целью", - правда, здесь мы имеем в виду не то, что у ребенка есть цель в
строгом смысле, план propositum sibi, предварительное знание того,что нужно
делать,чтобы выполнить этот план. Мы имеем в виду лишь то, что его действие
теперь уже не автоматическое, а управляемое.

Чисто психическое выражение эмоций является высокодифферен-цированным
средством, однако его разнообразие - ничто по сравнению с дифференциацией,
достигнутой языком. Прежде чем ребенок научается управлять своим криком и
преобразовывать его в высказывания, его крик уже становится очень
разнообразным и выражает разнообразные эмоции. Однако это разнообразие
весьма ограниченно по сравнению с обилием звуков, которые ребенок научается
издавать, когда осваивает искусство управляемых высказываний. Никто бы не
создавал и не сохранял такое богатство разнообразия, если бы в нем не было
необходимости, а эта необходимость определяется тем, что эмоциональная
жизнь осознанного опыта несравненно богаче, чем жизнь опыта на психическом
уровне. Совершенно в стороне от специфических новых эмоций сознания, о
которых кое-что говорилось в предыдущем параграфе, преобразование
впечатлений в идеи, осуществляемое работой сознания, многократно
умножающего количество эмоций, требующих выражения. На уровне чисто
психического опыта то, что я слышу в настоящий момент, представляет собой
некий шум, несущий какой-то эмоциональный заряд. Если я сосредоточу
внимание на этом шуме, мне станут слышны некоторые отдельные уличные шумы,
пение нескольких птиц, тиканье часов, скрип моего пера, шаги на лестнице -
и все эти звуки будут отделены друг от друга фокусирующим действием
внимания, и каждый из них будет нести собственный эмоциональный заряд.
Дальнейшая работа воображения и внимания может вызвать к жизни те звуки,
которые все еще звучат в моей памяти, хотя я и признаю, что на самом деле я
не слышу их в данный момент. Это и хриплая январская песня дрозда, чье
мелодичное майское пение я слышу теперь, и стук пишущей машинки, которая
иногда работает за стеной. Для всех этих переживаний мыслящий разум должен
создать выражение, в то время как чисто психический опыт, сводящийся к
слышанию единого шума с одним эмоциональным тоном, обошелся бы одним
достаточно простым выражением. Таким образом, опыт воображения в результате
бесконечной работы преломления, рефлексии, расчленения создает для себя
бесконечное количество эмоций, требующих для выражения бесконечной тонкости
в языковых формулировках.

Какому бы уровню опыта ни принадлежала эмоция, она не может остаться
невыраженной. Не существует невыраженных эмоций. На психическом уровне это
легко увидеть. Психическая эмоция если ощущается, то сразу же выражается в
виде автоматической реакции животного, которое ее ощущает. На уровне
сознания это не так очевидно. На самом деле мы привыкли к противоположному
мнению. Обычно думают, что дело художника состоит в том, чтобы отыскать
выражение для эмоций, которые он уже ощущает, но не может выразить. Однако
это не может быть верно, если выражение, создаваемое художником,
соответствует выражаемым эмоциям. Ведь художественное выражение - это
сознательное выражение, созданное разумом, а такое выражение может
соответствовать только таким эмоциям, которые сами принадлежат к
сознательному уровню опыта. С помощью языка можно выразить не все эмоции, а
только эмоции сознания или психические эмоции, поднятые до уровня сознания.
То же сознание, которое порождает эти эмоции или преобразует их из
впечатлений в идеи, одновременно создает для них и соответствующее
лингвистическое выражение.

Что же в таком случае мы имеем в виду, когда говорим, что художник находит
выражение для еще невыраженных эмоций? Мы подразумеваем, что эмоция,
принадлежащая сознательному уровню опыта, обладает двоякой природой -
"материальным" и "формальным" аспектами. В материальном плане это
определенная констелляция психических эмоций, в формальном плане - эмоция
осознанная. Однако констелляция психических эмоций представляет собой
просто некоторый набор психических эмоций, каждая из которых уже имеет
соответствующее психическое выражение. Человек, начинающий сознавать себя
как ощущающего эти психические эмоции, таким образом создает в себе
сознательную эмоцию, формально отличающуюся как от каждой отдельной
психической эмоции, так и от всей их совокупности. Параллельно процессу
такого осознания человек создает и осознанное выражение этой эмоции. Итак,
то, что называют невыраженными эмоциями, оказывается эмоциями некоторого
уровня опыта, уже выраженными в средствах, соответствующих этому уровню.
Однако человек, ощущающий эти эмоции, пытается их осознать, то есть
пытается преобразовать их в материал для опыта более высокого уровня. Если
такое преобразование удастся, результатом этой работы будет одновременно и
эмоция на более высоком уровне, и соответствующее ей выражение.

