му ее.
   - Так она ж не ваша.
   - Все равно. Понравилась мне собака, отдайте!..
   Альма не лаяла, не выла, она молча билась о сетку, время от времени
взглядывая на меня темными с желтым ободком глазами. Потом вздрагивания
клетки стали редкими и, мне показалось, - или это только показалось? -
ритмичными. Мы прислушались. Издалека донеслась музыка - это на пляже
играла радиола. И Альма - я мог в этом поклясться! - трясла сетку в такт
музыке.
   - Ученая! - удивился собачник. - Может, из цирка?.. Прибавить бы надо.
За нее мне в институте полста, а то и сотню дали бы.
   Я выложил все, что у меня было в карманах - рублей сорок, - и увел
Альму.
   Куском веревки я обвязал ее шею, и Альма тащила меня вперед с такой
силой, что я почти бежал. Она старалась поскорее и подальше уйти из этого
страшного места.
   Только дома, во дворе, мы перевели дух. Я запер калитку, а Альма обняла
мою ногу передними лапами.
   - Ну, Альма, ну... - говорил я ей.
   Но она только повизгивала, не отпуская мою ногу. И в этот момент до
моего слуха донесся знакомый лай Сибиряка. Я обошел весь двор, но никак не
мог сообразить, где эта негодная собака, откуда лает. Наконец догадался
отворить дверь сарая. Сибиряк, живой и невредимый, вышел из сарая и,
помахивая хвостом, виновато поглядывал на меня.
   - Ах, негодяй, разбойник! Что же ты молчал, когда тебя звали?
   По-видимому, Сибиряк забежал в сарай еще с вечера, когда я там работал,
и всю ночь и утро проспал за дровами. И только теперь как ни в чем не
бывало объявился и лакал воду из лужи возле крана, время от времени рыча
на спокойно наблюдавшую за ним Альму.
   - Да ты знаешь, псина, что я с ног сбился, тебя разыскивая? -
выговаривал я Сибиряку, но в душе, конечно, не жалел об этом.
   То, что я выручил из беды Альму, доставляло мне какое-то необъяснимое
удовлетворение. Да и толку от Сибиряка никакого: захочет - полает, захочет
- спать уляжется, а уж если Альма кого схватит, то пиши пропало! Сторож! Я
любовался Альмой: сильная, стройная, с красивой и гордой посадкой головы.
Не стара ли? Да нет, года три - четыре, не больше...
   Все последующие дни я находился в беспокойном состоянии. Каждый день
Альма угощала меня какой-нибудь неожиданностью. Началось с того, что она
показала свою необычайную выучку и понятливость. Для нее ничего не стоило,
нажав на щеколду, открыть калитку или пустить воду из крана, что она
проделывала, мягко взяв в зубы вентиль крана и ловко отвертывая его. В то
же время она была совершенно незнакома с обычным собачьим "словарем".
Когда я кричал ей:
   "Альма, фу-фу, Альма!" - она только сильнее лаяла. Это же касалось и
охотничьих выражений: "тубо" и "пиль". Я очень долго возился с ней, пока
она не поняла смысл команды "апорт". Я несколько раз бросал ей палку и
кричал:
   "Апорт, Альма, апорт!" Она нехотя подходила к палке, но в пасть ее не
брала.
   Только тогда, когда, выведенный из терпения, я наглядно показал ей, что
нужно сделать, и даже сам, встав на четвереньки, взял палку в рот, Альма
немедленно выполнила приказание.
   Самым странным было то, что Альма, несомненно очень умная собака,
оставалась равнодушной ко всем знакам одобрения, ко всем подачкам. Я не
видел, чтобы она умильно виляла хвостом. Когда я ее гладил, она не
подставляла голову, как сделала бы это любая другая собака, а стояла
неподвижно, не выражая удовольствия. Ее восторженное состояние, которое я
наблюдал в первый день, когда она спаслась от собачника, больше не
приходило к ней. Она становилась все более и более неспокойной.
   Ела она все, но не при мне. Как-то я вынес ей тазик с остатками обеда и
ужина во двор, а сам спрятался за полуоткрытой дверью. Альма взбежала по
ступенькам крыльца и притворила дверь перед самым моим носом.
   Она очень любила, когда ее пускали в дом. Именно здесь, в доме,
чувствовалась вся ее выучка. В доме она вела себя как-то особенно
аккуратно.
