Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
,
что мифическим характером обладает не только поэзия. Мы, например, видели
уже в предыдущем изложении, что мифические черты может содержать и всегда
содержит позитивная наука. Это не значит, что она сначала должна быть
поэзией или содержать поэтические элементы, а потом это приведет ее к
мифологии. Нет; наука, видели мы, мифологична сама по себе, только благодаря
своему существованию в гуще исторического процесса, а не потому, что она -
поэтична. Стало быть, мифология как будто нисколько не нуждается в поэзии.
Другой пример менее очевиден, но он также имеет решающий характер. Это -
мифологический состав религии. Что религия всегда содержит в себе мифологию
- это не вызывает никаких сомнений. Больше того. Можно даже поставить
вопрос: возможна ли религия без мифологии? Этого вопроса нечего решать в
данном месте. Но что религия совершенно не нуждается в поэзии и искусстве,
чтобы быть религией, это, мне кажется, тоже довольно бесспорный факт. Не
важно, что реальные религии всегда даны в художественной форме и нуждаются
для своего развития и выражения в искусстве. Но что религия сама по себе не
есть искусство и во многих отношениях даже находится с ним в антагонизме
(если одно добровольно не подчинится здесь другому) - это, по-видимому, факт
окончательно установленныйxxxvii. Итак, религия теснейшим образом связана с
мифологией и может совершенно свободно обойтись без поэзии. Явно, что
религиозная мифология, как и та, которой питается - большею частью
бессознательно - положительная наука, обходится без поэзии, хотя ничто,
конечно, не мешает им вступить с нею в очень тесный союз. Наконец, мифом
пропитана вся повседневная человеческая, жизнь (об этом нам еще придется
говорить), но совершенно невозможно сказать, что эта жизненная мифология
дана в меру поэтичности нашей жизни. Такое суждение было бы нелепым.
Следовательно, мифология возможна без поэзии, и мифический образ можно
конструировать без помощи поэтических средств.
7. Сущность мифического отрешения
Как же это возможно? Что это за миф, который не связан существенно с
поэзией и, следовательно, не содержит в себе ни ее смысла, ни ее структуры?
Мы уже знаем, что основное отличие мифического образа от поэтического
заключается в типе его отрешенности. Выключивши из мифического образа все
поэтическое его содержание и оформление, - что мы получаем? Мы получаем
именно этот особый тип мифической отрешенности, взятый самостоятельно, самую
эту мифическую отрешенность как принцип. Взятая в своей отвлеченности, она,
действительно, может быть применяема и к религии, и к науке, и к искусству,
и, в частности, к поэзии. Здесь удобно сказать несколько слов об этой
мифической отрешенности как принципе особой формы или специфического слоя в
тех или других формах. Никакое другое сопоставление и отграничение из тех,
которые были рассмотрены выше, не давало нам возможности сосредоточиться на
этом моменте специально. И только сопоставление с поэзией, точнее же -
выключение всего поэтического из мифа, обнажает теперь перед нами во всей
непосредственности этот мифически-отрешенный образ. Не забудем, что,
выключивши поэзию, мы выключили все богатство ее форм и содержания,
выключили всю стихию выразительности, словесности, картинности,
эмоциональности и т.д.
Мы уже говорили об отличии мифического отрешения от поэтического. Стало
быть, если в нем и содержатся какие-нибудь черты поэтической отрешенности, -
выключим и их и оставим голую и беспримесную мифическую отрешенность. Что
она такое вообще - мы также говорили уже. Что она такое в окончательной
своей роли, об этом мы будем говорить, когда переберем все составные
элементы мифа и когда поймем истинное положение ее среди всех этих
элементов. Сейчас же необходимо поставить только такой вопрос: какова
структура этой чистой и беспримесной мифической отрешенности? Это и не
вопрос об ее общем смысле, на который мы уже ответили, и не вопрос об ее
диалектическом месте в системе цельного мифического образа, о чем мы еще
будем говорить. Это вопрос средний между тем и другим. Какова структура
чистой и голой мифической отрешенности?
Мифическая отрешенность есть отрешенность от смысла и идеи повседневных
фактов, но не от их фактичности. Миф фактичен ровно так, как и все реальные
вещи; и если есть какая-нибудь разница между мифической реальностью и
фактической, вещественной реальностью, то вовсе не в том, что первая -
слабее, менее интенсивна и массивна, более фантастична и бесплотна, но
скорее именно в том, что она - сильнее, часто несравненно более интенсивна и
массивна, более реалистична и телесна. Стало быть, единственная форма
мифической отрешенности - это отрешенность от смысла вещей. Вещи в
мифеxxxviii, оставаясь теми же, приобретают совершенно особый смысл,
подчиняются совершенно особой идее, которая делает их отрешенной. Ковер -
обыкновенная вещь повседневной жизни. Ковер-самолет - мифический образ.