Теперь вернемся к случаю, который я описал в самом начале этой главы, и
поинтересуемся, насколько полезным в понимании приведенного примера
оказалось последовавшее обсуждение. Ребенок срывает с головы шапочку и
бросает ее на землю с восклицанием "Сяиапку!" По сравнению с осознанным
криком ребенка, упомянутым в начале этого параграфа, данная ситуация
представляет высокоразвитое и утонченное использование языка. Для начала
рассмотрим эмоции, лежащие в основе этой ситуации. Может быть, ребенок снял
шапочку потому, что в ней ему было неудобно - она, видимо, щекотала или
мешала как-нибудь еще. Однако удовлетворение, выраженное криком "Сяиапку!",
представляет собой не просто психофизическое удовольствие, подобное тому,
которое испытываешь, когда сгонишь с носа навязчивую муху. В данном случае
здесь выражается чувство торжества, эмоция, возникающая в результате
обладания самосознанием. Ребенок доказывает, что он такой же человек, как и
его мать, которая раньше снимала эту шапочку со словами, которым он теперь
пытается подражать. Нет, он даже лучше своей матери, поскольку недавно она
надела на него эту шапку и хочет, чтобы она оставалась на месте. Таким
образом, здесь мы наблюдаем конфликт двух воль, противоборство, в котором
ребенок чувствует себя победителем.

Это чувство, как и любое другое, должно быть выражено физическим действием.
Поскольку это чувство порождается самосознанием, то есть возникает на том
уровне опыта, который связан с воображением, оно должно выражаться
управляемым действием, действием, совершаемым "целенаправленно", а не
простой автоматической реакцией. Однако в нашем случае мы наблюдаем два
целенаправленных действия. Ребенок срывает шапочку и издает ликующий вопль.
Почему в этом случае он не мог обойтись только одним действием?

Связь между снятием шапочки и криком аналогична описанной в предыдущем
параграфе связи между пугающим цветом и проявлениями испуга. Смею
напомнить, что эти явления занимали первое и третье места в
последовательности, составляющей единый и неделимый опыт. Второе место в
этой последовательности было занято эмоцией страха. В настоящем примере
снятие шапочки стоит на первом месте, эмоция торжества на втором, а крик на
третьем. В совокупности эти явления образуют единый опыт, переживание
ребенком торжества над своей матерью.

Это переживание представляет собой значительную победу самосознания
ребенка. Оно вырастает из другого переживания, принадлежащего тому же
уровню: ребенок обнаруживает, что он одет, посажен в коляску и даже
пристегнут к ней ремешком. Благодаря работе самосознания ребенок осознает
себя в этом положении и понимает, что все это устроено по воле его матери и
без его согласия. Поэтому он чувствует себя униженным. На этом этапе перед
ребенком открыты два пути, хотя сам он, разумеется, этого не знает. Ребенок
не выбирает, он просто действует так, как ему подсказывает его природа.
Ребенок может найти какой-нибудь способ избежать этой ситуации, например он
может искать прибежища в каком-нибудь действии, хотя бы в капризном плаче.
Такая мера окажется бесплодной, ибо в данном случае жалость к себе
совершенно незаслуженна. Но ребенок может и напрямую отстаивать свои права
в этой ситуации, доказав каким-либо действием, что он уже не младенец, а
полноценная личность. Наш ребенок выбрал второй путь. Он срывает с себя
символ своего младенчества, сердце его исполнено радости победы, и для
выражения этого ликования он с удивительной и парадоксальной точностью
перехватывает инициативу у своей матери, произнося (насколько это ему
удается) те самые слова, которые выражали ее превосходство.