   Спала Альма только днем. Ночью носилась по саду. В хоре собачьих
голосов ее голос был первым. Громкий, ясный, короткий лай Альмы как-то
будоражил всех собак нашей улицы, и они долго не могли успокоиться.
   Но вскоре Альма стала исчезать - вначале по ночам" а потом и днем.
    
                                    IV
  
   Как-то выдался очень жаркий день, и весь город устремился к реке. Мужчины
в сетках и майках, стайки полуголых мальчишек, мамы и бабушки, нагруженные
припасами, взбирались на раскаленную палубу речного трамвая, перевозившего
купающихся на другой берег. Пароходик отдал концы, то есть отцепил
просмоленную петлю каната, что с исключительно серьезным видом проделал
паренек в аккуратно заштопанной тельняшке, и через минуту был уже на
середине реки. Сразу же стало прохладно, и все подставили лица навстречу
свежему дыханию реки.
   В этот момент я услышал:
   - Гляди, собака! Купаться едет!
   Я обернулся и увидел Альму в ее светло-желтом ошейнике с металлическими
бляшками. Она быстро прошла вдоль узкой палубы, между фальшбортом и
скамейками для сидения.
   - Альма! - позвал я. - Альма! Да как это ты сбежала?
   Альма покосилась на меня, но не подошла. Как только пароходик достиг
пристани, она первая спрыгнула на высокий бревенчатый причал и скрылась в
зеленых кустах. Я окликнул ее, позвал, но безрезультатно.
   Вскоре я блаженно погрузился по горло в воду и с полчаса не находил в
себе сил выйти на берег. Вокруг брызгались ребята, они взбирались друг
другу на спину и с визгом прыгали в воду. Тяжелое шлепанье мокрого
волейбольного мяча доносилось из соседней рощи.
   На берегу я отыскал тень и, зарывшись в песок, задремал. Очнулся я от
шума катера, который сновал возле купающихся, пугая их со "спасательными"
целями.
   Я поискал глазами сверток с одеждой и хотел было вновь задремать, как
вдруг заметил Альму. Собака подошла к скамейке, на которой была сложена
одежда, и принялась обнюхивать рубахи, шляпы, сандалии, стараясь ничего не
пропустить.
   Она что-то или кого-то искала...
   Нет ничего мучительнее возвращения с купания. Солнце стояло еще высоко,
пароходик был переполнен, в автобусе - духота.
   Я отпер калитку, пробежал в дом. Заныла кожа на обожженной спине. Я
вышел во двор и подставил голову под струю воды. В это мгновение я снова
увидел Альму. Она шла по каменному забору, отделявшему мой двор от
соседского, низко наклонив голову. Она казалась очень унылой и очень
жалкой.
   Альма спрыгнула на ворох сухих ветвей, которые я все собирался сжечь, и
вскоре раздался яростный лай Сибиряка. Мира между двумя моими сторожами не
было. "Посадить бы тебя, голубушка, на цепь, - думал я, - и стала бы ты
злой и не шибко умной собакой, зато толку было бы больше. А то один сторож
спит, когда ему вздумается, а второй где-то бегает".
   К вечеру Альма опять исчезла, и несколько дней я ничего о ней не знал.
   Как-то днем меня подозвал сосед, работавший в своем саду. Я подошел к
забору, разделявшему наши участки.
   - Видел вашу новую собаку, - сказал он, вытирая руки о фартук. -
Шатается по городу...
   - Где?
   - Да возле больницы областной, в скверике. Пойдите, может, уведете ее.
   - Но она ведь не сидит на месте...
   - А по-моему, она на своем собачьем месте. Хозяин-то ее, наверное, в
больнице? Вот она и не отходит.
   Я действительно нашел Альму возле больницы. Она узнала меня и пошла за
мной, безучастная и грустная. Последние дни она ничего не ела. Бока ее
ввалились, выступили лопатки.
   У калитки меня догнал почтальон и протянул какую-то запечатанную
сиреневую бумажку. Я расписался на квитанции. "Телеграмма, наверное" -
подумал я, распечатывая склеенный вдвое листок. В сумерках я мог разобрать
только одно слово: "Повестка"...
   Дома при свете лампы я прочел, что меня вызывают назавтра, к семи часам
вечера. Нужно явиться к следователю Клименко. Зачем я ему? Ну, видел этого
человека, хозяина Альмы...
