невыносимая,
никогда не испытанная им сила,  несравнимая даже с железными мускулами
боцмана Хоботило, выдернула трап из-под Вовкиных ног, швырнула Вовку в
воздух.
   - А-а-а!  - успел выдохнуть Вовка,  и тотчас  в  уши  ему  что-то
жадно,  огненно ахнуло,  опалило огнем.  Мир льдов,  мутной воды,  мир
морского буксира  мгновенно  погрузился  в  мрачную  тишину  какого-то
совсем другого, какого-то совсем еще неизвестного Вовке мира.


Глава третья. ЧЕРНАЯ ПАЛАТКА

1

   Он почувствовал - ветер сменился.
   Раньше ветер  налетал порывами,  теперь дул ровно,  пронизывающе.
Всей спиной,  несмотря на  малицу  и  два  свитера,  Вовка  чувствовал
нестерпимое  ледяное  дыхание,  но  встать не мог и сообразить не мог,
почему он лежит на  льду,  а  не  на  палубе  "Мирного"?  Левая  рука,
подвернутая при падении с трапа,  онемела,  саднило ушибленное плечо и
обожженную щеку, но, наверное, и это не заставило бы его подняться, не
пройдись по его лбу что-то влажное и горячее, совсем как собачий язык.
   - Белый! - позвал он.
   И хотел  спросить:  "Мамка  где,  Белый?"  Но  собственный  голос
прозвучал так хрипло, так непохоже, что он сам испугался.
   Испугался и открыл глаза.
   "Это небо.  А это Белый. Он лапу поджал. И смотрит так, будто он,
а не я спрашиваю про мамку.  И лбом толкает.  Лезет в карман.  Сухари.
Помнит. Хорошая у Белого память".
   Сказать то же самое о своей памяти Вовка не мог.
   Он боялся поднять голову.
   Одно дело,   если   он   действительно  лежит  на  краю  Сквозной
Ледниковой - тогда можно будет подумать,  как он  сюда  попал.  Другое
дело,  если он просто свалился за борт,  и буксир,  застопорив машины,
раскачивается рядом с берегом,  и с палубы смотрят  на  Вовку  Леонтий
Иванович, боцман Хоботило, капитан Свиблов...
   "Почему я не могу поднять руку?  Примерз рукав?  Почему  примерз?
Сколько времени я лежу на льду?"
   Вовка с отвращением отодрал  рукав  малицы  от  пористого  белого
льда.  Медленно  поднялся.  Его пошатывало.  И "Мирного" он не увидел.
"Мирного" не было, буксир, наверно, ушел.
   До самого  горизонта тянулись широкие поясины льдов,  разведенных
ветром.  В полыньях лениво покачивались околыши,  море вздыхало, играл
на солнце ледяной блеск.
   Льды.
   Теперь это   была   не   та   тертюха,  которую  легко  раздвигал
укрепленный нос "Мирного",  это были вполне приличные льды, нанесенные
ветром издали.
   Ледяные зубья, голубые клыки.
   Угораздило бы "Мирный" врубиться скулой в такое вот поле,  тут не
то что Вовку, тут боцмана Хоботило выбросило бы за борт!
   И ведь   угораздило.  Он,  Вовка,  лежит  на  льду,  рядом  Белый
прихрамывает.  Хороший оказался удар,  если  опрокинуло  металлическую
клетку с собаками.
   Вовка потер ушибленное плечо.
   Он стоял  на  самом  краю огромной,  выдавленной на берег льдины.
Внизу хлопотала,  всхлипывая, черная, как чернила, вода. Совсем близко
темнела громада хребта Двуглавого. Это за ним, знал Вовка, лежит бухта
Песцовая, это за ним уютно дымят домишки зимовки.
   "И рукавицы нет. Левая на руке, а правой нет".
