"не могущее быть", но и травмированное бытие. А травма часто человеку наносится лишь в том случае, не только если он не заслуживает страданий и горя, но и оказывается незащищенным. Когда Порос, охмелевший от нектара - "вина тогда еще не было" (весьма существенное замечание, к которому нам еще предстоит вернуться), - "вышел в сад Зевса и, отяжелевший, уснул",134 то "Пения, задумав в своей бедности родить ребенка от Пороса, прилегла к нему и зачала Эрота".135 Ведь, само имя Порос (?????) не случайно переводится как "путь", "средство для достижения чего-либо", "выход из затруднительного положения". Не так далеко отстоит от данного слова и термин ??????, который означает "безвыходное положение".136
	По нашему мнению, эрос именно потому и обретает власть над бытием, что это бытие с самого начала оказывается спящим и беззащитным. Порос не может отнять у эроса власть над самим собой, поскольку это еще лишенное духовности бытие. Дух появляется вместе с употреблением в пищу вина. Последнее, замечает Шеллинг, "в отношении к остальному есть эзотерическое, оно - тайна, реальное одухотворение материального. Евдокс рассказывает о египтянах, что они лишь со времен Псаммета начали пить вино и приносить жертвы. Они рассматривали его как кровь, пролившуюся в борьбе богов с титанами  (последние являлись олицетворением бездуховного).  Но вино - это ведь не сам плод, а только то, что выжато. Умирая, он обретает духовную жизнь и скрытый, как тайна, продолжает утверждать свой индивидуальный характер. (Во время цветения виноградных лоз менее крепкие вина снова тяжелеют, как бы тоскуя по своему прежнему материальному состоянию). Вино есть дар уже одухотворенного бога".137
	Итак, эрос, как истинное дитя второй потенции, не может целиком заключаться в первоначальной потенции, поскольку "он по-отцовски" еще "тянется к прекрасному и совершенному". Другими словами, он есть нечто "тяготеющее к бытию", то есть к прекрасному и нежному, к полному всяких совершенств и достойному зависти. Однако в тот момент, когда  эрос достигает бытия, он превращается в Диониса или Вакха.
	Вообще следует строго различать фиванского Диониса или Бахуса, сына богини Семелы, и Вакха. Свиту Бахуса составляли сатиры. Они как бы олицетворяли звериную жизнь, от которой люди были как раз освобождены Вакхом или богом любви. Помимо всего прочего, Бахус не мог умиротворить Деметру, а "примирение Деметры составляло как раз главный предмет мистерий".138 Те авторы, которые признают лишь одного Вакха, имеют в виду только фиванского (экзотерического) Диониса. В действительности же, мистический Вакх, или Вакх мистерий, отличается от Бахуса или Загрея. Это видно из того, что он часто изображается в качестве сына Деметры.  "Свид, поясняя слово Вакх, добавляет: Дионис у материнской груди. У Лукреция Церера представлена как кормящая Вакха. Отсюда Деметру называют вскармливающей нечто юное, молодое ... Ноний также всюду различает Загрея и Вакха".139  "Рождение Вакха успокаивает Деметру; ее взгляд проясняется, когда служанка напоминает ей, что она родит еще раз".140 Таким образом, к триаде Диониса  (Загрей, Гадес, Вакх) подсоединяются Персефона (последнюю не следует путать с той Персефоной, к которой приблизился Зевс в облике змеи и которая стала матерью мифологического процесса) и Деметра. "Последняя, - утверждает Шеллинг, - умиротворенная третьим Дионисом, отныне всецело принадлежит второму Дионису как его сотоварищ, восседающий возле него".141 На это указывают находимые гравюры. В Риме богиня Церера (греческая Деметра) изображена рядом с Либером и Либерой. Либер = Вакху у Ливия и Тацита  (Анналы, либ. 3).142
