я",  то книгу с
совсем уж захватывающим названием "Грозы и шквалы".  Это позволяло ему
держаться   на   равных   с   закадычным  дружком  Колькой  Милевским,
единственным  его  другом,  которого  признавала   баба   Яна:   "Этот
самостоятельный!"
   Баба Яна была права.
   Будучи старше   Вовки   на   два   года,   Колька  Милевский  уже
подрабатывал.  Он, Колька, считал: главное в жизни - дело! Правда, еще
и  обстоятельства  так сложились:  отец у него умер,  матери надо было
помогать.
   Делом Колька  занимался  на  Литейном,  в  ремонтной  мастерской,
расположенной в таинственном полуподвальчике старинного дома,  помогая
мастеру.   Вовка  любил  забегать  к  нему  в  мастерскую.  Там  пахло
канифолью,  луженым металлом,  кислотами.  Приносили чинить мясорубки,
паять  кастрюли.  Случалось,  пригоняли  детские  коляски  -  там  ось
полетела,  здесь  недостает  спиц.  Колька  не  важничал,  поддергивал
клеенчатый фартук, посмеивался, сидя под репродуктором. И конечно, это
Милевский затащил Вовку в клуб любителей-коротковолновиков. Официально
Вовку  в  клуб  не  приняли,  но Колька,  любимчик отставного сержанта
Панькина,  что руководил занятиями, упросил его, и усатый этот сержант
закрывал глаза на присутствие скуластого пацана, никаких особых надежд
не подававшего,  но что-то там выстукивающего на тренировочном пищике.
Как-то в июне,  перед самой войной, пользуясь своим особым положением,
Колька Милевский упросил сержанта проверить Вовку в деле.
   - Пушкарев? - удивился сержант. - Нету такого в списке.
   - Мало ли! Вот он, натурально сидит.
   - Этот?  -  еще  больше  удивился  сержант.  -  А  ну,  садись за
параллельный телефон. Вот карандаш, будешь писать тексты.
   Вовка, волнуясь, нацепил эбонитовые наушники.
   С замиранием  сердца  вслушивался  он  в  комариное  попискивание
морзянки.  Передача  шла  из  Хабаровска.  Деловая передача,  быстрая.
Слишком быстрая для Вовкиных ушей,  понятия  не  имевших  о  настоящих
эксплуатационных  условиях.  Ухватит букву,  потом другую,  а слово не
всегда складывается.
   Сержант рассердился:
   - Ты где это,  Колька,  раскопал такую хилую форму жизни?  Тут не
детский сад, тут курсы радиотелеграфистов.
   - Он не хилая форма!  - обиделся и Колька. - У него отец полярный
радист!
   Сглаживая грубость  сержанта  Панькина,   Милевский   забежал   к
Пушкаревым.  Он  к  ним  ходил  с таким же удовольствием,  как Вовка в
мастерскую.  У Пушкаревых  были  приличные  приемники,  библиотека  по
радиоделу. Опять же, баба Яна. Она сразу спросила:
   - Ишь, смурные... Напакостили?
   - Экзамен провалил, - честно признался Вовка. - Подвел Кольку.
   - А мог сдать?
   - Мог!  -  вступился  Колька за друга.  - Если бы передача велась
медленней, сдал бы!
   - Кто ж это ради него будет медлить?
   - Практика нужна!  -  защищал  Колька  друга.  -  У  Вовки  какая
практика?  Считай - никакой!  Я сам им займусь.  Я его натаскаю на это
дело,  а откажется сержант принимать экзамен,  пожалуюсь одному своему
приятелю. Он и в Главсевморпути, он и в академии!
   - Кто такой? - удивилась баба Яна. - Тоже слесарь?
   - Академик, баба Яна! Вот кто!
   - Какой еще академик?
   - Шмидт!
   - Шмидт? - удивился и Вовка. - Тот самый?
   - Тот самый! Челюскинец!
   - А где ты с ним подружился? - засомневалась баба Яна.
