Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
новейших казарм, колокольный звон -
автомобильных воплей и платонизм - материализма. Таковы "живописные" функции
этого второго слоя исторического процесса.
Но для мифа не только "исторична" история в обыкновенном смысле.
Исторична всякая личность, всякое личное общение, всякая мельчайшая черта
или событие в личности. Особенно ярко ощущение универсального историзма в
христианстве. В язычестве, вырастающем на обожествлении космоса, строго
говоря, нет историзма23. Языческий платонизм - максимально аисторическая
системаlxxxv. Тут сама история и социология есть часть астрономии. В
христианстве, вырастающем на культе абсолютной Личности, персоналистична и
исторична всякая мелочь. И в особенности опыт мистического историзма
ощущается христианским монашеством. Для монаха нет безразличных вещей. Монах
все переживает как историю, а именно как историю своего спасения и мирового
спасения. Только монах есть универсалист в смысле всеобщего историзма, и
только монах исповедует историзм, не будучи рабски привязан к тому, что
толпа и улица считает "историей". Он умеет поставить свою личность и свои
личные привязанности на правильное место; и только монах один - не мещанин.
Только монах понимает правильно и достаточно глубоко половую жизнь; и только
он один знает глубину и красоту женской души. Только он один ощущает всю
глубочайшую антиномию продолжения человеческого рода, которую не знает ни
блудник, ни живущий умеренной, "законной" супружеской жизнью. Пишет
величайший аскет, мировой наставник монашества: "Некто поведал мне о
необычайной и самой высшей степени непорочности; он сказал: "Один [св. Нон,
еп. илиопольский; см. Четьи-Минеи 8 окт.], воззрев на женскую красоту,
прославил при сем Творца и от единого взора погрузился в любовь Божию и в
источник слез. И чудно было видеть, - что для другого послужило бы рвом
погибели, то для него сверхъестественно стало венцом". Таковой, если всегда,
в подобных случаях, имеет такое же чувство и делание, - еще прежде общего
воскресения восстал уже нетленным"24. Может ли сравниться тонкость чувств и
глубина созерцания монаха с мещанством того, что называется "мирской"
жизнью? Может ли, кроме монаха, кто-нибудь понять, что истинное монашество
есть супружество, а истинный брак есть монашество? Может ли кто-нибудь
увидеть историю, подлинную настоящую историю духа, с своими революциями и
войнами, неведомыми миру, - в блаженном безмолвии тела и души, в тонком
ощущении воздействия помыслов на кровообращение, в просветлении мыслей во
время поста и особенной, невыразимой легкой тонкости тела, в сладости
воздержания, в благоуханной молитве отверстого сердца? Все бездарно в
сравнении с монашеством, и всякий подвиг в сравнении с ним есть мещанство.
Только ты, сестра и невеста, дева и мать, только ты, подвижница и монахиня,
узнала суету мира и мудрость отречения от женских немощей. Только ты, худая
и бледная, узнала тайну плоти и подлинную историю плотского человека. Только
ты, больная и родная, вечная и светлая, усталая и умиленная, узнала постом и
молитвой, что есть любовь, что есть отвержение себя и церковь как тело.
Помнишь: там, в монастыре, эта узренная радость навеки и здесь, в миру, это
наше томление. Вижу я очи Твои, Безмерная, под взором Твоим душа
расплавливается... - о, не уходи, моя Единая и Верная, овитая радостями
тающими, радостями, знающими Всеlxxxvi.
И это - история, живая, трепещущая радость и боль исторических судеб...
Но - не забудем - это история мифов, история для мифического субъекта,
мифическая история и судьба бытия. А ведь по-вашему же миф есть выдумка, не
правда ли? Ну, так вам и беспокоиться нечего... Вы думаете, другие
"исторические" мифы более безопасны или не столь ответственны? Вот,
пожалуйста. Однажды я обратил внимание на то, что умирающие за несколько
минут, часов (а иногда и дней) вдруг вперяют взор в какую-нибудь точку
пространства, явно не могущую, в обычных условиях, быть предметом столь
напряженного фиксирования. Иногда на лице умирающего появляется при этом
выражение ужаса, как бы при виде каких-то страшных чудовищ. Иной раз лицо
умирающего выражает светлую радость, мир, тихую и облегченную улыбку. Иной
раз лицо, при всем удивлении, которое оно выражает, остается холодным, тупым
и безразличным. За ничтожным исключением, умирающие решительно ничего не
хотят рассказать об этом, несмотря на настойчивые вопросы. Установивши этот
факт и сделавши само собой напрашивающееся здесь обобщение, я с тех пор, в
течение вот уже нескольких лет, всегда расспрашиваю об этом напряженном и
неожиданном взоре умирающего у близких родственников того или другого
умершего, присутствовавших при его кончине. Исключений из своего наблюдения
я почти не встречал; были только сомнительные или неполные сведения, но
настоящих исключений не вспомню. Ну, и что же вы скажете? Не реальная
история личности, не мифическая судьба личности? Будет вам.