	Но нам следует учесть и то, что идея абсолютного умиротворения или примирения означает в то же время конец творчества, философии и наступление полного господства религии. К этому, в принципе, склоняется и сам Шеллинг, когда ликование Вакха ("Вакх, Эвое") он трактует как освобождение "от гнетущей власти реального Бога", как восторг, сопоставимый "у христиан с радостью в святом духе".143 Тот факт, что Деметра вступает в брак с Гадесом или Аидом, подается им как высший смысл жизни. Лишь в смерти, говорит Шеллинг, "мы обретаем совершенство, дабы оказаться способными к общению с чистыми потенциями. В  Новом Завете сказано: блаженны мертвые, то есть умершие в Господе".144
	Однако истинный смысл жизни заключается в творчестве, чем собственно и является эрос. Он - не только потенция, властная над бытием, но и над небытием, потенция, свободно парящая между ними. Таким образом, то, что Шеллинг определяет как дух, в действительности есть эрос. Ведь, именно эрос освобождает людей от насилия первоначальной или чистой потенции и от власти второго Диониса как бога смерти. 
	"Современная жизнь есть незавершенное творение второго бога"145, так как этот "второй бог" постоянно ищет своего самоопределения только в бесконечной потенции, оставляющей себе свободу абсолютного действования, что по существу означает полный произвол. Поэтому, хотя Гераклит и говорит, что Дионис и Гадес - одно и то же лицо146, в действительности он имеет в виду лишь то, что только одухотворенный Дионис является одновременно и невидимым, то есть определенной ипостасью бога смерти. На самом же деле уже первый Дионис славится как освободитель, "он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта"147, то есть  все то, за чем прячется смерть. В этом смысле он сближается с Эротом, хотя последний, согласно орфикам, - не только владыка ключей эфира, неба, моря, земли, но и царства мертвых, а также тартара.148
	Нам думается, что в первой ипостаси бога Диониса, Загрее, заключена бoльшая глубина мысли, чем в третьей ипостаси или Вакхе. Бог любви также силен и хрупок, как и бог смерти. Переполненное от любви бытие оказывается таким же нестабильным, как и полное ничто, стремящееся быть всем. Эрос, напротив, уподобленный первому Дионису, означает иронию, а также непринужденность и балагурство. Этими же качествами отличается и Силен, мудрейший из сатиров, сопровождавших Диониса. К сказанному следует добавить и то, что у Аполлония Родосского эрос - это и хитроумный, "но жестокосердный малыш, помыкающий Афродитой, своей матерью".149 
	Нам нет здесь больше необходимости вдаваться в подробное рассмотрение различных генеалогий Эрота и Диониса. Укажем только на то, что всякий, кто так или иначе становится другом Диониса, обретает и силы для уверенного созерцания грядущего, последующего.150 Тот, кто по-настоящему жаждет проникнуть в будущее, должен также весело прощаться с прошлым и настоящим, как это делал Дионис, охваченный состоянием неосознанного восторга.
	Итак, эрос есть космическая потенция, свободно парящая между бытием и небытием, в силу этого приобретающая значение творческого начала. Следовательно, эрос имеет историю. Это - не замена всего (instar omnium), а, скорее, проявление индивидуального и скрытого начала в человеке. Все сущностные силы последнего (любовь, дух, воля, надежда и т.д.) кажутся чем-то возникшим путем самопроизвольного зарождения (generatio primitiva). В действительности же своим бытием они обязаны эросу и без него не в состоянии достичь чего-то, могущего быть. Эрос вносит момент диалектичности в метафизическую природу любви, не позволяя ей, с одной стороны, расплыться в абсолютное ничто,  а с другой - неуклонно продвигая ее в направлении к нечто. Другими словами, наше желание сделаться чем-нибудь далеко не безусловно. Ему предшествует некое томление, тоска, некая неопределенность ощущения потребности, составляющая самую первую волну сознательной жизни. Этот еще темный Эрот, влекущий природу по ступеням развития в неудержимом стремлении куда-то и к чему-то, достигает, однако, своего полного просветления лишь тогда, когда встречает Психею.151