   - В  трамвае.  - Колька от бабы Яны ничего не скрывал,  это в нем
бабе Яне нравилось.  - Я еду в трамвае,  зайцем понятно,  тут и  берут
меня за плечо.  Влип,  думаю,  высадят.  А голос не строгий.  Вежливый
голос.  Передайте,  дескать, товарищ, гривенник. Я, понятно, не спорю,
передаю  гривенник,  а сам глазом - зырк!  Точно,  он!  Бородища,  что
веник, глаза голубые и рост под потолок! Поглянулся я Шмидту.
   С Колькой не пропадешь!
   Колька давно, наверное, надел форму. Три года не виделись. За это
время  Колька,  конечно,  прорвался  на  фронт.  Сидит сейчас в боевом
блиндаже - чуб направо,  плечи широкие. А на рукаве кителя черный круг
с  красной  окантовкой.  А  в центре круга две красные зигзагообразные
стрелы на фоне адмиралтейского якоря!
   "Эх, нет Кольки... - вздохнул Вовка. - Ладно! Нечего нюнить! Не в
Игарку же я плыву в самом деле.  Это мама так думает - в  Игарку.  Это
капитан  Свиблов  так  думает  -  в  Игарку!  Это  боцман Хоботило так
думает... А у меня свои планы!"
   От одной мысли о задуманном Вовкину спину жгли злые мурашки.
   Но о задуманном Вовкой никто не знал.


Глава вторая. БРЕВНО ЗА КОРМОЙ

1

   Тайна действительно была великая.
   Завтра или послезавтра,  знал Вовка, буксир "Мирный" бросит якорь
в ледяную воду бухты Песцовой.  Там,  на ее берегу,  уже два года ждут
смены зимовщики. Стосковались по Большой земле, отвыкли от гражданской
жизни,  и все равно один из них подал рапорт - потребовал,  чтобы его,
Лыкова Илью Сергеевича,  оставили с мамой и Леонтием Ивановичем еще на
одну зимовку.  Сам потребовал,  понимая военную обстановку.  Настоящий
человек!
   Вот при  разгрузке буксира Вовка улучит момент и юркнет незаметно
в ледяные торосы.  Одет  он  тепло,  карманы  набиты  сухарями.  Время
военное,  капитан  Свиблов  ни  за  что  не станет тянуть с отплытием:
грузов "Мирного" ждут в Игарке!  Ну, а Лыков Вовку поймет! Не может не
понять.  Только растает дымок "Мирного",  Вовка и объявится!  Он делом
хочет помочь стране и зимовщикам.  Обеды варить? Пожалуйста! Ходить на
охоту?  Хоть на белого медведя!  Снимать показания с приборов? В любое
время!
   Кстати, снимают  показания с приборов на метеостанции четыре раза
в сутки, через каждые шесть часов - в час ночи, в семь утра, в час дня
и   в   семь  вечера.  Он,  Вовка,  в  любое  время  готов  бежать  на
метеоплощадку.  Фонарь привязан к руке,  метели он не боится -  всегда
готов!
   А если уж важны для мамы его школьные занятия,  пожалуйста,  он и
заниматься готов.  Вернется на материк, сразу сдаст все экзамены. Ведь
самое главное это то,  что, если он, Вовка, проведет достойно зимовку,
если  он,  Вовка,  поможет  зимовщикам обеспечить бесперебойную работу
метеостанции Крайночного, никто уже никогда не посмеет его упрекнуть в
том,  что  в  самый  разгар  наступательных боев одна тысяча девятьсот
сорок четвертого  года,  когда  советские  бойцы  подошли  к  границам
Восточной  Пруссии,  захватили  важные  плацдармы  в  Польше на Висле,
освободили Молдавию и восточную часть Прибалтики,  он, Вовка Пушкарев,
сын  полярников,  трусливо  отсиживался вдали от сражений в утепленном
бараке своей бабки Яны Тимофеевны.
   Оно, конечно,  нехорошо  начинать  жизнь  полярника  вроде  как с
обмана.  Прятаться,  заставлять людей волноваться... Но Лыков явно его
поймет, а он, Вовка, стахановским трудом смоет с себя вину!
