Меканикус...
   - Учитель, - сказал я, - но пока я доберусь до побережья...
   - Нет, ты успеешь, - перебил меня учитель. - Войска сходятся возле реки
Эйвон, но не той, что несет свои воды в пролив, а той, что вблизи Глостера
сливается с рекой Северн. За день ты доберешься до нее.
    
                                    IV
  
   Я шел всю ночь и весь день. Леса преграждали мне путь. Я вброд переходил
ручьи. К вечеру на зеленой поляне я нашел оседланного коня. Он был в мыле,
и в его холку глубоко вонзилась стрела арбалета. Я вынул ее и поскакал
вперед.
   Когда я подъехал к крепости Ившем, все было кончено...
   Мимо меня по дороге промчались рыцари короля, потом медленно прошла
толпа пленных, Стонущий, смертельно раненный лондонец тихо сказал мне:
   - Монфор убит, король разбил нас...
   Я поскакал назад. Конь уверенно шел по едва видной тропке над быстрым
ручьем, но вскоре пал.
   Утром я вошел в Оксфорд. Меня никто не встретил, и я прошел в келью к
учителю. Он ждал меня, его лицо осунулось, глаза были красны от бессонницы.
   Он с силой швырнул в угол меч, который я ему протянул, и закрыл лицо
руками.
   Королевские гонения охватили Англию. Ежедневно приходили слухи о новых
казнях и расправах со сторонниками графа Монфора. Учитель все время
проводил с нами. Часами он развивал перед нами картины будущего.
   И мы не могли не верить ему, столь велика была его убежденность.
   Показывая нам шлифованное круглое стекло из Сирии, он говорил, что при
помощи нескольких таких стекол люди смогут разглядывать скрытые от глаза
тайны малых тел, что они научатся видеть далекие предметы так ясно, как
если бы они были рядом. Он говорил, что люди сделают машины, которые без
помощи усилий человеческих рук или впряженных лошадей будут с огромной
скоростью передвигаться по земле. Что настанет день - и человек полетит
подобно птице над долинами и горами, морями и реками.
   И, хотя прошло много лет и ничего из того, о чем говорил учитель, не
сбылось, я по-прежнему верю в его великую правоту.
   По приказанию нового папы Григория X нас всех под охраной солдат
перевезли в Париж. И вскоре мой учитель был заключен в келью с толстыми
решетками на окнах. На прощание он успел каждому из нас раздать задания,
как это делал обычно. Мне он передал ту самую арабскую рукопись, с которой
я пришел к нему.
   - Одо Меканикус, - сказал он мне, - я сделал перевод этой рукописи, в
ней есть высокий смысл. Попробуй сделать так, как я записал на обороте
этого пергамента...
   Целыми днями мы простаивали перед стенами монастыря, в котором был
заключен учитель. Мы доказывали монахам, что для того, чтобы учитель мог
совершить Великое Делание, ему нужна лаборатория, но нас и слушать не
хотели...
   - Мы из достоверных источников знаем, что ваш учитель один раз уже
получал благородное золото, - ответили нам. - А что касается опыта и ваших
грязных реторт и колб, то истина познается благочестивыми размышлениями и
не нуждается ни в гнусном адовом пламени ваших печей, ни в смердящих
серных духах.
   Став одной дружной семьей, мы, ученики великого магистра, покинули
Париж.
   Большинство уехало в Оксфорд, я вернулся в родной Намюр. Торговец,
который согласился отвезти меня на родину, во Фландрию, возвращался с
ярмарки. Я стоял в повозке, пахнущей хмелем, и все смотрел на удаляющиеся
очертания монастыря, заключившего в своих стенах моего любимого учителя.
Мне казалось, что я вижу, как он ходит в своей узкой келье из угла в угол
и мысленно долбит камни, льет расплавленное олово, соединяя вещества и
стихии, которые он так любил ощущать своими руками. Теперь этим рукам
разрешалось прикасаться только к бумаге и перу да к древним рукописям,
случайно сохранившимся в архивах монастыря..."
    
   На этом обрывалась рукопись Одо Меканикуса, первого в роде.
    