Какая разница между ними? Вовсе не в факте, ибо по факту своему ковер как
был ковром, так им и остался. Разница в том, что он получил совершенно
другое значение, другую идею; на него стали смотреть совершенно иными
глазами. Волосы, когда их выметают вместе с прочим сором в парикмахерской, и
волосы как амулет - ровно ничем не отличаются по своей фактической
реальности. И в том и в другом случае это - самая обыкновенная и простая
вещь. Но волосы как амулет, как носители души или душевных сил или как знаки
иных реальностей получают новый смысл, и с ними поэтому иначе и обращаются.
Нельзя, например, быть настолько нечутким, чтобы не видеть разницы между
стеарином и воском, между керосином и деревянным маслом, между одеколоном и
ладаном. В стеарине есть что-то прикладное, служебное, к тому же что-то
грязное и сальное, что-то нахальное и самомнительное. Воск есть нечто
умильное и теплое; в нем кротость и любовь, мягкосердие и чистота; в нем
начало умной молитвы, неизменно стремящейся к тишине и теплоте сердечной.
Также нахален и неблагодатен керосин; он меряет любовь на пуды и теплоту на
калории; он духовно нечист и воняет смрадом; он - машина и смазочное
средство. Как табак - ладан сатане, так керосин - соус для беса. Одеколон же
вообще существует только для парикмахеров и приказчиков, и, может быть,
только еще для модных протодиаконов. Так, молиться с стеариновой свечой в
руках, наливши в лампаду керосин и надушившись одеколоном, можно только
отступивши от правой веры. Это - ересь в подлинном смысле, и подобных
самочинников надо анафемствовать. Таково же и значение бороды. Стоглавый
Соборxxxix постановил: "Аще кто браду бреет и умрет тако, не достоит над ним
служити, ни сорокоустия по нем пети, ни просвиры, ни свещи по нем в церковь
принести. С неверными да причтется. От еретик бо се навыкоша". И при всем
том везде тут речь идет о вещах и только о вещах. Мифический смысл вещи не
мешает ей быть вещью, а скорее, наоборот, как-то подчеркивает ее вещность.
"Честная брада" и "скобленое рыло" одинаково суть реальности; только одно -
хорошая реальность, а другое - дурная. - Итак, мифическая отрешенность есть
отрешенность фактов по их идее от их обычного идейного состава и назначения.
8. Принцип мифической отрешенности:
Это мы уже знаем и сейчас только вспомнили об этом. Что вытекает отсюда
для структуры мифической отрешенности или мифически-отрешенного слоя в любой
другой структуре сознания?
a) новая форма объединения вещей;
a) Раз дана такая отрешенность, то в чем бы она ни заключалась, она
объединяет вещи в каком-то новом плане, лишая их присущей им естественной
раздельности. Ковер - некая вещь естественного распорядка. Летание по
воздуху - некий реальный процесс определенного естественного распорядка (для
птиц, насекомых и прочих). Но вот "ковер" и "летание по воздуху"
объединяются в один образ. Что это значит? Это значит, что, несмотря на все
их естественное различие и в некотором смысле даже несоединимость, они
объединяются тут согласно особой идее объединения, и их естественное
различие уже значительно померкло. При этом идея, их объединившая, сделала
их отрешенным бытием, перевела их из сферы обычных вещей и процессов в сферу
отрешенную. Есть, следовательно, какая-то общая точка схождения этих вещей,
какой-то общий и единый взгляд на них, в котором моментально потухает их
естественная непримиримость и они вдруг оказываются сразу объединенными и
примиренными.
b) изначальная инстинктивно-биологическая реакция в мифе на мир;
b) Отсюда следует, что мифическая отрешенность предполагает некую
чрезвычайно простую и элементарную интуицию, моментально превращающую
обычную идею вещи в новую и небывалую. Можно сказать, что каждому человеку
свойственна такая специфическая интуиция, рисующая ему мир только в каком-то
особенном свете, а не как-нибудь иначе. И потому мифическая отрешенность
есть явление исключительное по своей универсальности. В каждом человеке
можно заметить, как бы ни была богата его психика, эту одну общую линию
понимания вещей и обращения с ними. Такая линия свойственна только ему и
никому больше. На любом писателе это можно проверить и показать. Но только
наши историки литературы и литературоведы мало занимаются такими вопросами.