   Такие мысли успокаивали Вовку,  но  все  равно  на  душе  скребли
кошки.
   Еще как скребли!
   Он и проснулся из-за этого.  Никаких кошек,  конечно, не было. Но
совсем рядом,  в нескольких сантиметрах от Вовкиного  уха,  за  тонким
металлическим  корпусом буксира,  там,  где раньше уютно побулькивала,
шипела забортная вода,  сейчас,  леденя душу, что-то терлось о металл,
отвратительно  скрежетало.  "Мирный"  то сбавлял ход,  то вдруг рвался
вперед, как собака из алыка.
   Вовка повернул голову, взглянул на маму.
   Мама спала.  Она спала на левом боку, набросив поверх одеяла свою
аккуратную   меховую   малицу.   Глаза  мамы  были  закрыты,  по  щеке
рассыпались рыжие кудряшки,  тяжело,  как золотая,  лежала на  подушке
коса.
   "Почему рыжих дразнят? Они же красивые!"
   - Мама!
   Она только сладко вздохнула,  дунула, не просыпаясь, на щекочущие
ее кудряшки, и Вовке почему-то стало жалко ее. Ведь чего они только не
перевидали за эти три года! Эвакуация. Медленные поезда. Чужие дома...
И  работала  мама  не на метеостанции,  а на стройке.  Это потом о ней
вспомнили  в  Управлении  Главсевморпути,  когда  понадобилась   смена
зимовщикам с Крайночного.
   "О маме вспомнили!  - возгордился Вовка.  - Не  о  ком-нибудь!  О
маме!"
   Он соскочил с койки, прижался к иллюминатору и ахнул.
   За крутым,  нависшим  над  водой бортом "Мирного" быстро неслись,
отставая от буксира,  мелкие льдинки,  то белые,  то лиловатые,  будто
облитые  чернилами.  Со скрежетом цеплялись они за борт,  ползли вдоль
него,  крошились,  подныривали под брюхо.  Буксир  бодался,  вспарывал
бронированным носом узкие льдины и упорно продирался к цели.
   - Лед, - вздохнула мама, открывая глаза. - Когда успело натащить?
   - Ночью!  - подсказал Вовка.  Он хитрил.  - Я тоже догадался, что
это лед.  - Ему очень не  хотелось,  чтобы  мама  вспоминала  о  своем
решении  перекроить  мировой  календарь.  Но  мама  никогда  не меняла
решений. Она видела Вовку насквозь.
   - Чего  смеяться?  -  обиделся он.  - Вот затрет "Мирный" льдами,
тогда посмеемся!
   "А что! - сам же и зажегся он. - Вмерзнем в лед, как нансеновский
"Фрам",  начнем дрейфовать через весь Ледовитый.  Я заведу специальный
журнал,  буду  отмечать  толщину  льдов,  погодные условия,  всяческие
проявления полярной жизни. А потом выбьемся на вольную воду и встретят
нас  в Питере,  как челюскинцев.  Сам Колька Милевский будет стоять на
балконе!"
   Но мама сказала:
   - Не хитри!  Доставай  учебники.  Заниматься  будешь  все  время,
специально  попрошу  боцмана  следить за тобой.  Сейчас придет Леонтий
Иванович, он погоняет тебя по-немецкому. Ты все запустил.
   И не выдержала:
   - Не дуйся!
   И не выдержала:
   - Иди ко мне. Когда мы теперь увидимся...
   Вовка насупился.  Не  любил  этих  телячьих  нежностей да и знал:
скоро они увидятся! Неизвестно еще: обрадуется ли ему мама.
   - Ладно,  полярник,  -  засмеялась  мама.  -  Дуйся  не дуйся,  а
немецким все равно займешься сейчас.
   Натянула свитер, глянула в иллюминатор: заметила как бы про себя:
   - Тертюха...
   - Какая еще тертюха?
   - Лед такой.  Ледяная каша,  ее тертюхой  зовут.  Если  мороз  не
ударит, она нам не страшна. А с правого борта, наверное, остров виден.