                                 ГЛАВА ШЕСТАЯ,

                в которой читатель переносится в XIX столетие.
                   - Новая химия разрушает воздушные замки.
    - Мистер Эмменс показывает, кик превратить серебряный доллар в золотой

                                     I
  
 Отец закончил чтение рукописи и долго молчал, перебирая пожелтевшие от
времени документы. Среди них он отыскал пергамент, покрытый арабскими
письменами.
   - Неужели это и есть тот самый документ, о котором упоминается в
рукописи? - спросил он, задумчиво его рассматривая.
   - Если это он, то на обороте должно быть письмо Даниила из
Трансиордании, - ответил я.
   И мне было страшно: а вдруг там ничего не окажется? Но, когда отец
перевернул листок, его оборотная сторона оказалась целиком покрытой
латинскими фразами и уже знакомыми мне алхимическими значками. В углу
листка была подпись.
   Отец быстро встал и, разыскав первый том Британской энциклопедии,
развернул его на слове "Автограф". Большие вкладные листы были испещрены
подписями выдающихся людей всего мира. И между неровной и запутанной
виньеткой Бенджамина Франклина и отрывистыми знаками, начертанными рукой
великого Шекспира, стояла подпись, удивительно напоминающая ту, что была
на листке пергамента.
   - Я так и знал! - сказал отец, сравнивая подписи. - Это Роджер Бэкон!
Имя удивительного учителя, о котором рассказывает Одо Меканикус, - Роджер
Бэкон.
   Это человек, с которого естествознание начинало свой новый, опытный
период развития. Гений, провидения которого стали ныне явью, а гениальные
заблуждения ввергли средневековую науку в водоворот ошибочных
представлений... Лишенный учеников и возможности опытной проверки своих
гипотез, четырнадцать долгих лет провел он в одиночном заключении. Да,
Бэкон пришел к неверным построениям, к ложным теориям. Но он был до конца
уверен в их истинности, был уверен, что если произвести опыт по его
рецептам, то в магическом философском яйце ртуть и сера, соединившись,
превратятся в золото. С великого ученого и великого мученика начало свое
развитие современное опытное естествознание, началась современная химия...
   На оборотной стороне арабского пергамента была короткая торопливая
записка, подписанная мессером Даниилом. Часть ее удалось разобрать:
    