ГЛАВА III. ФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ
ФЕНОМЕНА ЛЮБВИ

§ 1. ПЕРВАЯ АНТИНОМИЯ

      Подстрекаемая сознанием чрезвычайной актуальности для нас таких проблем, как любовь и дух, человеческая страсть к расширению познания в данной сфере почти не признает никаких границ. А между тем, проникая в эту идеальную область, мы, говоря словами Канта, часто уподобляемся именно тому "легкому голубю", который "мог бы вообразить, что в безвоздушном пространстве ему было еще легче летать".152 Замечание вполне справедливое, особенно если касаться такой тонкой материи, как человеческая любовь. Здесь легко сбиться с дороги, а точнее, не пролагать ее вообще, поскольку наша фантазия при этом практически не встречает никакого сопротивления.
	В настоящем параграфе мы попытаемся обозначить различные подходы к проблеме любви, чтобы не торопиться поскорее закончить теорию, имеющую самые непосредственные выходы на современность.
	По мнению В.Д.Губина, философское исследование любви прежде всего связано с анализом "формальных, "чистых" условий любви вообще как человеческой способности, как инварианта, остающегося неизменным в различных культурных формах, в различных исторических эпохах".153 Ему возражает Ю.Б.Рюриков, который также обоснованно считает, что с течением "времени менялись люди, другими делался уклад их жизни, их психология. И наверное, нельзя выводить общие для всех эпох античности правила, думать, что любовь была в них одинаковой, равной самой себе".154 Однако эти два, казалось бы, противоположных друг другу мнения фиксируют на самом деле две стороны одной сущности: любовь как чувство идеальной основы личности и любовь как многообразие ее форм, заключенных в этой основе.
	Платоновская концепция любви представляла собой первую мощную попытку раскрыть сущность "чистой" или абсолютной любви, "понять и осмыслить то, что отличает эту сторону человеческой жизни от физиологического инстинкта, чувственного удовлетворения".155 По мнению Ортеги-и-Гассета, чистое сладострастие идет впереди своего объекта. Физиологический инстинкт может быть удовлетворен почти любым человеком и, пока он инстинкт, он не выбирает, скрывая своего влечения к насыщению.156
	Отличие сладострастия от любовной страсти достаточно хорошо определил Т.Гоббс: первое - это любовь "к лицам исключительно за доставленные ими приятные ощущения" и "имеющая своим источником воспоминание, то есть представление о прежнем удовольствии".157 Напротив, любовная страсть - это любовь "к одному лицу, сопровождаемая желанием быть единственным предметом его любви".158 Такая любовь невозможна без уважения, о котором Т.Гоббс говорит следующее: "Оказывать знаки любви или боязни кому-либо - значит оказывать ему уважение, ибо как любить, так и бояться кого-либо - значит ценить его".159 Но он все же поступает слишком рассудочно, когда связывает любовь с могуществом, понимая под последним дворянское звание, большой успех, красоту человека.160 Ведь если последние уйдут, то вместе с ними должна исчезнуть также и любовь. Жизнь же часто показывает обратное: любят как раз слабых (особенно это характерно для материнской любви). 
	Однако, связывая способность любви с уважением к могуществу определенного лица, Гоббс в то же время предупреждает о показной любви, возникающей "из-за трудности расплаты за большие благодеяния"161, а также о чрезмерной любви, которая, "соединенная с ревностью, переходит ... в неистовство".162 В целом же, необходимо отметить, его концепция любви отражала интересы так называемого "третьего сословия", или поднимающейся буржуазии, абсолютизировавшей пользу. Гоббс прямо говорит, что стоимость, или ценность, человека, подобно всем другим вещам, есть его цена.163 Следовательно, и любовь, как ценность, также имеет цену.
	Признавая то, что истинная любовь сопряжена с уважением, правда, можно уважать человека, но не любить его, тем не менее, отметим, что по своей сути она антипрагматична и неподвластна разуму. Чисто чувственное наслаждение, хотя часто и сопровождает любовь, но его объект при этом стареет; настоящая же любовь - никогда, ее не разрушает даже время. "Любящий, - пишет Ортега-и-Гассет, - онтологически близок любимому, его судьбе, какой бы она ни была".164 Помимо всего прочего, любовь как бы "случается с нами", то есть как бы входит в нашу жизнь независимо от нас. Данная независимость, отмечает Т.А.Кузьмина, "зачастую есть следствие весьма сложной и скрытой от нас логики наших чувств ("пафосов"), поведения, как правило, зарождающегося на бессознательном уровне".165
	Приведенные суждения являются, однако, не более как остроумными замечаниями, далеко не исчерпывающими природу самого феномена любви. Гоббс, вероятнее всего, более прав, когда ставит любовь в один ряд с боязнью, гневом, ненавистью, состраданием, то есть с чувствами, от которых должен, по возможности, отвлечься в своих суждениях всякий хороший судья.166 Ведь чувство, строго говоря, есть "обнаружение немощи в Я"167 или в самосознании, в духе. Жан-Поль Сартр рассматривает в этом плане любовь как непрочное, крайне хрупкое и обманчивое чувство. "Если несколько упростить рассуждения Сартра в 3-й главе III части его трактата ("Бытие и ничто", 1943. - А.Л.), ход мысли, - пишет И.С.Нарский, - таков: радости любви причастны освобождению человека, но прочности победы не дают никогда".168 Чувство очень изменчиво и преходяще, плюс ко всему оно делает нас немощными, связанными, зависимыми от различных состояний или жизненных обстоятельств.
