Геннадий Прашкевич.
    Война за погоду

   Сборник "мир Приключений", Издательство "детская Литература", Москва. 1987
   OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru)




Глава первая. МОРСКАЯ СКУКА

1

   Не окажись на "Мирном" собак,  Вовка Пушкарев помер бы  со  скуки
прямо посреди Карского моря.
   Понятно, скука скуке рознь.
   Заскучать можно  и  на  родной Кутузовской,  на прекрасной этой и
широкой набережной,  где прошла почти вся  Вовкина  четырнадцатилетняя
жизнь.  Но  в  Питере,  где  Вовка знал тайны всех ближайших проходных
дворов,  скука  не  проблема.  Свистни   закадычного   дружка   Кольку
Милевского  -  и  вот  она  перед  тобой развеселая и свободная жизнь!
Хочешь,  плыви в Петергоф,  хочешь,  гуляй по Новой Голландии, хочешь,
добирайся хоть до Дудергофской горы, хоть до Комендантского аэродрома!
   Заскучать, понятно,  можно и в чужой деревянной Перми, куда Вовку
с мамой эвакуировали осенью сорок первого. Но и в Перми скука не такая
уж проблема. Читай книги. Включай черный картонный репродуктор, слушай
сообщения Совинформ-бюро,  а если уж совсем невмоготу в холодной чужой
квартире,  борозди себе на воображаемом  корабле  необозримые  ледовые
пространства замерзших оконных стекол!
   Но в море!..
   Раньше Вовка так и думал: заскучать можно где угодно, только не в
море,  тем более в настоящем.  Но вот вздыхает,  всхлипывает за кормой
второе  море  подряд,  а  он,  Вовка,  так  и  не  увидел  пока ничего
интересного.
   Ничего!
   На две-три минуты глянул из тумана голый, каменный лоб мыса Канин
Нос,  но  в  тот  день  Вовке было не до наблюдений.  В тот день Вовку
укачало до тошноты и он валялся на рундуке в тесной душной  каютке.  В
беспросветной,  в  промозглой  мгле  (в  жмучи  -  так объяснил боцман
Хоботило) прошло за кормой еле  различимое  желтоватое  плато  острова
Колгуева.  Укрытая мутным, с изморозью дождем (морозгой, по объяснению
того же боцмана),  явилась и исчезла по  левому  борту  узкая  полоска
Гусиной Земли, обживал которую когда-то и его, Вовкин, отец - полярный
радист Павел Дмитриевич Пушкарев.  А еще несколько часов  торчали  они
зачем-то   под  обрывистыми  утесами  мыса  Большого  Болванского.  Но
попробуй расскажи закадычному дружку Кольке,  что он,  Вовка,  за  все
свое путешествие видел лишь этот Болванский!  Колька,  понятно, его на
смех поднимет.
   Из тумана в туман, из жмучи в морозгу.
   Он, Вовка,  предпочел  бы  видеть  рычары  -   этот   крошащийся,
выдавленный на берег лед.
   "Странный у тебя род занятий,  - сказал бы Колька Милевский. - Не
мужской род!"
   И оказался бы прав,  потому что  интересным  морское  путешествие
было  для  Вовки  только  в самый первый день,  когда караван грузовых
судов под прикрытием сторожевика  вышел  из  Архангельска  и  на  борт
"Мирного" поднялся военный инспектор.  Весь экипаж морского буксира, а
с ними и всех следующих на нем  полярников  собрали  в  кают-компании,
даже Вовку пригласили - сиди,  мол,  только не вякай! - и этот военный
инспектор,  худющий и очень спокойный капитан-лейтенант (на кителе его
строго  поблескивали узкие погоны с четырьмя звездочками),  деловито и
как-то очень по-хозяйски заметил,  что так, мол, и так, идет уже осень
одна  тысяча  девятьсот  сорок четвертого года и победа наша уже не за
горами,  а вот об  осторожности  забывать  не  надо.  Совсем  недавно,
пояснил  капитан-лейтенант,  старика Редера сменил в фашистских верхах
молодой адмирал Дениц,  и этот адмирал - та  новая  метла,  что  чисто
метет.  Оживилась обер-команда дер кригсмарине, обнаглели гитлеровские
подводники - опять стали заглядывать в наши внутренние моря.  Недавно,
например,  потопили у Новой Земли транспорт, а у Ямала загнали на мель
баржу.