 Роберту Гроссетесту, епископу в Линкольне*.
   Примите, мой высокий друг, этого мальчика... он достаточно смел, чтобы
стать ученым... достаточно умел, чтобы быть полезным.
   Даниил  
 Ниже, уже рукой Бэкона, был помещен "перевод" арабского документа. По
манере алхимиков того времени Бэкон не столько перевел содержание
пергамента, сколько зашифровал его известными одному ему и его ученикам
условными, символическими значками и фигурами.
   Отец рассказал мне, что когда папа Климент IV стал получать от Роджера
Бэкона описания Великого Делания, то "ученый" монах Ля-Мартиньери,
которому была поручена проверка, понимал все символы Бэкона буквально. В
одном месте своего исследования Бэкон в целях затемнения смысла упомянул о
выделениях человека. Для Ля-Мартиньери этого было достаточно. Властью,
данной ему папой, он заставил босоногих монахов своей обители часами
молиться на холодном каменном полу церкви, затем они сморкались и плевали
в специальный сосуд. "Но напрасно я пытался извлечь из всего этого
квинтэссенцию", - писал невежественный монах.
   Много вечеров подряд мы пытались проникнуть в тайный смысл записи,
сделанной Бэконом, но задача оказалась непосильной даже для моего отца.
   - В Париже у меня есть один старинный приятель. Он прекрасный историк,
особенно увлекается арабистикой. Мы отправим ему нашу находку. Я уверен,
что он разберется...
   Отец списался со своим другом господином Рюделем, и мы отправили ему
посылку с документами. Но напрасно мы ждали ответного письма. Шли дни за
днями, наконец примерно через месяц отец написал письмо своему другому
знакомому, господину Леволю, и просил узнать, получил ли его письмо Рюдель.
   "Мне очень не хотелось вас беспокоить, - писал отец, - но я ничем не
могу объяснить причину молчания Рюделя..."
   Леволь ответил тотчас же.
   "Адвоката Рюделя в Париже нет, - писал он. - Я разговаривал с
привратником, и тот сообщил мне, что господин Рюдель последнее время
находился в очень смятенном состоянии духа, ему казалось, что его
преследуют, Он не выходил из дома, предварительно не осмотрев улицу сквозь
щель в двери. Почувствовав доверие к привратнику, Рюдель оставил ему
письмо: "Берегите дом. Я уехал надолго, это единственный способ обрести
спокойствие..."
   "Всю корреспонденцию я, как всегда, бросаю в его ящик, - сказал
привратник.
   - И, пока я жив, только мосье Рюдель его вскроет..."
   Отец был тронут письмом.
   - Леволь! Какой это обязательный человек!.. Он сейчас должен быть
глубоким стариком, однако у него нашлось и время и желание все подробно
разузнать.
   - Но что случилось с Рюделем? - спросил я. - И неужели наши документы
потеряны?
   - Нужно было снять копии, хотя бы просто переписать их... Будем
надеяться, что вернется Рюдель и напишет нам подробное письмо. Мне
почему-то кажется, что ничего серьезного с ним не произошло. А документы
наши представляют собой ценность только для нас, больше ни для кого...
   - Но почему-то они были очень дороги нашему предку, иначе он не стал бы
прятать их так тщательно. В них что-то есть...
   - Я помню, - в раздумье сказал отец, - что твой дед часто говорил мне,
что Меканикусы были адептами, то есть владели тайной превращения
металлов... Что богатство дома было заложено одним из Меканикусов,
погибшим позднее на войне... Поэтому он считал, что все Меканикусы должны
посвящать себя поискам секретов Великого Делания. Но среди найденных нами
и так глупо утраченных документов нет ничего, что имело бы отношение к
алхимии. Даже "перевод""
   который сделал Бэкон, не содержит ни одного алхимического знака золота,
на нем нет обязательного для таких рукописей символа Великого Делания, так
называемого пантакля Сулеймана*.
   - Но, может быть, отец, наши предки действительно владели секретом
алхимии?
   - спросил я.
   - О нет, ведь этого секрета вовсе не существует. Это либо заблуждения
темного средневековья, либо нарочитый обман. Современная наука...
   - Но, может быть, наука ошибается? Разве все известно до конца и нет на
свете тайны?
   - "Много есть вещей на свете, друг Горацио, которые и не снились нашим
мудрецам..."
   - А разве Шекспир неправ?
   - Прав и... неправ. Есть многие вещи в науке, которые дались такой
большой кровью, таким большим трудом, что в них выкристаллизовалась,
собралась, овеществилась правда. Есть открытия, сделанные навсегда,
навечно. И, если бы не эти открытия гениев науки, Меканикусы и сейчас
искали бы Красный камень, или "панацею", а ты помогал бы мне в работе у
печи, глупой, старой, милой печи, из-за которой мои руки были всегда в
ожогах.
   - Отец, ты тоже искал Красный камень? Ведь ты инженер, современный
ученый, а у нас сейчас двадцатый век!
   - Но я не родился инженером. Представь, Карл, я тоже был мальчиком,
потом стал юношей... Видишь ли, Карл, твой дед был еще во власти семейных
преданий, легенд, не расставался со старыми книгами, сутками не отходил от
колб и реторт. Он и послал меня учиться новой химии. "Иди учись, пойми