    
                                      V
  
   Пойти к Клименко мне не пришлось. Следователь пришел сам. Это был тот
самый высокий лейтенант милиции, с которым я познакомился во время аварии
на дороге. Сегодня он был в штатском. Я провел гостя в кабинет.
   Он долго молчал, потом расстроено сказал:
   - Пострадавший-то умер.
   - Умер?!
   - Да, еще вчера. Так и не пришел в себя... Нужно, чтобы вы вспомнили
буквально вс„, что знаете о нем.
   - А номер машины? Ведь на машине был номер. Странный какой-то.
   - Номер не наш, машина чужая. Немецкая, из Федеральной Германии. Номер
войсковой, оккупационных войск... Как она к нам попала? Да, по-видимому, с
помощью этого слепящего, дурманящего газа. Машина мощная, с хорошей
проходимостью. Пограничники рассказывают, что со стороны границы раздались
выстрелы - и перед постом появилась машина. Затем у всех на
контрольно-пропускном посту наступило то хорошо знакомое нам всем
ощущение, когда все видимое перестает быть видимым, а видишь черт знает
что! В общем чертовщина. Они настигли машину только за городом, но уже
было поздно - авария... Мы внимательно рассмотрели ее корпус. По машине
стреляли, и не раз. Много разных отметин. Интересно, что пулевые отверстия
говорят о разном калибре оружия. В одном месте следы взрыва какой-то
гранаты. Очень характерные царапины, знаете, такими лучами. Извлекли и
осколок, очень странный... Вы, конечно, никому не должны об этом
рассказывать! Вот распишитесь на всякий случай... Это в порядке
формальности... Так вы говорили, что видели собаку, которая была в машине
вместе с погибшим?
   - Она у меня.
   - У вас?! - Клименко вскочил и тихо сказал: - Ее нужно застрелить,
немедленно!..
   - Почему? Собака неплохая. Очень тоскует по своему хозяину.
   - Где она?
   Я подвел его к окошку. Альма, грустная и сосредоточенная, стояла
посередине двора, а вокруг нее носился Сибиряк. Сибиряк лаял, рычал, без
устали бегал вокруг Альмы. Трудно было понять, нападает ли он на Альму или
хочет ее расшевелить.
   - Вы думаете, что она бешеная? - спросил я.
   - Нет, этого я как раз не думаю. Бешеная собака не живет более семи
дней, а сейчас пошла третья неделя: Она пьет воду?
   - Пьет... Но смотрите!
   Альма, которой, видно, надоели приставания Сибиряка, быстро прыгнула к
нему, схватила его за загривок и, резко вскинув себе на спину, куда-то
понесла.
   - Она все-таки бешеная! - крикнул Клименко и схватился за задний
карман, в котором проступали очертания пистолета.
   - Идемте! - сказал я.
   И мы спустились в сад.
   Возле большой бетонированной ямы, которую вырыли прежние владельцы
дома, стояла Альма и держала над темной дождевой водой, что всегда была на
дне этой ямы, затихшего и объятого ужасом Сибиряка. Затем она поставила
его на землю. И Сибиряк, пристыженный и присмиревший, убрался в свою
конуру.
   - Как она его!.. - смеялся Клименко. - Признаться, когда она бросилась
к вашей второй собачке... Как ее зовут?.. К Сибиряку? Я решил, что она
взбесилась, А ведь поставьте себя на ее место: вот так приставала бы к вам
какая-нибудь шавка, ей-ей, не выдержал бы. И все-таки многое неясно...
   Позовите-ка ее сюда.
   - Альма! - крикнул я. - Альма, сюда!
   - Иди, иди сюда, - говорил Клименко, похлопывая себя по бедру. - Ну иди.
   Альма посмотрела на него, но не подошла.
   - А какой у нее ошейник! Я такого никогда не видел! - Клименко
наклонился над Альмой и прикоснулся руками к ее ошейнику.
   Альма преобразилась, шерсть на ней стала дыбом. Она грозно зарычала и,
пригнув голову, стала наступать на Клименко.
   - Что ты? Что ты?.. А ведь в ошейнике дело. Может быть, там что-нибудь
спрятано?
   - Попробуем снять, - согласился я, но, как только прикоснулся к
ошейнику, спокойной и ласковой Альмы не стало.
   Ее шерсть вновь вздыбилась, она грозно зарычала, потом поползла брюхом
по полу, заглядывая в глаза то мне, то Клименко. Она всем своим существом
просила о чем-то.