	Итак, для того, чтобы любовь была чувством, необходимо, чтобы она представляла собой нечто хрупкое, немощное и зависимое, но поскольку любовь есть одно из проявлений человеческой свободы (никто не может нас заставить любить), она хорошо понятна разуму и сближается некоторыми философами с разумом. Так, например, Л.Фейербах утверждает, что любовь "идентична лишь разуму, а не вере, что, как и разум, любовь свободна, универсальна, в то время как вера по своей природе скупа, ограниченна. Только там, где есть разум, властвует всеобщая любовь; сам разум ни что иное, как универсальная любовь".169 При этом необходимо подчеркнуть, что под разумом, или умом, Фейербах понимает "универсальную чувственность" или "духовность".170 Так называемая, "чистая" любовь, если следовать его терминологии, есть чувство, возвышенное над границами частного, над своей связанностью потребностями".171 Таким образом, и Фейербах не отказывается от понимания любви как чувства. В своих "Основах философии будущего" он прямо говорит, что любовь - "это страсть, а только страсть есть признак существования".172 В другой работе - "Фрагменты к характеристике моей философской биографии" Фейербаха - сказано следующее: "Только действительное существо, только то, что составляет предмет чувств, есть также предмет действительной любви".173
	Но и был и тот, кто мыслил более последовательно, отводя любви лишь поле действия одного только разума или долга. Любовь, по мнению И.Канта, как склонность, как чувство приятия или неприятия изменчива, и потому не в состоянии быть основой морали. В "Метафизике нравов" (1797) Кант подошел к явлению любви исключительно с эстетической точки зрения и только. "Любовь, - рассуждает он, - мы понимаем здесь не как чувство (не эстетически), то есть не как удовольствие от совершенства других людей, и не как любовь - симпатию (ведь со стороны других не может налагаться обязанность питать чувства); любовь должна мыслиться как максима благоволения (практическая), имеющая своим следствием благодеяние".174 Любовь к человеку противоположного пола и "любовь к ближнему, хотя бы этот последний заслуживал мало уважения"175 - фактически одно и то же. Это - один только долг, моральная обязанность.
	Такая позиция, безусловно, страдает внутренней противоречивостью (ведь долг сам по себе требует уважения к личности и вне его рассматриваться не может), да и сам Кант чувствует это, совершенствуя свою точку зрения, относя к числу требований долга и дружбу. Последняя, по его словам, - "это союз двух людей, основанный на взаимной любви и уважении".176
	Проникая в самую суть кантовской концепции, И.С.Нарский верно замечает, что для нее наиболее "важно, чтобы между любящими всегда оставалась дистанция, иначе пострадают их личности с присущей им самостоятельностью".177 
	Чтобы несколько смягчить такой моральный ригоризм, И.Г.Фихте пришлось определять волю через стремление к сочувствию. Фихте осознает, что понятие "подчинения", "повелевания" при определении соотношения любви и знания, основанного на законах разума, себя не оправдывает. Если любовь, рассуждает он, подчинена знанию, то это делает ее несчастной, а если наоборот - то это пользуется плохой репутацией.178 "Любовь, - по его мнению, - есть природа и разум в их первоначальном объединении".179 "Любовь - это самая интимная точка соединения природы и разума, это единственное звено, где природа вторгается в разум, она, стало быть, есть превосходнейшее среди всего природного".180 И, тем не менее, недостаток чувственной любви состоит в том, что она не зависит от свободы.181 Ведь для Фихте, прежде всего, важно понять знание именно как "бытие свободы". Любить - значит знать, то есть быть свободным. Существуют люди, говорит он, которые сами не знают, чтo они любят. В данном случае они ничего не любят, а, следовательно, и не живут.182 Как видим, моральный ригоризм здесь еще более усиливается. Фихте совершенно искренно верит в то, что несовершенство этого земного мира проистекает из нашего понимания любви как простой принадлежности того, кто любит. На самом же деле, не любовью обладает человек, а, напротив, именно любовь владеет им. Сам же по себе человек непостоянен. Однако, если он вдруг окажется охваченным любовью, то отныне не будет в мире существа постояннее его.183 Сам Фихте, по воспоминаниям многих современников, всегда был равен себе в своей любви, какими бы разными не были предметы его любви. Он всегда оставался одним и тем же в основе своего духа.184 Пережив определенный период метаний между чувственной любовью и нравственным долгом, Фихте стал, в конечном счете, как говорил доктор Маргейнеке, "неосознанным орудием какой-то более высокой любви", которая пронизывала его дух до конца жизни. Шеллинг, много размышлявший над проблемой соотношения любви и нравственного духа, поставленной в немецком идеализме, писал по этому поводу то, что "дух еще не есть наивысшее; он только дух или дуновение любви. Высочайшее же - любовь".185
	Итак, перед нами первая антиномия или два теоретических положения, полностью противоположных друг другу, но обладающих равной степенью доказательности.