   Вовка отчетливо,  до  малейших  деталей  представил,  что  сейчас
делается на палубе "Мирного".  Боцман всяческими словами поносит этого
беспутного поливуху,  его,  Вовку,  испортившего  весь  рейс,  Леонтий
Иванович   по-немецки   поносит   сбежавшего   пса,   капитан  Свиблов
презрительно усмехается - ох, уж это Управление, навязавшее ему такого
дурацкого пассажира!  "Льды! - тычет перед собой Свиблов. - Не морозь,
не молодик.  Крепкие льды! А у меня, сами понимаете, груз. К берегу не
пойду, пусть с зимовки Леонтий гонит за пацаном упряжку!"
   А мама?
   Если бы  мама увидела,  что его,  Вовку,  выбросило за борт,  она
добралась бы до него даже вплавь.
   - Белый!
   Вовкин голос прозвучал хрипло,  неуверенно.  Негромко  прозвучал.
Даже Белый взглянул на Вовку с недоумением.
   "Взрыв! - дошло до Вовки.  -  Я  же  помню:  огнем  ударило!  Это
подлодка была! Это не бревно за кормой качалось! А я, дурак, никого не
предупредил!"
   Со страхом он огляделся.
   Где они - разбитые шлюпки, обломки надстроек, нетонущие пробковые
пояса?
   "Ничего нет!  - обрадовался.  - Отбился  "Мирный".  Спрятался  от
торпед  во  льды,  а  к  пушке  фрицев не допустили пулеметчики.  Меня
взрывом выбросило,  но "Мирный" ушел.  Сейчас в бухте Песцовой Леонтий
Иванович  собирает  упряжку.  Часа  через  три здесь будет.  Меня же и
отругает.  "Ушло, - скажет, - судно. Не стал тебя ждать Свиблов. Ушел,
пока ты тут за бугром болтался!" Кругленько так скажет.
   Ему, Вовке,  это и надо.  "Никакого обмана.  Просто выбросило  за
борт. Зимую поневоле".
   Ободренный, Вовка взглянул на хребет.
   Но такие  темные,  такие  угрюмые  ползли по распадкам тучи,  что
ледяной холодок вновь тронул его тощую спину.  Приедут за ним или нет,
пока он один.  И даже рукавички у него нет. А ветер холодный. И теплей
ночью не станет.
   "Зато мама  ни  за  какие  коврижки  не  посадит  меня обратно на
буксир.  Раз за "Мирным"  охотятся  фрицы,  не  посадит  она  меня  на
буксир!"
   "А если не приедет Леонтий Иванович?  Если буксир ушел в  море  и
отстаивается  во  льдах?  Если  капитан Свиблов уйдет из-за подлодки в
Игарку?"
   "Трус! - обругал себя Вовка.  - А еще хотел спрятаться в торосах!
Два свитера натянул!"
   "Колька бы не струсил", - сказал он себе. И позвал:
   - Белый!
   Голос все  еще  звучал хрипло,  растерянно.  Белый даже голову не
повернул.  Но  как  мог  звучать  Вовкин  голос,  если,  повернувшись,
наконец,   к   морю,  он,  Вовка,  с  ужасом  разглядел  на  одной  из
вздыбленных,  обкрошенных  льдин  бесформенные,  но  ясно   различимые
ярко-алые пятна.
   "Сурик! - с запозданием,  но догадался Вовка.  - Это  сурик.  Это
краска,  которой  покрывают  днища  судов.  "Мирный" ворочался тут как
мамонт,  уворачивался  от  фашистских  торпед,  лез  сквозь  льды,  не
разбирая дороги! Отбился, ушел, вот только льдину всю перепачкал. Надо
теперь самому топать на станцию".
   Он не мог оторвать глаз от ярко-алых пятен.
   Почему он не увидел их сразу? И что там на льду делает Белый?
   Он снова   окликнул   собаку,   но  Белого  оклик  не  остановил.
Прихрамывая,  припадая на переднюю лапу,  пес бежал по  краю  округлой
широкой  полыньи,  поскуливая,  водил  низко  опущенным  черным носом.
Вдруг,  остановившись,  яростно заработал передними лапами, будто нору
рыл или прокапывал спуск к воде.
   - Белый!
   Пес продолжал  работать.  А  под  Вовкиным унтом что-то непонятно
хрустнуло.
   Щепка!
   Самая обыкновенная деревянная щепка...