   - Обратите внимание... - говорил Клименко, всматриваясь в ошейник, -
обратите внимание на эти медные шишки. Они не фабричного производства, они
сделаны вручную. В ошейнике может быть какой-нибудь тайник.
   - Не думаю. Он из какой-то тонкой пластмассы. Слишком тонкой, чтобы она
была двойной. Но все-таки попробуем.
   Мне удалось быстрым движением расстегнуть и раскрыть ошейник. Но Альма
вырвалась у меня из рук и повалилась на ковер. Я причинил ей какую-то
невероятную боль. Клименко дотронулся до раскрытого ошейника, который
висел на шее у Альмы. Он был прикреплен прямо к ее коже, будто приклеен...
Я бережно застегнул ошейник. Альма пришла в себя, нетвердо ступая прошла в
угол и, отвернувшись от нас, улеглась на ковре.
   - Вы что-нибудь понимаете? - спросил я Клименко.
   - Нет. Я чувствую, что с ошейником что-то связано. И зачем понадобилось
намертво прикреплять ошейник к самой шкуре? И как это сделано, зачем?
   Ужасно! Я ведь хотел сорвать его...
   - Мы убили бы ее!
   - Возможно, все возможно... После поведения во дворе... Как она
проучила эту маленькую собачку, вашего Сибиряка! Это очень остроумно, это
слишком остроумно для... собаки. И я сейчас совсем в другом свете
рассматриваю один факт... - Клименко раскрыл свою папку и вынул
фотографию: - Смотрите...
   На фотографии была мужская рука. Узкая, мускулистая, безжизненно
распластанная на белой материи, рука была усеяна глубокими порезами.
   - Это все стеклом, - Клименко указал на порезы. - Переднее стекло
машины было разбито вдребезги, но не это главное. Вот здесь, возле
большого пальца, и здесь, с другой стороны, вы видите? Это следы зубов.
Рука сжимала руль, и ее целиком обхватила пасть этой самой Альмы. Я
вначале подумал: уж не собака ли виновата? Собака могла испугаться толчка,
в страхе "тяпнула" хозяина за руку. Но сейчас...
   - Вы говорили, что машина немецкая? - спросил я. - И знаете, Альма не
понимает никакой команды, обычной собачьей команды. Может быть,
попробовать по-немецки? Но я неважно говорю. Так, чуть читаю, перевожу...
   - Я тоже не силен... Но можно попробовать, - согласился Клименко. -
Собака, кажется, пришла в себя... Альма, принеси мне книгу! - по-русски
сказал Клименко. (Альма не пошевелилась.) - Дас бух! - повторил он
по-немецки.
   Альма тотчас же вскочила и, схватив зубами первую попавшуюся ей книгу с
письменного стола, осторожно положила ее на колени Клименко.
   Клименко скромничал - он совсем неплохо говорил по-немецки. И собака
выполняла все его приказания. Она вспрыгнула на стол, затем выбежала в
коридор и вернулась оттуда с его фуражкой, становилась на задние лапы,
потом неожиданно уселась на пол и перестала повиноваться. "Что вам нужно?
Я больше не буду выполнять бесполезные поручения", - говорили, казалось,
ее глаза.
   - Да кто ты? - ласково спросил Клименко по-немецки. - Человек или зверь?
   Меньш одер тиир? Кто ты?
   Альма внимательно смотрела на Клименко, потом подошла к столу, лапой
свалила стакан с ручками и карандашами и, взяв один из карандашей в пасть,
подошла к нам. Она аккуратно, искоса следя глазами за кончиком
выступавшего из ее пасти карандаша, перекусила его пополам, уронив одну из
половинок на ладонь Клименко.
   - Вы что-нибудь понимаете? - спросил меня Клименко. - Что она хочет
этим сказать? Почему она разгрызла карандаш точно пополам? Неужели она
хотела сказать, что она ни зверь, ни человек, что она...
   - ...получеловек! - вырвалось у меня.
   - Гальбменьш... Получеловек... - сказал Клименко. И тут случилось
невероятное: Альма закивала - мы оба это ясно видели! - Альма быстро
закивала головой. Нам стало страшно.
   - Спросите ее про термос, - сказал я. (Альма насторожилась.) - Где
термос? У ее хозяина был термос.
   Я быстро вышел на кухню, вернулся со своим термосом и показал пальцем
сначала на него, а потом на Альму. Удивительная собака вновь кивнула и
выбежала из комнаты. Мы поспешили за ней.