ТЕЗИС

Любовь - это исключительно чувство.

АНТИТЕЗИС

Любовь идентична лишь разуму.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ТЕЗИСА

      Если мы допустим, что любовь не имеет ничего общего с чувственностью, то есть не основана на изменчивых чувствах, то она идентична лишь разуму или моральному принципу, который как принцип определяет все наши отношения к ближнему. Но моральность именно в том и состоит, что она опять-таки есть "чистое", бескорыстное, а потому, может быть, и самое сильное чувство, делающее причастным наше существование неким вечным и неизменным законам бытия, которые надлежит выполнять безотносительно к обстоятельствам, везде и всегда. Помимо всего этого, любовь как "чистый" разум выступает в реальной жизни лишь как нечто заурядное и обыкновенное. Другими словами, "нечистая" любовь является необходимой, естественной формой проявления "чистой". Следовательно, любовь есть чувство, что и требовалось доказать.
      
      ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АНТИТЕЗИСА
      
      В самом деле, допустим, что любовь имеет только чувственную природу; тогда она не может осуществлять то, чего нет в природе, то есть сверхприродного, подчиняющегося законам дoлжного и свободного от наших пафосов. Исполнение же долга требует не просто обуздания чувственности, как "немощи в Я", но и задействования всех творческих способностей, дабы знать, как поступать разумно в каждом конкретном случае. Поэтому, хотя многие виды любви и могут носить чувственный характер, закономерно и оправданно понимать под любовью чистый долг или разум.*) 
      
      ПРИБАВЛЕНИЕ К ПЕРВОЙ АНТИНОМИИ
      
      	"Люблю, как долг велит, - не больше и не меньше" - это вовсе не ограничение нашей обязанности по отношению к ближнему, - пишет Т.А.Кузьмина, - некое бесстрастное исполнени