   Больше всего удивило Вовку то, что нашему командованию, а значит,
и  военному  инспектору  были  известны  не  только   номера   четырех
прорвавшихся в Карское море подлодок,  но даже фамилии их командиров -
Мангольд,  Шаар,  Франзе и Ланге.  "Интересно бы на них взглянуть,  на
этих фашистских командиров,  - подумал Вовка.  - Наверное,  маленькие,
злые,  зубы железные.  Лежат под водой на грунте,  зарылись в ил, жрут
кофе  с печеньем,  ждут,  когда появится над ними кто-нибудь послабее.
Над слабыми, вроде той несчастной баржи, чего не покуражиться?"
   Никаких подлодок в море,  правда,  пока не встретили,  но капитан
буксира "Мирный" Григорий  Федорович  Свиблов  неустанно  требовал  от
экипажа осторожности. А Вовку капитан Свиблов откровенно невзлюбил. Не
место пацану на буксире!  Все ему казалось,  что шумит  Вовка  на  все
Карское море, все ему казалось, что отвлекает Вовка внимание вахтенных
от страшного,  низкого полярного горизонта.  Натянет морскую фуражку с
крабом  на  самый лоб,  а сам так и зыркает:  где Вовка?  На шее белый
шарфик,  будто  вышел  капитан  прогуляться  по  Невскому,  на   губах
презрительная улыбочка - знает он, дескать, таких, как Вовка!
   Понятно, время военное, но Вовка тоже мог помочь экипажу.
   Карское море шумно вздыхало,  предчувствовало долгую зиму. Старый
буксир (каким только судам не пришлось поработать на победу!)  срывало
с  волны,  он  проваливался  в  воду,  вздымал  тучи  холодных  брызг,
встряхивался,   как   собака.   Жалобно   поскрипывали   металлические
шпангоуты,   на   палубах,  на  баке,  в  узких  коридорных  переходах
однообразно и скучно,  как в мастерской,  пахло олифой, суриком, сырым
пеньковым  тросом.  Круглая  корма "Мирного" сильно раскачивалась.  От
качки немели ноги,  но Вовка не уходил с палубы.  Свой  долг  морю  он
отдал под Каниным Носом и теперь,  бледнея,  упрямо цеплялся за леера.
"Не те пошли капитаны!  - думал Вовка.  - Пусть "Мирный" оторвался  от
каравана,  далеко  от  серьезного сторожевика,  но чего уж так бояться
подводных лодок! Это ведь наш, это советский бассейн! Не мы, а нас тут
должны бояться!"
   Но, думая так, Вовка старался не упускать из виду ни один квадрат
морской   поверхности.   Военный   инспектор  просил  не  забывать  об
осторожности.  Не трусить просил,  не прятаться в  мертвые  туманы,  а
именно - не забывать об осторожности!  И это он,  Вовка, поднял боевую
тревогу, первым заметив невдалеке хищный вражеский перископ! Здорово и
страшно  рявкнула сирена,  на корме в один момент расчехлили спаренные
крупнокалиберные пулеметы.  И разве он,  Вовка,  виноват  в  том,  что
"подлодка" оказалась полузатопленным бревном?
   После ложной тревоги Вовку невзлюбил и боцман Хоботило.
   Будь Хоботило  похож  на  настоящего  боцмана - свисток на груди,
клеенчатая зюйдвестка,  высокие морские сапоги,  волевой подбородок, -
Вовка многое бы ему простил. Но боцман Хоботило больше всего был похож
на пермского возчика:  он таскал черный,  отсыревший от тумана бушлат,
разношенные кирзовые сапоги,  от него вечно пахло суриком и олифой,  а
на голове красовалась самая обычная меховая шапка с  отогнутыми  вверх
ушами.