   Вот ее спина мелькнула между листьями, вот Альма легко вспрыгнула на
каменный забор, пробежала поверху и исчезла.
   - Неужели принесет? Неужели поняла? - изумлялся Клименко.
   - Подождем..,.
   Альма вернулась часа через два. Клименко, казалось, дремал в кресле, а
я читал, когда она вбежала в комнату. В ее зубах был термос.
   Клименко бросился к ней, но Альма протянула его мне. Термос был пуст.
Это был только корпус термоса, без стеклянной колб.ы.
   - А где остальное? - спросил Клименко у Альмы.
   - Погодите, - сказал я, - здесь что-то есть...
   В термосе лежали свернутые листки бумаги. Я осторожно стал их
вытаскивать один за другим. Их было много, этих листков. Исписанные
твердым, угловатым почерком, частично напечатанные на машинке, они были
свернуты плотным рулоном.
   Мы вытаскивали листок за листком. Их нумерация не везде шла
последовательно.
   Это были какие-то дневники. Некоторые листки были испещрены значками и
химическими формулами. Видно, это была только часть каких-то записей.
   - Здесь не вс„, - сказал Клименко. - Умница Альма!
   Он погладил жесткую шерсть Альмы, потом быстро поднес руку к глазам -
рука была в крови. Мы осмотрели Альму. Она оказалась сильно и жестоко
избитой.
   Альма стоически перенесла все медицинские процедуры, которые мы смогли
проделать. Ее раны были обмыты марганцовкой и смазаны йодом. Клименко
вызвал по телефону какого-то очень опытного ветеринара, и тот наложил
повязки.; Забинтованная и накормленная, Альма уснула на диване. Всю ночь
мы провели над записями, найденными в термосе. Вначале нам казалось, что
эти записи не имеют прямого отношения к происшествию на дороге, и только
дальнейшие события показали, что мы ошибались. Я привожу эти записи с
самыми незначительными пропусками, В основном подвергались сокращению те
места, которые непосредственно касаются тонкостей химии. С ними научный
мир сможет ознакомиться после их опубликования в специальной литературе.
    

                                 ГЛАВА ВТОРАЯ

                      Тайна древнего рода Меканикусов  

                                     I
  
   "Мое детство я всегда вспоминаю с радостью. Но стоит ли о нем писать?..
- Так начинались эти записки. - Как бы красочно я ни изображал события и
приключения своего раннего детства, для других вряд ли станут понятными те
чувства, которые они вызывают в моей душе. Полное ласки, смеха, солнца,
чудесных прогулок и увлекательных игр, мое детство оборвалось в памятные
всей Бельгии, всему миру августовские дни 1914 года, когда огромная армия
кайзера Вильгельма хлынула через границы моей тихой, маленькой родины и
началась кровавая драма первой мировой войны. Моя мать, к счастью, гостила
у своего брата во Франции, и ей не пришлось пережить всего ужаса, который
выпал на долю тех, кто остался.
   Мы с отцом двигались в том нескончаемом потоке беженцев, который лился
от Намюра к Льежу и затем поворачивал к Антверпену. Отец спешил вступить в
армию мужественного короля Альберта. Меня он хотел отправить на время
войны во Францию, к матери. Мы шли день и ночь, и снова день, и снова
ночь. Мы ночевали в открытом поле, когда появилась германская кавалерия.
Всадники в остроконечных блестящих касках промчались мимо нас по дороге.
Вслед за ними быстрым маршем протопала пехота в мышиного цвета мундирах. И
снова всадники, обозы, пулеметы, упряжки с орудиями. Солдаты не обращали
на нас внимания, а мы с ужасом смотрели на этот нескончаемый поток
вооруженных до зубов, сытых и грубых "бошей", восседавших на могучих
лоснящихся лошадях, в хвосты которых были вплетены трехцветные лоскутья
знамен поверженной Бельгии, на эту лавину вороненых стволов лучших в мире
крупповских орудий.
   - Они идут на Антверпен, - сказал мой отец, - нас обогнали...
   Растерянность охватила беженцев. Одни предлагали повернуть на
северо-запад, к Остенде. Пожилой человек, потрясая своей тростью с
костяным набалдашником, уговаривал подождать; он был уверен, что король
Альберт очень скоро разобьет германскую армию под Антверпеном.
   Впереди, там, куда шли войска, что-то произошло. В рядах возникло
замешательство. Мой отец повернул в сторону от дороги, к высокому хол