
   - Это понятно,  - суетился толстенький под окошечком. - Все равно
обидно, Илюша Задержись на ночь, смотришь - ушли бы. А так у нас шибко
нехорошо.
   - Оставьте,  Николай Иваныч!  - оборвал тот,  что сидел  на  куче
угля,   сложив  на  коленях  обмотанные  полотенцами  руки,  -  радист
Елинскас.  -  Илья,  он  что,  ясновидящий?  Они,  наверное,   шли   в
погруженном состоянии. И сядьте, прошу. Свет застите.
   - Что с руками? - отрывисто спросил Лыков.
   - Я  ж  говорю,  -  опять  засуетился  толстячок.  - Римас ключом
работал на рации.  А они ворвались,  они,  наверное, решили - он о них
сообщает, вот и припечатали пальцы к рации.
   - Куда с такими руками? - беспомощно выругался радист.
   Вовка не видел лиц. Вовка видел тени, слышал голоса, ловил каждое
слово. Ждал, что ответит Лыков.
   Ответил не Лыков. Толстячок сказал:
   - Может,  тебе еще повезло,  Римас.  Будь пальцы в  порядке,  они
могли посадить тебя за рацию.
   - Я бы не сел! - опять выругался радист.
   - А я и не говорю, что ты бы сел. Я говорю: посадили бы. Сил