- Она сразу погрустнела: - Ох, Вовка!
   - А давай я слетаю на палубу!
   - Не  надо.  -  Мама  умела  быть  жесткой.  -  Насмотришься  при
разгрузке. - И попросила: - Вовка, помогай бабушке! Одна она. И трубку
ее не слюнявь.
   - А я слюнявил? - обиделся Вовка. - Я курнул-то всего разок.
   - Ну вот. А тошнило тебя до вечера.
   - Подумаешь!  -  Вовка  независимо  расправил  плечи.  Но с мамой
очень-то не поговоришь. Сорок лет, а рассуждает, будто ей сто.

2

   По грубым командам боцмана Хоботило,  по грохоту сапог на  палубе
Вовка с тоской и восторгом понял,  что "Мирный" действительно подходит
к острову.  Но прямо перед Вовкой сидел на рундуке веселенький и лысый
Леонтий Иванович.  Он посмеивался,  он поблескивал стеклами очков,  он
выстукивал что-то по  столику.  Тире  точка  тире...  Вот  ведь!  Мама
наверху  возится  со снаряжением,  а Леонтий Иванович,  так называемый
мужчина, отнимает у Вовки драгоценное время.
   я1Точка тире точка точка...
   "Морзянка!"
   я1Тире точка тире...
   "Буква К..." - дошло до Вовки.
   я1Точка тире точка точка...
   "А это Л..."
   я1Точка тире... Точка тире тире... Точка тире...
   "Клава!.. Какая еще Клава?..  - растерялся Вовка.  - У него  что,
есть жена или дочь? Ее что, зовут Клава?.."
   я1Точка тире точка точка...  Тире точка тире тире  ..  Точка  точка
я1точка...я0  Вовка  сам  машинально  отстучал морзянку по столику.  Он не
хотел дразнить Леонтия Ивановича,  но как-то само собой  получилось  -
лысый.
   - Готов?  - усмехнулся Леонтий Иванович. И предложил, улыбаясь: -
Начнем с перевода. Согласен? - И медленно, прислушиваясь к не очень-то
уверенной Вовкиной  морзянке,  продиктовал:  -  Спартаковцы  -  друзья
народа!  - Он,  наверное,  прочел это в книжке.  - Спартаковцы - опора
народа, спартаковцы - его будущее. Теперь переведи на немецкий.
   "Почему у Леонтия Ивановича такой кругленький голос?  - задумался
Вовка.  - И почему он весь такой кругленький? И что, интересно, сейчас
за  бортом?  Все еще тертюха или какая-нибудь склянка,  что лопается и
звенит  под  носом  буксира,  как  стекло?   А   может,   там   шипит,
разваливаясь,   серый  блинчатый  палабажник,  с  которого  на  Севере
начинается зима? Или там снежура, резун, молодик?"
   я1Точка тире точка точка...  Точка...  Тире точка...  Тире... Точка
я1тире точка тире... Точка точка...
   "Лентяй! Кто лентяй?  Он,  Вовка,  лентяй?  Ну, Леонтий Иванович!
Сидит весь в очках,  улыбается. Интересно, где он провел последние три
года?"
   - Хочешь стучать, стучи по-немецки, - засмеялся Леонтий Иванович.
Он Вовку тоже видел насквозь, хотя вопросы задавал явно бессмысленные.
Чем,  например,  занимается полярный  медведь  в  знаменитом  зоопарке
Гагенбека?
   - Известно чем! - не выдержал Вовка. - Развлекает фашистов.
   - Ну  и дурак!  - заметил Леонтий Иванович.  Не ясно было только,
Вовку он имел в виду или медведя.  - Отвечай,  братец,  развернуто  на
вопросы.  И  не  бойся  ошибиться.  Я  поправлю.  - И вовсе не к месту
спросил:  -  Одежонка  у  тебя  в  порядке?  Дыр,  опорин  нет?   Могу
подштопать.
   "Еще чего!  - испугался Вовка.  - У меня карманы забиты сахаром и
сухарями.  Две  недели  экономил,  прятал.  А  тут  сразу  - показывай
одежонку!"