причину могущества методов химии, - сказал он мне. - Она родилась в недрах
средневековой алхимии и сейчас удивляет человечество неисчислимым
количеством блестящих и очевидных открытий. Я верю, что, освоив эту новую
науку, мы с тобой совершим Великое Делание - цель и задачу алхимии". И я,
мой мальчик, вошел в стены университета, как входит лазутчик во вражеский
город. Мне казалось, что я услышу новое и важное в привычной форме притч и
загадок, зашифрованное неведомыми значками, туманными философскими
рассуждениями. Мне не забыть моего удивления первыми же лекциями.
Понимающе ухмыляясь, я записывал слова лектора, зарисовывал приборы и ночи
напролет стремился разгадать их тайный смысл. Отец торопил меня. "Узнал?"
- так начиналось каждое его письмо. "Узнаю!" - отвечал я. Но время шло,
загадки множились. Я часами просиживал в библиотеке Сорбонны над
рукописями древних авторов, но новая химия имела уже другую форму
кодирования. И тогда я решился. Я пришел в университетскую лабораторию и
попросил разрешения проделать опыты, о которых слышал на лекции.
   Как сейчас, вижу реторту с каменной солью в моей дрожащей от волнения
руке.
   Я внимательно перечел записи и, может быть, помимо своей воли, стал
выполнять все так, как и записал. Я всыпал в реторту несколько крупинок
двухромовокислого калия и долго держал в руке склянку с серной кислотой.
   "При вливании серной кислоты, читал я, образуются бурые пары хлористого
хромила, похожие на пары брома..." Все, что было связано с хлором, который
мой отец считал окислом алхимического таинственного элемента мурия, было
окружено для меня покровом загадочности. Но вот я решился, и, когда со дна
колбы поднялись резко пахнущие бурые пары, я уронил реторту... Это была
первая и последняя случайно разбитая мной реторта. "Так, значит, не нужно
никакого ключа, так, значит, химия смело раскрывает перед всем миром свои
секреты! Как же я был глуп!" Я покраснел, вспомнив загадочные и
насмешливые замечания, которыми я осаживал своих товарищей. Ведь я не
верил, не мог верить в необыкновенную простоту и доступность химического
знания. Теперь я с головой ушел в учебу. И не было для меня преград!
   Бездумное, с туманной целью, бесконечное Великое Делание, опорой в
котором были только хитроумные рассуждения "герметических философов", как
называли себя алхимики в честь мифического Гермеса, уступило место
простоте и ясности. Неведомые дали, в которых должна была начаться
трансмутация металлов, превратились в технические задачи, решения которых
ждали ремесленники и инженеры, художники и ткачи, мыловары и кожевники...
Как я бывал счастлив, когда снова и снова убеждался в могуществе
современной химии! С этого момента я буквально не покидал лабораторию.
Как-то в Париж приехал мой отец. Я рассказал ему все, умолял простить мое
недоверие, мою измену завещанию предков.
   Это был трудный разговор, ведь речь шла о целой жизни, о жизни отца,
отданной впустую. Но отец нашел в себе силы понять меня.
   "Пусть так, - сказал он, - я верю в тебя... Ты можешь быть ученым, твое
детство прошло в лаборатории, среди смешных теперь для тебя опытов. Помни
только о тех, кто своим трудом расчистил дорогу новым наукам... Как много
было потрачено человеческих сил, как много людей истратили свое имущество
и подорвали здоровье из-за любви к знанию!.."
   Не было среди моих товарищей студента прилежнее меня. Уходил я
последним, приходил первым. Помню, как, приглашенный на рождественскую
вечеринку, я шел по холодному, но еще бесснежному Парижу с учебником химии
под мышкой.
   Товарищи встретили меня дружным смехом, а один из них, уже кончавший
курс факультета, вырвал у меня книжку и выбросил в окно.
   - Юстус, - сказал он мне, - я люблю тебя, но не будь одурелым болваном.
   Истину можно найти не только в реторте, но и на дне бутылки доброго
вина, не только в учебниках, но в компании добрых друзей! Забудь на
сегодня, если сможешь, обо всех атомах, молекулах, реакциях и прочей
премудрости, которой нам пичкают головы.
   Когда я после окончания университета остался еще на несколько лет для
подготовки к профессорскому званию, произошел случай, после которого
всякая мысль о возможности Великого Делания оставила меня. Ведь, сознаюсь
тебе, я нет-нет, да. иногда, сам посмеиваясь над собой, переводил четкий
язык научных формул в символику алхимии. Или, что было чаще, вспоминая
отдельные этапы алхимических действий, переводил их на язык современной
химии. Иногда это приводило к удивительным результатам. Оказывается,
некоторые реакции современной химии были давным-давно известны древним
алхимикам, но понимались ими совершенно превратно, толковались в духе их
главной идеи, как ступень к трансмутации металлов. Но что всегда вызывало
во мне почтительность к достижениям алхимиков и чувство благодарности к
моему отцу, с детства приучившего меня к наблюдениям и опытам, - это
обилие очень тонко и верно подсмотренных свойств многих простых веществ.
    