3. Слой самосознания, или слова
Однако, в-третьих, исторический процесс завершается еще одним слоем.
Мало того, что история есть некое становление сознания или предмет
какого-нибудь возможного или действительного сознания. История есть сама для
себя и объект и субъект, предмет не какого-то иного сознания, но своего
собственного сознания. История есть самосознание, становящееся, т.е.
нарождающееся, зреющее и умирающее самосознание. Это диалектически
необходимый слой исторического процесса. В истории мы ведь находим не просто
мертвые факты и не просто кем-то со стороны познаваемые и понимаемые факты.
История есть еще история и самосознающих фактов. Она есть творчество
сознательно-выразительных фактов, где отдельные вещи входят в общий процесс
именно выражением своего самосознания и сознательного существования. Но что
такое творчески данное и активно выраженное самосознание? Это есть слово. В
слове сознание достигает степени самосознания. В слове смысл выражается как
орган самосознания и, следовательно, противопоставления себя всему иному.
Слово есть не только понятая, но и понявшая себя саму природа, разумеваемая
и разумевающая природа. Слово, значит, есть орган самоорганизации личности,
форма исторического бытия личности. Вот почему только здесь исторический
процесс достигает своей структурной зрелости. Без слова история была бы
глуха и нема, как картина, которая хотя и хорошо написана, но никому ничего
не говорит, ибо и нет никого, кто бы мог ее воспринять. Картина должна
заговорить подлинным живым языком, и ее кто-то должен услышать. История
должна быть не просто "живописью", но и "поэзией". Она должна рождать не
просто образы и картины фактов, но и слова о фактах. И тут мы находим
подлинную арену для функционирования мифического сознания. Мифическое
сознание должно дать слова об исторических фактах, повествование о жизни
личностей, а не просто их немую картину. Миф - "поэтичен", а не "живописен".
Без "поэзии" - точнее говоря, без слова - миф никогда не прикоснулся бы к
глубине человеческой и всякой иной личности. Он был бы связан навсегда
созерцательно-пластическими формами и никогда не смог бы выразить того, на
что способно только слово. Слово - принципиально разумно и идейно, в то
время как образ и картина принципиально созерцательны, зрительны, и "идею"
дают они только постольку, поскольку она выразима в видимом. Миф - гораздо
богаче. Его "чувственность" охватывает не только вещественно-телесные, но и
всякие умные формы. Возможен чисто умный миф, в то время как для "живописи"
это было бы в лучшем случае бессильной аллегорией.
Итак, миф не есть историческое событие как таковое, но онlxxxvii всегда
есть словоlxxxviii. А в слове историческое событие возведено до степени
самосознания. Этой установкой мы отвечаем на вторую из предложенных выше
апорий (относительно формы проявления личности в мифе). Личность берется в
мифе исторически, а из ее истории берется вся словесная стихия. Это и есть
разъяснение того, как личность проявляет себя в мифе.
Кратко: миф есть в словах данная личностная история.
XI. Миф есть чудо
1. Вступление
Мы пришли к весьма странному и подозрительному выводу. Наша формула,
по-видимому, уничтожает всякую грань между мифом и самой обыкновенной
историей, точнее - биографией, или описанием тех или иных эпизодов из жизни
того или иного человека. Правда, наша формула не так уже проста. Она
получена в результате длинного анализа весьма сложных понятий - символа,
личности, истории, слова и проч. Поэтому простота ее заключается только в
общераспространенности и обывательской популярности употребленных тут
терминов. Однако термины эти даны не в том спутанном и темном значении, в
каких употребляет их некритическое сознание, но феноменологически выявлены
все их основные моменты и отграничены от соседних и путающих дело областей.