   - Все у меня заштопано, - сказал вслух. - Мама проверяла
   - Ах,  мама...  - непонятно вздохнул Леонтий Иванович,  и круглые
его глаза подернулись под очками мечтательной влажной дымкой.
   Вовка даже разозлился: "Говорит про спартаковцев, а сам?.."
   - Леонтий Иванович,  - спросил,  не глядя на радиста,  - а где вы
так хорошо изучили фашистский язык?
   - Нет такого языка, братец, - покачал головой Леонтий Иванович. -
Есть прекрасный немецкий  язык.  На  нем  "Капитал"  написан.  На  нем
говорит Эрнст Тельман.  Ты,  братец, с выводами никогда не спеши, а то
вырастешь попрыгунчиком.
   - А все же, Леонтий Иванович?
   - В Поволжье  я  вырос,  братец.  Там  немцев  -  пруд  пруди.  С
немецкими пацанами рос. Пригодилось, тебя учу.
   - А где вы зимовали, Леонтий Иванович?
   - В Тобольске.
   - Да нет, я про Север спрашиваю.
   - А-а-а... - развеселился Леонтий Иванович. - В разных местах. На
Белом, на острове Врангеля. На Врангеле вместе с Пашей, с отцом твоим.
Я  там  в помощниках как бы ходил,  только на Севере мы все друг другу
помощники.  - Леонтий Иванович рассмеялся: - Мы там, братец, маму твою
здорово расстраивали.
   - Как это?
   - А медведи нам мешали.  Повадились,  понимаешь, никаких сил нет.
Склад  ограбили,  удавили  собаку.  Мы  с  Пашей,  то  есть  с  Павлом
Дмитриевичем, собрались однажды да и разыскали все три берлоги. Только
в берлогу с карабином не влезешь, а медведи понимают, что нашкодили, -
не идут на глаза.  У Паши,  то есть у Павла Дмитриевича, револьвер был
системы "кольт",  старый револьвер, но страшной убойной силы. Вот мы и
лазали по очереди в берлогу, а твоя мама сердилась, братец.
   - И вы лазали? - не поверил Вовка.
   - А почему нет? - обрадовался Леонтий Иванович.
   Вовка пожал плечами.  Отец - да.  Но  чтобы  кругленький  Леонтий
Иванович полез в берлогу...
   Спросил, как бросился в омут:
   - А почему вы не на фронте, Леонтий Иванович?
   Вопрос радисту страшно не понравился. Он даже побагровел. Точнее,
побурел. Вся его лысина побурела.
   - Нахал ты все-таки,  братец! Мальчишка и нахал! Думаешь, фронт -
это только там,  где стреляют? Ошибаешься. Фронт, он сейчас повсюду. И
у нас тут идет война.  Особая,  но настоящая война. Скажем, так: война
за погоду!  - И добавил,  нахмурясь: - Иди прохлади мозги. - И буркнул
под нос по-немецки,  будто сердился:  - Эр ист...  - И дальше  там:  -
...блос айн Бубе!
   Мальчишка, дескать!
   Вовка даже  плечами не стал пожимать.  "Погодите,  скоро увидите,
какой я вам мальчишка!"
   Вылетел на палубу.
   Слева, мористее "Мирного",  почти до горизонта  тянулись  широкие
поясины битого льда.  Над отпадышами,  околышами поблескивало солнце -
низкое,  негреющее.  Над темными разводьями, похожими на кривые черные
молнии,  курились  испарения.  А справа,  за неширокой полосой вольной
воды,  совсем  близко  белел  невысокий  берег  острова   Крайночного,
окаймленный прибитыми, выжатыми на сушу льдинами. Рычары.
   Вовка назубок помнил карту острова.
   Еще бы не помнить! Зимовать собрался на острове.