   "А разве щепки бывают не деревянные? - тупо спросил себя Вовка. И
так же тупо ответил:  - Бывают". А сам думал: никогда в жизни не видал
он  ничего  более  мрачного,  чем  эта обыкновенная щепка.  Всего лишь
щепка, а спину так и леденит.
   - Белый!
   Пес и сейчас не обернулся. Покрутившись на месте, он уселся прямо
на лед и,  вскинув вверх лобастую голову,  тоскливо, дико завыл. И вой
этот оледенил Вовку почище ветра.  Охнув от боли в плече,  Вовка бегом
припустил  к полынье.  Не может Белый завыть ни с того ни с сего.  Там
что-то есть такое, в этой проклятой полынье!
   И застыл на бегу.
   Замер.
   В полынье,  на  широком ледяном языке,  под алыми пятнами сурика,
наполовину выбросившись на голубоватый этот ледяной язык,  лежал  вниз
лицом боцман Хоботило.
   Он лежал лицом вниз,  но Вовке совсем не  надо  было  видеть  его
лицо.  Он  узнал  боцмана  сразу  -  по  черному бушлату,  по кирзовым
сапогам,  по мощным раскинутым рукам.  Вот только  шапки  не  было  на
боцмане.   Редкие  волосы  на  затылке  обмерзли,  тонкими  сосульками
обвисали к неподвижной воде.
   Молча, не веря самому себе, забыв о Белом, забыв вообще обо всем,
Вовка сделал шаг к полынье.
   Его била крупная дрожь.
   Он знал:  надо спуститься к воде,  надо помочь боцману,  но  ноги
отказали ему. Позвал шепотом:
   - Дядя боцман!
   Хоботило не отозвался.
   - Дядя боцман!
   Хоботило молчал.
   "Я трус, - с ужасом подумал Вовка. - Я боюсь спуститься к воде!"
   Он думал так,  а сам медленно,  понемножку,  спускался и, наконец
присев,  коснулся  рукой  обледенелого  боцманского   бушлата.   Сукно
показалось ему стеклянным.  Таким же стеклянным, похожим на прозрачную
яичную скорлупу, показался ему заледенелый затылок боцмана.
   "Что я  делаю?  Зачем  я  тяну за хлястик бушлата?  Он,  хлястик,
сейчас оборвется..."
   Хлястик, правда, оборвался.
   Не мог Вовка вытянуть из воды такое большое, такое грузное тело.
   Он сел на краю полыньи и заплакал.
   "Это подлодка была. А я увидел перископ и принял его за бревно. Я
никому не сказал, боялся - будут смеяться".
   "Где мама?"
   Вовка плакал.  Он  не  мог  оторвать  глаз от боцмана,  от черной
неподвижной воды.
   "Там, внизу,  под водой,  - подумал он,  - лежит сейчас на грунте
чужая подлодка.  Там, внизу, - подумал он, - чужие матросы поздравляют
с победой Шаара или Мангольда,  Франзе или Ланге.  Они,  - думал он, -
пьют сладкий горячий кофе  и  гогочут  над  несчастным  буксиром,  так
сильно дымившим своей пузатой трубой".
   "Нет! - не поверил он. - Не могли они утопить буксир. Пулеметчики
им не дали. Вон ведь ледокольный пароходик "Сибиряков" сражался против
целого линкора!"
   "И погиб! - вспомнил Вовка. - Геройски, но погиб... "
   Он не хотел так думать о "Мирном". Все в нем сопротивлялось таким
мыслям. Не могло не сопротивляться. Ведь на "Мирном" была мама!
   Он не смог вытащить боцмана из полыньи.  Но и оставить его в воде
он  не  мог.  А  если  боцман очнется?  Если боцман крикнет.  "Эй,  на
шкентеле! Руку!"
   "Бежать надо. На метеостанцию".
   - Белый!
   Но Белому   было  не  до  Вовки.  Белый  настороженно  обследовал
валяющийся неподалеку ящик.
   - Белый!  -  утирая  слезы,  крикнул  Вовка,  а сам уже стоял над
ящиком, отдирал его фанерную крышку.
   Шоколад!