   Боцман в шапке! Ну какой это боцман?
   А еще - фамилия.
   Мама пыталась объяснить:  дескать,  из поморов боцман. Дескать, у
них там,  у поморов,  все фамилии чудные,  а хоботило - это всего лишь
узкий криво изогнутый мыс,  глубоко вдающийся  в  море.  Но  лучше  бы
боцман  Хоботило не вдавался так глубоко в Вовкину личную жизнь,  и не
мешал бы Вовке спускаться в машинное отделение, где так сладко и жарко
пахло  машинным  маслом,  и не запрещал бы подниматься на бак,  откуда
даже в туман можно было кое что увидеть,  и не мешал бы  подкармливать
ездовых  собак,  которые  жили на корме в специально сваренной для них
металлической клетке.
   Собак везли  на  остров  Крайночной  Вовкина  мама  -  метеоролог
Клавдия Пушкарева и радист Леонтий Иванович.
   Мама есть  мама.  А  с радистом Вовке опять не повезло.  Ведь что
такое полярный радист?  Человек волевой,  сильный, как, скажем, старый
друг  отца  Эрнст  Теодорович  Кренкель.  Зимовал  на  Северной Земле,
зимовал на  Земле  Франца-Иосифа.  С  Новой  Земли,  с  ее  каменистых
безжизненных  берегов связывался по радио с антарктической экспедицией
американца Берда!  Летал  на  дирижабле  "Граф  Цеппелин",  плавал  на
знаменитом  "Челюскине",  держал  связь с родной страной,  находясь на
дрейфующей льдине!  Веселые  песни  знал!  "Снега  у  нас  просторные,
пространства - без конца... " С таким не заскучаешь.
   Или отец.
   В свои  сорок четыре года Вовкин отец успел облетать пол-Арктики.
Обживал Новую Землю,  заведовал зимовкой на острове Врангеля,  ни  при
каких обстоятельствах не срывал сеансов радиосвязи. А дело непростое -
достучаться из полярной мглы до далеких советских портов или до идущих
по морям караванов.
   А Леонтий  Иванович,  мамин  радист,  оказался  человеком   очень
близоруким.  Он  носил круглые смешные очки в такой же круглой смешной
металлической оправе,  он  абсолютно  ко  всем  на  буксире  обращался
одинаково   -   братец!  -  он  вообще  напоминал  веселый,  но  плохо
управляемый воздушный  шар.  Кругленький,  толстенький,  он  постоянно
находился  в  движении:  то  снимет  шапку,  пригладит ладонью розовую
лысину,  то вскочит,  услышав склянки,  будто только сейчас узнал, что
"Мирный" вышел в открытое море; на все всегда Леонтий Иванович смотрел
из под своих круглых смешных очков как впервые, и везде и всегда голос
его  оставался кругленьким и насмешливым.  Пи-пи-пи!  Па-па-па!  Будто
морзянка попискивает,  будто не мужчина,  будто не полярник  стоит  на
палубе,  а привязан к лееру веселый воздушный шар, затянутый в меховую
оленью малицу.  Совершенно непонятно, за что уважали Леонтия Ивановича
собаки?  Леонтий Иванович их не баловал.  Напротив, кормил раз в сутки
да еще Вовку предупреждал:  "Ты это,  братец,  собачек  не  порть,  не
подкидывай им кусочки. Ездовая собачка, братец, она тощая должна быть.
Жирная собачка нарту не потянет. Мне, братец, тощие красавцы нужны!"
   Подпрыгивает, попискивает,  как  радиозонд,  поблескивает очками.
Нет,  чтобы сидеть где-нибудь в тылу у фашистов  и  корректировать  по
рации огонь наших батарей!