При всем том, однако, встает неумолимый вопрос. Пусть миф - история; пусть
он - слово; пусть им наполнена вся наша обыденная жизнь. Все это не может
нас убедить в том, что в мифе нет ничего особенного, что миф - это и есть
только история и биография, та самая история и биография, как это понимается
всеми обычно. Однажды (выше, Гл. VII, ч. 4) мы уже встретились с таким
широким понятием мифа; и его пришлось, в сущности, отбросить, потому что
миф, понимаемый просто как интеллигентный символ, совершенно неотличим,
например, от поэзии. Уже там нами было указано, что есть еще узкое и более
специфическое понятие мифа, именно то, когда гоголевский Хома Брут скачет не
на лошади, даже не на свинье или собаке, а не больше и не меньше, как на
ведьме или она на нем. Это привело нас к констатированию в мифе какой-то
особой отрешенности. Но то, что мы до сих пор говорили об этом понятии, все
еще продолжает быть недостаточным. Отрешенность можно понимать как
отрешенность от абстрактно-изолированных вещей. Это, конечно, не есть
подлинная мифическая отрешенность, ибо и все решительно вещи живого
человеческого опыта даны в таком отрешении. Отрешенность можно понимать
поэтически - как отрешенность от вещей вообще. Это тоже пришлось отвергнуть,
ибо миф совершенно не выходит из сферы вещей, и даже наоборот, - вращаясь в
личностной стихии, - он с особенной силой опирается на вещи, на всякую
осуществленность, хотя и понимает ее глубже, чем обыкновенные физические
вещи. Что же теперь получается? Пока у нас не вполне сформировалась идея
личности, мы могли не ставить окончательно вопроса о мифической
отрешенности. Чтобы отграничить миф от поэтического образа, достаточно было
просто указать на факт необычности и как бы сверхъестественности его
содержания; и этим область мифа отмежевывалась от поэзии довольно просто, не
говоря уже о том, что миф - вещественен, поэзия же - "незаинтересованна".
Покамест мы говорим об отношении мифа к вещам вообще, достаточно было
опять-таки этого же указания; и - делалось ясным, что мифический факт и
мифическая вещь есть вид фактов и вещей вообще. Этим вполне рисовалась его
фактичность и вещность, а больше ничего и не надо было в соответствующих
отграничениях. Но вот оказалось, что миф есть личностное бытие, что он -
историческое бытие, что он - слово. Оказалось, что миф есть самосознание.
Раз миф есть самосознание, то в нем необходимым образом должна содержаться в
сознательной форме та отрешенность, которая для него специфична. Миф есть
слово: это значит, что он должен высказать, в чем именно заключается его
отрешенность; отрешенность должна быть выражена и выявлена, высказана.
Отграничивая миф от метафизического построения, мы указали, что
"сверхъестественный" момент если и содержится в мифе, то не мешает его
телесности и вещественности. Приравнивая миф символу, мы показали, что
отношение "естественного" и "сверхъестественного" в мифе надо мыслить
символически, т.е. нумерически едино, как одну вещь. Но что это такое за
"сверхъестественное" по своему существу, - этого мы не решали, ограничиваясь
более или менее неопределенными характеристиками, вроде "необычное",
"странное" и т.д. Теперь миф превратился для нас в
сознательно-личностно-словесную форму, развертывающуюся к тому же
исторически. Это значит, что мы не можем теперь отбрасывать это "необычное"
и "странное" в сторону, ограничиваясь простым его констатированием.
Личность, история, слово - этот ряд понятий привел нас к необходимости
создать такую категорию, которая бы охватила сразу и этот ряд, и то самое
"сверхъестественное", "необыкновенное" и пр., охватила в одной неделимой
точке так, чтобы и эта последняя, вся эта не-вещественная,
не-метафизическая, не-поэтическая, а чисто мифическая отрешенность
объединилась бы в единый синтез с явленностью, с символом, с самосознанием
личности, с историческим событием и с самим словом - этим началом и истоком
самого самосознания. Это значит, что мы приходим к понятию чуда. Миф есть
чудо. Вот эта давно жданная и уже окончательная формула, синтетически
охватывающая все рассмотренные антиномии и антитезы. Всмотримся в это
сложное понятие.
2. Что не есть чудо?:
Тут тоже накопилось много предрассудков, - больше даже, чем в других
областях, связанных с мифом. Практики-этнографы и ученые-мифологи почему-то
считают это понятие совершенно ясным и обыкновенно не дают себе ни малейшего
труда, чтобы его выяснить. Философы считают себя выше этого понятия и
относятся к нему с презрением. Богословы кое-что говорят, но говорят или
апологетически, что для нас в данном случае бесполезно, ибо нам хочется
выяснить самое понятие, а не защищать его или опровергать, или говорят в
стиле научного позитивизма, соблазняясь "прогрессом" в науке и наивно думая,
что религию как-то можно помирить с этим "прогрессом". Ни этнографы, ни
философы, ни позитивистически настроенные богословы нам не помогут, и нам
придется в этом вопросе искать собственных путей.