   Шоколад "Полярный".
   Однажды, еще до войны,  забежал к Пушкаревым знаменитый друг отца
- радист Кренкель.
   Маме - цветы, Вовке - плитку шоколада.
   Он хорошо помнил: шоколад "Полярный".
   А Кренкель устроился на диване,  посмеиваясь,  рассказывал отцу о
своей давней поездке в  Германию.  В  тридцать  первом  году  Кренкеля
пригласили участвовать в полете на дирижабле "Граф Цеппелин".  Забыв о
шоколаде, Вовка ждал приключений - взрывов в воздухе, бурь в эфире. Но
Кренкель  не  столько  говорил  о  дирижабле,  сколько  ругал польскую
охранку - дефензиву. Они, эти дефензивщики, отобрали у него на границе
журнал  "Огонек"  и газету "Известия",  а кроме того,  все,  как один,
походили на генералов,  так лихо позвякивали их шпоры, так воинственно
топорщились  усы,  так  ярко  вспыхивали под солнцем медные полоски на
обводах роскошных конфедераток.
   Оглядываясь на   полынью,   Вовка   положил  в  карман  несколько
шоколадных плиток.  Это он угостит маму и Леонтия  Ивановича,  шоколад
ведь  везли  для них.  "Вот ведь как удачно получается,  - сглотнул он
слезы. - И сам приду. И приведу Белого. И еще шоколад будет".
   Он твердо знал, не мог погибнуть "Мирный". Капитан Свиблов не мог
допустить этого.  Капитан Свиблов самый осторожный  капитан  Северного
флота, он не подпустит подлодку к "Мирному".
   О боцмане Хоботило Вовка старался не думать.
   Лежащий в   полынье  боцман  сразу  разрушал  все  его  мысленные
построения.

2

   Он брел по плотному снегу,  под низким  и  тусклым  небом,  кусок
шоколада таял во рту, но из-за слез Вовка не чувствовал его вкуса.
   В Перми, в эвакуации, вспомнил он, время тянулось так медленно. В
Перми мама возвращалась со стройки так поздно.  Но все равно, лучше бы
он сидел сейчас в Перми,  в той чужой холодной квартире. Пусть поздно,
но мама возвращалась.  Она присаживалась рядом,  обнимала Вовку:  "Как
там отец?  Ему небось холоднее".  - "Ничего, - сонно бормотал Вовка. -
Он же не на фронте".  - "Оболтус!  - вскипала мама.  - Дался тебе этот
фронт!"
   Пусть бы   мама  сейчас  сердилась,  лишь  бы  "Мирный"  ушел  от
подлодки.
   Глотая слезы,  Вовка  брел  вдоль берега,  думая,  как не повезло
боцману Хоботило и как несправедливо везет  ему,  Пушкареву  Вовке.  И
Белый сзади хромает,  и карман набит шоколадом,  и на метеостанции ему
обрадуются.
   - Устроился...  -  зло  шептал  себе Вовка.  - Сперва на "Мирном"
устроился, иждивенец, всем мешал, теперь иду на станцию. А Хоботило...
   Будто желая  остановить  Вовку,  дать ему одуматься - куда это он
бредет?  - встала по правую руку чудовищная каменная стена, иссеченная
черными  прослоями.  Будто  бросили  на  снег  огромную стопу школьных
тетрадей, смяли их, переложили копировальной бумагой.
   "Как уголь... " - подумал Вовка.
   И понял: уголь. Каменный. Сыплется сверху из черных прослоев. Вон
сколько насыпалось - целые горы.
   Но остановила  Вовку  не  каменная  стена,  не  угольные  пласты,
секущие эту стену.
   Палатка!
   Под каменной  стеной,  среди  черных  угольных глыб торчала самая
обыкновенная брезентовая палатка.
   Вид у нее был нежилой - застегнута,  зашнурована, поросла поверху
густым инеем.  Но  это  была  самая  настоящая  палатка,  и  над  нею,
укрепленный растяжками, возвышался деревянный шест - антенна.
   - Эй! - завопил Вовка.
   Белый, лая, мчался рядом, но, не добежав до палатки, остановился,
настороженно повел носом.