   Он, Вовка Пушкарев,  имел право  так  думать.  Несмотря  на  свои
четырнадцать  лет,  несмотря  на  свой явно недоупитанный вид,  он при
первой возможности осаждал кабинет пермского военкома. Военком злился,
видя скуластую Вовкину физиономию.
   "Сколько тебе говорить?  Подрасти! Такие, как ты, понадобятся нам
после войны!"
   "Я справку принес"
   "Какую еще справку?"
   "А вот какую!"  -  Вовка  подсовывал  военкому  линованный  лист,
вырванный из тетрадки, и военком, сняв очки, близоруко всматривался.
   "Так - вздыхал  он  -  Заявление...  Пушкарев  Владимир...  Прошу
направить в действующую армию... Это мы уже знаем... Подтверждаем, что
Пушкарев В. занимался в клубе любителей-коротковолновиков... - Военком
аккуратно складывал листок и возвращал Вовке:  - Тетради бы поберег...
У меня и профессионалы имеются,  любитель. Твое дело - школа. Ты слово
"оккупант" до сих пор пишешь через одно "к". Отцу сообщу!"
   "А вот не сообщите!" - хмурился Вовка.
   "Почему не сообщу?" - хмурился военком.
   "На Севере отец..."
   Вовка любил  отца,  но  со  службой  его  была какая-то незадача.
Радист-полярник  Павел  Дмитриевич  Пушкарев  с  самого  начала  войны
находился на острове Врангеля.  Вовка понимал, что кто-то и там должен
работать,  но особенно на эту тему  говорить  не  любил.  "Где  служит
отец?"  -  "На Севере".  - "В спецвойсках?" - "Положим..." Пусть будут
спецвойска.  Отец как бы хранил военную тайну.  Но он,  Вовка,  своего
добьется,  он  рано  или  поздно,  но попадет на фронт.  Он не Леонтий
Иванович, чтобы плыть не на фронт, а от фронта.
   Понятно, метеорологи  и  радисты  тоже помогают фронту.  Понятно,
сидеть годами на голых полярных  островах  -  испытание  не  из  самых
легких. Но с таким испытанием, в конце концов, вполне могла справиться
мама (не зря именно про нее вспомнило Управление Главсевморпути, когда
понадобилось   сменить  полярников  на  острове  Крайночном),  с  этим
испытанием мог справиться и он,  Вовка!  Зачем тащить на Север Леонтия
Ивановича,  когда  фронту  необходим  каждый  мужчина?  Могли бы Вовку
отправить на зимовку.  Он - сын полярников. Он анероид с барометром не
спутает,  стратус  от  кумулюса  отличит,  а  скажи:  "Нарта  нужна!",
справится и с алыком - с этой ременной собачьей упряжью, соединившей в
себе  свойства хомута,  чересседельника,  подпруги,  постромок,  всего
сразу.  Мысленно Вовка не раз гнал нарту по тундре.  В правой  руке  -
остол,  левой вцепился в баран,  есть там такая деревянная дуга, чтобы
за нее держаться. И с собачками Вовка нашел общий язык!
   На "Мирном"  в  клетке  семь  крупных ездовых псов.  Больше всего
Вовке нравился вожак - Белый.  Он правда был бел  как  снег.  На  фоне
сугробов  его  и  заметить  трудно - глаза черные да нос.  Вовка знал:
Белый его уважает.  Вовка знал: сунь он руку в клетку, погладь Белого,
пес   не   тяпнет   его  зубами.  Вовка  тайком  подкармливал  собачек
сэкономленными за чаем сухарями.
   - Белый! Где твоя мамка, Белый?
   Это у них была такая игра.
   Услышав про  мамку,  будто понимая,  Белый ложился на пол клетки,
тихонько  поскуливал.  Далеко  от  Белого  находилась  его  мамка.   В
Архангельске  Леонтий  Иванович  обменял  ее  на  новенький  гелиограф
Кемпбелла,  и плыла сейчас мамка Белого к берегам Англии,  а ее  новый
хозяин, наш союзник, штурман эсминца "Аллен" Берт Нельсон, гордился ею
и трепал ее густой  загривок,  посматривая,  не  пикирует  ли  на  них
фашистский бомбардировщик.