                                    II
  
   Как-то вечером я собирался уже покинуть лабораторию и перемывал посуду,
загрязненную после дневной работы, как вдруг дверь отворилась и вошел мой
приятель, а до известной степени и учитель, так как он руководил нашей
группой при изучении некоторых деликатных химических операций, связанных с
установлением полноценности драгоценных металлов и обнаружения подделок.
Его звали Леволь. Служил он в то время на Монетном дворе в качестве
эксперта-химика.
   - Юстус Амедео Меканикус, - сказал он, пожимая мою еще влажную руку, -
как вы относитесь к алхимикам?
   Я растерялся. О том, что я происхожу из семьи алхимиков, никто в Париже
не знал, и я никому об этом не говорил.
   - Но почему вы задаете этот вопрос мне? - спросил я.
   - Да больше некому. Нужно поймать за руку одного шарлатана, выдающего
себя за нового алхимика. Позор! Двадцатый век на носу, а нас угощают
средневековым мракобесием, поставленным на современную ногу! Ну как, идет?
   Ты согласен?
   Я улыбнулся, подумав о том, как сложилась бы моя судьба, если бы я
остался в Динане и, подобно моим дедам и прадедам, корпел у старого
атанора. И вдруг вспомнил, что совсем недавно что-то читал о новой вспышке
алхимического психоза в Европе.
   - А когда вы думаете этим заняться?
   - Ты согласен, Юстус?.. Чудесно! Я буду ждать тебя завтра, в семь
вечера. Мы встретимся в моей домашней лаборатории, что у Трокадеро. Да ты
там был...
   Утром я отправился в книжную лавку и, мучительно вспоминая, где я мог
видеть интересную. критическую статью об алхимии, перебрал кипу журналов
за последние годы и неожиданно вспомнил: статья была на русском языке, в
журнале за этот год. Я разыскал и приобрел этот журнал. Не без труда
перевел статью, она поразила меня логикой и глубиной подхода.
   ...Вечер был тихий и теплый. Я нанял фиакр. У Иенского моста
расплатился с кучером и пешком отправился к Трокадеро. Противоречивые
мысли толпились в моей голове. Я не мог не сочувствовать честному
заблуждению, так как слишком хорошо испытал его на самом себе, но я не мог
не видеть плачевного конца ложных учений. Как бы там ни было, но я шел к
Леволю без большого воодушевления. Леволь встретил меня очень радушно. Я
немного запоздал, однако в его домашней лаборатории никого не было.
   - Юстус, - сказал Леволь, - мы должны выработать план действий. Сейчас
сюда явятся мои алхимики, я пригласил их для создания благоприятной
атмосферы...
   - Алхимики? - удивился я. - Да откуда они взялись?
   - Ах, дорогой Юстус, ты прямо наивен! Неужели ты думаешь, что в наш век
золота - да, да, я не оговорился, не пара или электричества, а именно
золота - обойдешься без алхимиков? Разве сейчас есть что-нибудь, что не
продавалось и не покупалось бы?! Газеты, совесть, министры, лошади, даже
мы, ученые, - все имеет свою цену на гнусной вселенской бирже. Как тут не
найтись беднягам, которые своим помутившимся рассудком хотят попытаться
проникнуть в тайну превращения металлов!
   - Но, Леволь, откуда вы их знаете?
   - А я некоторым из них симпатизирую... Да, да, есть среди них
фанатично, преданные идее люди, аскетического образа жизни. Их иногда
по-человечески жалко, а ко мне они тянутся по той простой причине, что я,
как-никак, а пробирер, эксперт Монетного двора. Их чуткие к благородным
металлам ноздри угадывают во мне человека, хорошо разбирающегося в
настоящем золоте. Да ты их сегодня увидишь... Не пугайся только, Юстус. Я
понимаю, что алхимик, живой алхимик тысяча восемьсот девяносто восьмого
года должен казаться ископаемым чудовищем, сродни тем, что открыл Кювье.
Приглядись к ним поближе, и они все окажутся просто бедняками, одержимыми,
потерявшими разум... А вот в девять часов здесь появится птица высокого
полета. О нет, не думаю, что это большой ученый, скорее - крупный