   Вовка никаких запахов не чувствовал
   Холодя пальцы,  расшнуровал  обмерзшие  петли,  залез,  сопя,   в
палатку.
   Никого.
   В дальнем  углу  -  деревянный  ящик.  У  входа - примус,  бидон,
видимо,  с керосином,  его-то и унюхал  Белый.  И  свернутый  спальный
мешок.
   "Что в ящике? Неужели опять шоколад?"
   Но в ящике хранился не шоколад.
   В ящике хранилась рация.
   Металлический корпус  холодно обжег пальцы,  но все было при ней,
при этой рации - и эбонитовые наушники,  и пищик,  и бронзовый канатик
антенны,  и  батареи.  Тут же,  обернутые резиной,  лежали три коробки
спичек "Авион".
   "Рация! - радовался Вовка. - Если надо, я сам выйду в эфир!"
   Он вовремя   вспомнил   о   зоне   радиомолчания.   Если    рядом
действительно бродит фашистская подлодка, разумней было молчать.
   "Маленько отдохну,  - сказал он себе.  - Маленько  отдохну  и  на
станцию".
   - Совсем маленько отдохну, - сказал он вслух, озираясь, а сам уже
качал примус, негнущимися пальцами зажигал спичку.
   Спичка, наконец,  вспыхнула,  примус  зашипел,  пахнуло  в   лицо
керосином, теплом - живым пахнуло. И, сдерживая готовые хлынуть слезы,
Вовка с презрением сказал себе: "А еще во льдах хотел прятаться!"
   "В сентябре-то!  - Сейчас,  добравшись до палатки, Вовка не хотел
прощать себе ни одной ошибки. - Снегу тут в сентябре на ладонь".
   Сын полярников,  он в общем представлял, что это такое - полярная
осень.
   Никакого медленного угасания природы.
   Не падает листва с деревьев,  не жухнет,  свертываясь  в  ветошь,
трава.  Нет  тут  травы,  нет тут деревьев - не с чего падать листьям.
Просто однажды  над  голой  тундрой,  над  безлюдными  островами,  над
мертвым проносным льдом начинает бусить дождь, низкая синевица недобро
ложится по краю неба,  а ночные заморозки стеклят ручьи,  промораживая
воду до самого дна.
   Вот тогда-то и падают на тундру шумные  ветры,  несущие  с  собой
бешеный сухой снег.
   "А я хотел в снег зарыться..."
   Примус шипел,  в палатке заметно потеплело.  Сверху, с оттаявшего
тента, сорвалась мутная капля.
   "Отдохну маленько..."
   Но рыкнул злобно Белый.
   Рядом рыкнул, у входа в палатку.
   И так же злобно залились в ответ чужие собаки.
   "Леонтий Иванович?.."
   Торопясь, Вовка рвал на  себя  полу  палатки,  торопился  увидеть
собак.  И  увидел их.  И еще на нарте увидел:  цепляется за деревянный
баран остолбеневший от самого его  присутствия  бородатый  приземистый
человек.


Глава четвертая. В БУХТЕ ПЕСЦОВОЙ

1

   Бороду неизвестный забрал  в  ладонь,  так  что  из-под  рукавицы
клочьями торчали русые волосы.
   - Гин!
   Кричал он  на  своих  собак,  но Белый,  ощерившись,  тоже поджал
хвост, отступил за палатку.
   Бородач соскочил с нарт.
   Малица на нем была потерта, поношена. Вовка увидел пару заплат. А
еще больше удивил его рост бородача: при таких мощных плечах он вполне
мог оказаться раза в два выше.
   Округлив глаза, бородач ошеломленно выдохнул:
   - Ты кто?
   - А вы не от мамы?
   Бородач совсем ошалел:
   - Хотел бы я увидеть здесь маму!
   - А "Мирный"?  - Вовка все еще наполовину торчал  из  палатки.  -
Разве "Мирный" не пришел?
   - Хотел бы я увидеть здесь "Мирный"!
   - Мы - смена, - выдохнул Вовка. Он был в отчаянии. - Я - Пушкарев
с "Мирного".