   Да, в Северном  и  в  Норвежском  всегда  опасно.  Но  тут-то,  в
Карском?!
   Вовке было стыдно за жирный угольный дым буксира,  которым пахло,
наверное,  даже  на  дне моря.  Вовке было стыдно за боцмана Хоботило,
начинавшего суетиться,  чуть лишь пробивалось сквозь облачность низкое
полярное  солнце.  Вовке  было  стыдно за Леонтия Ивановича,  которого
вовсе не мучило назначение на зимовку.  Вовке, наконец, было стыдно за
себя,  не  уговорившего  военкома отправить его на фронт.  Пусть курсы
коротковолновиков-любителей Вовка не закончил и справка  у  него  была
липовая,  все же рацию он знал, а азбуку Морзе читал на слух. Конечно,
он не даст двести  знаков  в  минуту  (это  кореш  Колька  мог  сыпать
морзянку  с  такой  быстротой,  будто шел на дно),  но с элементарными
погодными сводками Вовка бы справился.
   И вообще...
   Будь Вовка капитаном "Мирного",  буксир вел бы себя совсем иначе.
Будь  Вовка  капитаном  "Мирного",  буксир  не  прятался бы от родного
солнца.  Будь Вовка капитаном "Мирного",  буксир и в одиночку  шел  бы
прямо на Крайночной, не шарахаясь трусливо из жмучи в морозгу. Появись
фашистская подлодка, Вовка смело бы повел буксир на таран!
   Но Вовка не был капитаном. И взяли его на борт только потому, что
"Мирный" с Крайночного шел в Игарку,  а в Игарке у Вовки  жила  родная
бабушка  -  Яна  Тимофеевна Пушкарева.  Одна только мама знала,  каких
трудов стоило ей договориться с Управлением  Главсевморпути  взять  на
борт "Мирного" сына.  Поэтому,  наверное,  и сердилась:  "Не попадайся
людям под ноги!  Не мозоль глаза!  Не дерзи боцману!"  -  "А  чего  он
обзывается "иждивенцем"! А чего он отобрал мой свисток!"
   Мама только вздыхала.
   Со свистком  целая  история.  Утром  выбрался  Вовка  на  палубу,
проскользнул незаметно на корму.  Туман,  сыро.  Самое время  испытать
свисток,  который  Вовка  спер  в Архангельске со склада,  когда ходил
помогать грузить на буксир пробковые пояса. Вид у свистка ничтожный, а
в инструкции сказано: слышимость - пять миль.
   Дунул.
   Хорошо, от души дунул.
   Пять не пять,  но на свист,  пронзительный и  высокий,  мгновенно
вывалился из тумана вахтенный, а за ним сам Хоботило. Ловчее портового
крана вознес Вовку над палубой:
   - Не зови лихо, когда оно тихо, иждивенец!
   До Вовки не сразу дошло,  что  лихо  в  данном  случае  вовсе  не
одобрение,  скорее  хула.  Опять  получалось:  все на судне пасут друг
друга от бед,  радист на связь не выходит - "Мирный" находится в  зоне
радиомолчания,  - только он,  Вовка,  пассажир и иждивенец, кличет это
самое лихо.
   - Откуда свисток, поливуха?
   Вовка знал:  поливуха - это такой подводный камень, через который
вода   перекатывается,   не  давая  буруна.  Опасный  камень,  подлый.
Сравнивать Вовку с поливухой было нечестно. Это он и выложил боцману.
   - Не учи бабушку кашлять! Ты своим свистком все Карское разбудил!
   Кутаясь в малицу,  появилась на палубе мама.  Из-под рыжей лисьей
шапки выглядывал кончик рыжей косы.  Ни о чем не спрашивая,  попросила
боцмана:
   - Отдайте мне мальчишку, дядя Кирилл. Я его посажу за учебники.