a) чудо не есть просто проявление высших сил;
a) Наиболее распространенное учение гласит, что чудо есть вмешательство
высшей Силы или высших сил, и притом особое вмешательство. Этот взгляд
требует уточнения и раскрытия. Не забудем, что мы имеем в виду все время
исключительно мифического субъекта, а не нас самих или кого бы то ни было
другого. Необходимо решить вопрос, что такое чудо с точки зрения самого же
мифического сознания. Конечно, говоря вообще, для мифа чудо есть
вмешательство высших сил. Но, во-первых, с точки зрения мифа вообще ничего
не существует без вмешательства тех или других высших сил. Раз мы уже
заговорили о мифе-чуде, то с этой точки зрения чудо творится непрерывно, и
нет вообще ничего не-чудесного. Так, если взять христианскую мифологию, то
творение мира есть величайшее чудо, искупление - величайшее чудо, рождение,
жизнь и смерть человека - сплошное чудо, не говоря уже о такой мифологии,
как мифология Богоматери, Воскресения, Страшного Суда и т.д. Спрашивается:
что же такое является тогда чудом, если не-чуда вообще никакого нет, если
вся мировая и человеческая жизнь, со всеми ее мелочами и подробностями, есть
сплошное чудо? Явно, что взгляд на чудо как на вмешательство высших сил,
собственно говоря, не выдерживает никакой критики.
Во-вторых, говорят, что это есть особое вмешательство. Но тогда какое же?
Пожалуй, если иметь в виду самого мифического субъекта, то, действительно,
чудо переживается им как особое вмешательство. Но этого очень мало. Тут
неясен самый принцип, по которому данное событие трактовано как особое; и
неясно, что именно вмешивается. Чудо переживается совершенно специфически; и
простым указанием на "особое" тут ничего нельзя поделать, как и нашими
предыдущими общими квалификациями "необычное", "странное" и т.д.
Специфичность чуда должна быть выявлена как таковая.
b) чудо не есть нарушение "законов природы"
b) Другое воззрение гласит, что чудо есть нарушение законов природы и
прорыв в общем течении механистической вселенной. Если угодно, это воззрение
можно объединить с первым и трактовать его как уточнение первого. Тогда
получится, что чудо есть акт вмешательства высших сил, нарушающий
механистическое протекание явлений. Это решительно противоречит
феноменологии чуда.
Во-первых, тут опять вносится точка зрения, чуждая самому мифическому
сознанию. Именно, чудо есть нарушение законов природы, если к нему и к ним
подходить с точки зрения механистической науки XVII-XIX вв. Такая
условность, однако, не только не обязательна, но она в корне пресекает самую
возможность существенного вскрытия понятия чуда. Мало ли как кому
представляется чудо! Да что такое чудо само-то по себе, - для того, кто
живет этим чудом, для того, кто его берег именно как таковое, для кого чудо
есть именно чудо, а не что-нибудь другое? А для такого субъекта, я берусь
это утверждать с полной научной достоверностью, чудо вовсе не есть нарушение
законов природы. Не нарушение законов природы есть чудо, а, наоборот,
установление и оправдание, их осмысление. С точки зрения мифического
сознания чудо-то и есть установление и проявление подлинных, воистину
нерушимых законов природы.
Во-вторых, что такое нарушение законов природы? Самое дикое и первобытное
сознание оперирует с понятием чуда, не имея или ровно никаких представлений
о законах природы, или имея их в таком виде, что их не приходится принимать
во внимание. Тут опять все то же проклятие гетерогенных привнесений, когда
люди никак не могут не обозревать весь мир с своей собственной колокольни и
когда дальнозоркость простирается не дальше собственного носа.
В-третьих, даже если иметь в виду эпохи развитого представления о законах
природы, то и тут возникает ряд трудностей, если чудо понимать как нарушение
этих законов. - a) Сами эти законы отнюдь не имеют для самой же науки
никакого абсолютного значения. Можно интерпретировать и даже использовать
науку с целью пропаганды некоего обожествления и абсолютизации отвлеченных
принципов и гипотез. Но это само будет уже мифом. Вера во всемогущество
науки, конечно, есть не более как одна из форм мифического сознания. В самой
науке отнюдь этого не написано. Выведенный закон падения тел есть для науки
только гипотеза, а не абсолютная истина; и завтра этот закон, может быть,
станет иным, если только вообще он будет существовать, если будет завтра
падение тел и если, наконец, будет самое "завтра". Я, например, сказать по
совести, нисколько не убежден в том, что "завтра" обязательно будет. Ну, а
что же будет, - спросят. А я почем знаю! Поживем - увидим, если будет кому и
что видеть. Итак, нельзя говорить, что чудо есть нарушение законов природы,
если неизвестно, какова степень реальности самих законов. С строго научной
точки зрения можно только сказать, что сейчас обстоятельства, опытные и
логические, таковы, что приходится принимать такую-то гипотезу. Больше ни за
что поручиться нельзя, если не хотите впадать в вероучение и в обожествление
отвлеченных понятий. А самое главное, ничего больше этого для науки и не
надо. Все, что сверх этого, есть уже ваши собственные вкусы.
b) Далее, допустим, что законы природы существуют, с значением ли