   - Гин! - заорал бородач. Не на Вовку. На Белого, вновь облаявшего
ездовых псов.
   - Гин!  - бородач с силой вогнал остол в снег,  намертво заякорил
нарты.  Одним движением втолкнул Вовку в палатку,  резво, как медведь,
ошалело  уставился на раскрытый ящик с рацией,  на раскинутый спальный
мешок (на нем сидел  Вовка),  на  примус,  издающий  веселое  ядовитое
шипение. - Смена, говоришь?
   - Смена.
   - Не  староват  для  зимовки?  -  неприятно ухмыльнулся бородач и
скинул шапку. Голова оказалась неожиданно круглой, коротко стриженной.
Он быстро,  удивленно крутил ею,  недоверчиво щурился: - Сколько тебе?
Одиннадцать?
   - Почти пятнадцать,  - с надеждой приврал Вовка,  не сводя глаз с
незнакомца.
   - Лгун!
   - Почему? - испугался Вовка.
   - Где тебя отлучило от "Мирного"?
   - А разве "Мирный"...
   - Гин!  - заорал бородач.  Вовкины вопросы, похоже, ничуть его не
занимали. - Что ты делал на "Мирном"?
   - Плыл к бабушке.
   - К бабушке?  - ойкнул бородач.  - Не  надо!  Не  встречал  я  на
Крайночном бабушек.
   - Я плыл в Игарку,  - совсем упал духом Вовка.  - А на Крайночной
плыла смена.
   - Кто? - быстро и недоверчиво спросил бородач.
   - Мама, - поежился Вовка. Он видел, незнакомец ему не верит. - Ее
зовут Клавдия Ивановна. И еще радист. Леонтий Иванович.
   - А,  знаю!  - притворно обрадовался бородач. - Леонтий Петрович,
как же! Длинный такой, с усами!
   - Неправда,  - дрожащим голосом возразил Вовка.  - Он не длинный.
Он толстенький. И голос у него тонкий. И не Петрович он, а Иванович.
   - Вот я и говорю - Семеныч. Давно с ним мечтаю встретиться.
   Вовка видел:  ему  не  верят.  Вовка  видел:  бородач  не   может
объяснить его появление в палатке.  Но похоже, бородача здорово тянуло
к Вовке. Он даже наклонился, он даже пропел фальшиво:
   - "Цветут  фиалки,  ароматные  цветы..."  -  И быстро спросил:  -
Патефон везете?
   - Наверное.  -  Вовка  не  видел  среди  снаряжения патефона,  но
огорчать бородача не хотел. - Вещами мама заведует.
   - А чего ж ты болтаешься тут один, Пушкарев Владимир?
   - Я не один, - похолодел Вовка.
   - Собаки не в счет.  У меня их шесть штук, так я ж не говорю: нас
семеро.
   - Я  не один,  - с отчаянием повторил Вовка.  Он сразу вспомнил о
боцмане, лежащем в полынье.
   - Кто еще? - привстал бородач.
   - Там... В полынье... Там боцман... Я не мог его вытащить...
   Бородач выругался:
   - Гаси примус! Расселся!
   Вовке во всем хотелось слушаться бородача. Он вдруг поверил: если
он во всем будет слушаться бородача,  они сейчас спасут  боцмана,  они
найдут "Мирный", они увидят маму. Но бородач враз помрачнел.
   - Гин! - прикрикнул он на собак. - Зови своего пса. Нарты оставим
здесь.  Собачки у меня ненецкие,  ни бельмеса не понимают по-русски. А
твой, я гляжу, помор.
   - Ага, - мотнул головой Вовка. - Он из Архангельска. У него мамку
увезли в Англию.
   - Союзники?
   - Ага.
   - Дружбу крепят?
   - Ага.
   На ветру ушибленное плечо вновь заныло. По всему горизонту, сводя
Вовку с ума,  лежала мрачная синевица.  От  всеобщей  этой  химической
тусклости,  от мертвенной тишины,  низкой и бледной, еще страшнее, еще
ужаснее показались Вовке кровавые пятна сурика,  ярко выделяющиеся  на
белых плоско