Вопросы же эти - совершенно эмпирические и реальные и требуют массы
фактических и статистических наблюдений для выяснения общего уклона
образности и прочих словесных особенностей данного писателя. Эта основная и
примитивная интуиция есть нечто совершенно простое, нечто совсем, совсем
простое, как бы только один взгляд на какую-нибудь вещь. Это действительно
взгляд, но не на ту или иную вещь, а взгляд вообще на все бытие, на мир, на
любую вещь, на Божество, на природу, на небо, на землю, на свой, наконец,
костюм, на еду, на мельчайший атом повседневной жизни, и даже собственно не
взгляд, а какая-то первичная реакция сознания на вещи, какое-то первое
столкновение с окружающим. В этом пункте мифическая отрешенность совершенно
неотличима от этой примитивно-интуитивной реакции на вещи, ибо вся разница
будет только, может быть, в степени или подвидах этой общей
примитивно-биологически-интуитивной установки сознания на бытие. И можно
сказать, что миф, если выключить из него всякое поэтическое содержание, есть
не что иное, как только общее, простейшее, до-рефлективное, интуитивное
взаимоотношение человека с вещами. Реально ощутить эту до-рефлективную
реакцию можно на примерах нашего повседневного общения с чужой психикой. Вот
человек плачет или смеется. Как мы это воспринимаем? Взглянувши на лицо
человека, мы сразу, без всякого вывода, - можно сказать, почти мгновенно -
схватываем это страдание или этот смех. В нас еще нет мысли о страдании, но
мы уже точнейшим образом констатировали страдание этого человека. И не
только констатировали, но уже и особенным образом отнеслись к нему, оценили
его. Мысль же о страдании появляется уже в дальнейшем. Из этого можно
видеть, как уродливы мифологические теории, кладущие в основу мифа то или
иное интеллектуальное построение. И не только кратковременные и очень яркие
явления так воспринимаются нами. Таково же наше восприятие и вообще всей и
всякой чужой индивидуальности. Один врач мне говорил, что он с первого
взгляда на пришедшего к нему пациента, до всякого его осмотра, уже знает,
можно ли вылечить этого больного или нет. Печорин у Лермонтова с первого
взгляда на женщину знает, будет ли тут взаимность или нет. Тот же Лермонтов
гениально пронаблюдал, что у солдата, который должен быть убит в сегодняшнем
сражении, уже с утра появляется какое-то особенное выражение лица, не
замечаемое обычно ни окружающими, ни им самимxl. "Прозорливость" у
религиозных и часто даже совсем нерелигиозных натур - общеизвестна, и не
стоит тут приводить никаких примеров. Это - различное по глубине и широте -
прозрение в чужую психику и даже в ее судьбы всякий не раз встречал в жизни
и в литературе, как бы ни старались некоторые уродливые теории отрицать
непосредственность восприятия чужой психикиxli. Но точно таково же и
мифическое воззрение и прозрение в вещи. Миф тоже вырывает вещи из их
обычного течения, когда они то несоединимы, то непонятны, то не изучены в
смысле их возможного дальнейшего существования, и погружает их, не лишая
реальности и вещественности, в новую сферу, где выявляется вдруг их интимная
связь, делается понятным место каждой из них и становится ясной их
дальнейшая судьба.
c) все на свете есть миф
c) В связи с этим особенное значение приобретает самый термин
"отрешенность". Сейчас мы можем сказать, что он далеко не точно выражает
свой предмет, так как это - настолько же отрешенность, насколько и образная
конкретность. В самом деле, с точки зрения чего тут говорится об
отрешенности? Отрешенность тут - от чего? От обычной идеи, обычных вещей и
явлений, сказали мы. Но что такое обычная идея и что такое обычные вещи? Не
есть ли это простая условность? Не бывает ли так, что одна и та же вещь в
одно время обычна, а в другое время - совершенно необычна и неожиданна?
Конечно, содержание этого термина есть нечто в величайшей мере относительное
и условное. Обычное иной раз оказывается чрезвычайно загадочным, даже
чудесным, из ряда вон выходящим, а ведь оно остается все тем же обычным.
Ясно, что лучше говорить не о мифической отрешенности, но о том, что все на
свете вообще, все существующее, начиная от мельчайшей и ничтожнейшей вещи и
кончая миром в целом, есть та или иная степень или качество мифической
отрешенности. То, что мы называем обычным течением вещей, есть тоже
результат некоего нашего мифического взгляда, так как и здесь вещи все же не
даны в своих изолированных функциях и не даны как отвлеченные понятия, но мы
видим некую их подчиненность тем или другим идеям, пусть не очень ярким и не
очень глубоким. Каждый цвет, каждый звук, каждое вкусовое качество уже
несомненно обладает мифическим свойством. Так, краски кажутся холодными,
теплыми, жесткими, мягкими, звуки - острыми, тяжелыми, легкими, задушевными,
строгими и т.д. Мифическая "отрешенность", таким образом, есть форма в
высочайшей мере универсальная; и нет ни одной вещи, которую мы воспринимали
бы только как голое и отвлеченное понятие. Живая вещь, вот эта бумага, эти
карандаши и перья, эта комната - всегда воспринимаются как вещи, наделенные
тем или другим личным, социальным или иным глубинно-выразительным
содержанием и все в той или другой мере причастны бытию мифическому.