   Вон тот  хребет  -  это,   конечно,   Двуглавый.   Он   голый   и
неприступный,  он тянется с запада на восток через весь остров и делит
его на две неравные части.  Северная - берег бухты Песцовой,  где  под
скальными  утесами  стоят  в  снегах  бревенчатые домики метеостанции,
южная - Сквозная Ледниковая долина,  плоская как сковорода.  Это на ее
берега  смотрел  сейчас  Вовка.  "Почему Ледниковая?  Там что,  ледник
лежит?" И сразу вспомнил про Собачью тропу.  "Почему Собачья?  Идет по
ущелью, рассекающему хребет, а ущелье тоже названо Собачьим..."
   "Мирный" решительно распихивал  крепким  носом  редкий  проносной
лед.  Льдины кололись, испуганно подныривали под буксир. Если прыгнуть
вон на ту льдину, можно перепрыгнуть с нее на другую, можно так вообще
допрыгать  до  берега.  Правда,  не стоит.  Все тут открыто,  Хоботило
засечет сразу...
   "Потерпим".
   Вовка сбежал на корму, присел перед клеткой:
   - Белый! Где твоя мамка, Белый?
   Белый счастливо ощерился.
   А Вовку  морозило.  Вовке  казалось  - все видят его оттопыренные
карманы,  все видят его  натянутые  под  самодельную  малицу  свитеры.
Потому он и прятался на корме - за собачьей клеткой.
   Нелегко это - делать что-то тайком.
   Вовка сидел  на корточках перед клеткой,  но смотрел не на собак.
Знал,  мама сейчас волнуется,  Леонтий Иванович  волнуется  -  нелегко
расставаться  с  Большой  землей.  Знал,  капитан  Свиблов волнуется -
поскорее бы скинуть груз, увести буксир под защиту материка. И матросы
волнуются,  сочувствуют маме,  Леонтию Ивановичу. На острове остаются!
Герои!  Никто,  конечно, не догадывается, что он, Вовка Пушкарев, тоже
полярник,  тоже герой,  только тайный. Он на остров сойдет потихоньку,
слава ему пока ни к чему.
   Он послюнил палец, выставил перед собой.
   Ветер меняется,  все круче берет к северу.  Это означает - упадет
ночью температура.  Сейчас около нуля,  будет похуже.  Не очень весело
сидеть в торосах без огня, но придется. Зато капитан Свиблов ни минуты
лишней  не задержится у острова.  Ему,  кажется,  никогда не нравились
льды.
   Высокая зеленая  волна,  шурша  редкими  льдинками,  встала перед
форштевнем "Мирного",  с размаху  хлопнула  буксир  под  левую  скулу.
"Мирный" вздрогнул, тяжело завалился на корму. Собак сбило с ног, они,
рыча, покатились по клетке. Черный дым ударил из пузатой трубы, мутная
вода жадно облапила брюхо буксира, такая мутная, будто "Мирный" правда
зацепил винтами дно.
   Вовка так и подумал: "Дно зацепили..."
   И от мыслей этих,  от стылой воды,  от тишины, царящей над морем,
стало ему жутко.
   Вольная вода.  Низкое солнце. Редкие льдины. Бревно стоячее несет
над  водой.  Далеко  несет.  У  таких  топляков  один  конец набухает,
погружается в воду,  другой торчит над  поверхностью.  Совсем  недавно
Вовка  из-за такого же топляка поднял,  дурак,  тревогу.  Но сейчас на
палубу он не побежит.  Кое-чему научился,  не желает он, чтобы орал на
него боцман Хоботило. Топляк, он и есть топляк. Пусть плавает, пока не
утонет.
   Бревно за кормой навело Вовку на новые мысли.
   Как ни мал остров Крайночной,  но много  есть  на  нем  потаенных
бухточек и заливчиков.  Не может быть, чтобы не занесло сюда течениями
какой-нибудь просмоленный бочонок с картами,  нарисованными от руки, с
записками  погибающих  в  море  путешественников.  Вот тогда будет что
рассказать Кольке!
   "Пора, - решил Вовка. - Поднимусь к маме. Осмотреться надо. Скоро
выгрузка".
   Он ступил на трап, ухватился за металлический поручень, собираясь
одним рывком выскочить на верхнюю  палубу,  но  какая-то