   И сказала Вовке:
   - Кончился для тебя август. Считай, живешь уже в сентябре!
   И пошла неторопливо  вниз,  двумя  фразами  перекроив  календарь,
создававшийся  человечеством  многие  тысячи  лет.  А ведь до сентября
оставалось целых три дня.  Вовка мог совершенно законно бить баклуши и
беседовать с Белым, и вдруг - сентябрь, приехали!
   С мамой не поспоришь.  Она в бабушку.  Даже боцман Хоботило ни  в
чем  не  перечил  маме.  На  острове  Врангеля в пургу она разыскала и
вывела к поселку двух заплутавших в тундре геологов.  Она  переплывала
на байдарке зловредную Большую полынью. Она делилась погодой не только
с материком,  но и с эскимосами.  Эскимосы,  те даже приезжали к ней в
Ленинград.  С  одним (его звали Аньялик) Вовка пил чай.  Аньялик курил
трубку и все время звал маму на остров  Врангеля.  "Без  тебя  скушно,
умилек,  - говорил он.  - Мы олешков пасем тебе,  умилек. Все эскимося
ждут тебя, Клавдя!"
   Получалось, история со свистком как бы обидела и маму.
   А Яна Тимофеевна?
   Десять лет живет в Игарке,  в низовьях Енисея. "При могиле деда".
Дед умер в начале  тридцатых,  и  баба  Яна  ни  за  что  не  захотела
вернуться в Питер.  "Не брошу деда. Проживу при могиле". А когда Вовка
побывал с мамой у бабы Яны,  выяснилось,  что живет она вовсе  не  при
могиле,  а  в  приземистом  бараке,  срубленном из черной лиственницы.
Через весь барак тянулся коридор, тесно заставленный кадушками, ларями
и  сундуками.  Там  удобно  было  играть в прятки,  стучать медяками о
косяки.  Стоило кому-то крикнуть "Атас!", вся вольная Вовкина компания
мчалась в бабкину комнату. А туда сунься! Яна Тимофеевна Пушкарева так
лихо умела  дать  отпор  ворчливому  населению  барака,  так  уверенно
попыхивала  короткой  трубкой,  что  ее  не на шутку побаивались.  Как
только баба Яна приезжала  погостить  к  дочери,  в  большой  квартире
Пушкаревых  сразу  начинало  пахнуть  трубочным  табаком  и березовыми
вениками.  Баба Яна обожала баню, особенно ту, что за Литейным мостом.
"А тебе надо больше есть, задохлик! - покрикивала она на внука. - Я из
тебя сделаю Амундсена!"
   Это была ее мечта: сделать из задохлика Амундсена.
   Вовка знал:  Руаль Амундсен - великий полярный  путешественник  и
исследователь,  но  почему-то  ему  казалось,  что "сделать Амундсена"
означает прежде всего научить его лихо  отстаивать  справедливость  и,
конечно, курить трубку.
   Трубку он,  кстати,  попробовал.  Засекла его в туалете сама баба
Яна.   Трубку   отобрала,   а  внуку  наподдала  так,  что  даже  мама
возмутилась:  "Он же еще ребенок!" -  "Крепче  вырастет!"  -  тряхнула
седыми кудряшками баба Яна.

2

   На бабу Яну Вовка не обижался.
   Время от времени Вовкины родители надолго  исчезали  -  очередная
зимовка.  Тогда в питерской квартире воцарялась баба Яна и жизнь сразу
становилась жутковатой и интересной.  Жутковатой потому,  что баба Яна
следила  за  каждым  его  шагом  и не ленилась заглядывать в школу,  а
интересной потому,  что Вовке разрешалось рыться в отцовских книгах. В
основном   это   были  работы  по  метеорологии  и  радиоделу,  но,  к
величайшему  своему  удовольствию,  Вовка  обнаруживал  среди  них  то
"Альбом  ледовых  образований",  то "Лоцию Карского мор