По-вашему, может быть, и еврейская миква не есть глубинно-выразительный миф?
И даже то, что бывает после обрезания?.. Евреи знают, о чем я сейчас
говорюxlii.
Из всего вышесказанного следует, что "мифическая отрешенность" есть
просто отрешенность от чисто отвлеченного и дискретного существования. Она
есть та специальная сфера, в которую погружаются отвлеченные понятия, чтобы
превратиться в живые вещи живого восприятия. Миф, видели мы, есть живое,
выразительное и символически-выразительное, интеллигентно-выразительное
бытие. Вещь, ставшая символом и интеллигенциейxliii, есть уже миф. Таким
образом, миф и мифическая отрешенность дает все те раздельно указанные нами
выше признаки мифа в некоем неделимом единстве. Отрешенность станет
понятной, когда весь предыдущий анализ синтезируется в одну категорию,
вскрывающую существо мифа, и когда мы получим диалектическое воссоединение
всех указанных выше черт в единую и неделимую структуру. Отбросивши
поэтическую отрешенность и оставшись на почве реальных вещей, мы видим
теперь, что реальные вещи тоже суть как-то понимаемые вещи. Есть научное их
понимание, есть религиозное их понимание. Есть и мифологическое их
понимание. Заключается оно - в наипростейшей биологически-интуитивной
непосредственности соприкосновения сознания и вещей. Без этого нет и самих
живых вещей опыта. Но эта изначально-жизненная интуиция только указывает
нам, что порознь найденные нами выше существенные свойства мифа должны быть
еще раз пересмотрены с этой новой точки зрения, и притом так, чтобы все они
слились в одну категорию, в один структурный лик мифа. В мифической
отрешенности нет ни отдельно жизненности, ни отдельно выраженности, ни
отдельно интеллигенции и т.д. Есть что-то одно общее и единое, где все эти
элементы сливаются в одну неделимую категорию. Синтетичность и жизненная
непосредственность и наивность мифа повелительно требуют именно такого
вскрытия мифического отрешения. И вот мы к нему подошли.
VII. Миф есть личностная форма
1. Резюме предыдущего
До сих пор мы имеем следующие тезисы, характеризующие существо мифа путем
отграничения от частично совпадающих с ним форм сознания и творчества.
1. Миф не есть выдумка или фикция, не есть фантастический вымысел, но -
логически, т.е., прежде всего, диалектически необходимая категория сознания
и бытия вообще.
2. Миф не есть бытие идеальное, но жизненно ощущаемая и творимая
вещественная реальность.
3. Миф не есть научное и, в частности, примитивно-научное построение, но
- живое субъект-объектное взаимообщение, содержащее в себе свою собственную,
вненаучную, чисто мифическую же истинность, достоверность, принципиальную
закономерность и структуру.
4. Миф не есть метафизическое построение, но - реально, вещественно и
чувственно творимая действительность, являющаяся в то же время отрешенной от
обычного хода явлений и, стало быть, содержащая в себе разную степень
иерархийности, разную степень отрешенности.
5. Миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ; и, уже будучи символом,
он может содержать в себе схематические, аллегорические и
жизненно-символические слои.
6. Миф не есть поэтическое произведение, но - отрешенность его есть
возведение изолированных и абстрактно-выделенных вещей в
интуитивно-инстинктивную и примитивно-биологически взаимо-относящуюся с
человеческим субъектом сферу, где они объединяются в одно неразрывное,
органически сросшееся единство.
Эти шесть тезисов постепенно детализируют понятие мифа. Во-первых, это
есть диалектическая необходимость сознания и бытия, хотя еще и неизвестно, в
чем она заключается. Во-вторых, он есть реальные вещи, подлинно существующая
действительность. Этим миф определяется ближе, так как из всей сферы
логически необходимого выделяется категория наличного существования. Но и
это еще слишком широко. И вот, в-третьих, из наличной действительности мы
выделяем ту ее сферу, которая интимно чувствуется субъектом, которая есть
сфера подлинно жизненного взаимообщения субъекта и объекта, т.е. где есть
субъект и объект чувства, воли, аффектов и пр. Да и тут берется не вся сфера
субъект-объектного взаимообщения, но та, которая структурно определенна и
оформлена, закономерна в своем строении. В-четвертых, подвергается анализу и
это последнее достижение. Отсюда выкидывается все ординарно-плоскостное, все
гипостазированное в своей отвлеченности и изолированности, все оставляющее
вещи в их тупом уединении и несоборности. В мифе берется осмысляющая,
оживляющая сторона вещей, та, котор