Если нам будет угодно, мы можем описать ту же ситуацию, сказав, что ребенок
"подражает" своей матери. Однако это будет неудачное определение, поскольку
оно гасит интерес к тому, как и почему происходит такое подражание. Многие
пытались объяснить освоение ребенком языка, ссылаясь на воображаемый
инстинкт подражания, который требует имитации всего, что делают окружающие.
По этой причине, слыша разговоры окружающих, ребенок и сам стремится
овладеть этим искусством. Но даже если и предположить, что существует такой
инстинкт, поведение, подчиняющееся этому инстинкту, никогда не разовьется в
язык, если не вырвется из-под управления инстинкта и не подчинится
сознательной власти воли ребенка, если его поведение не начнет выражать то,
что ребенок стремится выразить. Это может произойти в том и только в том
случае, если ребенок обретет самосознание. Однако как только появится
сознание, ребенок начнет говорить без всякой помощи этого инстинкта. Из
этого можно заключить, что упомянутый инстинкт подражания принадлежит к
числу тех сущностей, которые не следует распространять за пределы
необходимого. Единственная сфера, где этот инстинкт может быть использован,
- это объяснение, как ребенок, еще не достигнув уровня самосознания, уже
может осваивать многие физические движения, которые впоследствии, уже на
сознательном уровне, будут использованы в качестве элементов языка.
Впрочем, на самом-то деле ребенок начинает осваивать сложное речевое
поведение лишь тогда, когда его сознание уже развилось до уровня, на
котором это поведение необходимо. Ребенок подражает чужой речи, поскольку
уже понимает, что эти звуки представляют собой речь.



                                     4

                             § 4. ЯЗЫК И ЯЗЫКИ

До сих пор мы употребляли слово язык, обозначая любую управляемую и
выразительную физическую деятельность, вне зависимости от того, какая часть
тела включена в эту деятельность. Многие склонны думать, что существует
только один род такой деятельности или, по крайней мере, один род,
несравнимо превосходящий в своей выразительности любую другую деятельность.
Имеется в виду речь, то есть деятельность органов речи. Иногда этот
гипотетический факт подкрепляют и физиологическими соображениями,
утверждая, что именно речевые органы, в отличие от всех других частей тела,
могут выполнять огромное количество тонко дифференцированных действий,
необходимых для создания развитого языка. Мне кажутся более чем
сомнительными и изначальная гипотеза, и ее обоснование. По-видимому, любой
род физических действий в равной степени подходит для функций выражения.
Предпочтение, оказываемое одному из этих органов, зависит, наверное, от
исторического развития той или иной цивилизации. Говорящие по-разному
используют части своего речевого механизма. Немцы при разговоре больше
пользуются голосовыми связками, а французы - губами. Очень может быть, что
благодаря отмеченному различию французы наделены более тонким управлением
движениями губ, а немцы - более чутким горлом, но, конечно, неверно, что
различие в языках основывается на физиологическом различии, независимом и
первичном по отношению к нему, - различии, вследствие которого немцы
обладают более чувствительным горлом, а французы - более чувствительными
губами. Если бы в этом было дело, эти особые виды чувствительности
представляли бы собой биологические характеристики, наследуемые подобно
форме черепа или цвету кожи, а способность правильно говорить по-французски
или по-немецки зависела бы от генеалогии говорящего. Совершенно ясно, что в
действительности все не так. Классификации, признанные физической
антропологией, не совпадают с классификациями, проводимыми антропологией
культурной.

Если французы считают движения губ более выразительными, чем работу горла,
и если немцы придерживаются противоположного мнения, подобное различие
может существовать между движениями органов речи и любым другим родом
движений. Споры между итальянскими крестьянами ведутся не столько на
словах, сколько с помощью изощренного языка жестов. Здесь опять-таки нет
никакой физиологической основы для различия. У итальянцев ничуть не более
чувствительные пальцы, чем у обитателей Северной Европы. Однако итальянцы
имеют длительную традицию управляемой пальцевой жестикуляции, восходящую к
старинной игре micare digitis.

Итак, устная речь представляет собой лишь одну реализацию в ряду множества
других возможных видов языков или классов языков. Каждый из этих классов в
условиях соответствующей цивилизации смог бы развиться в
высокоорганизованную форму эмоционального выражения. Кое-кто может
вообразить, что, хотя каждый из этих языков и может выражать эмоции, устная
речь обладает исключительной возможностью для выражения мысли. Даже если бы
это предположение было истинным, оно не представляло бы никакого интереса
для наших рассуждений на нынешнем этапе. Сейчас мы говорим о языке как
таковом, о языке в той форме, которой он обладал еще до приспособления к
нуждам выражения мысли. Но на самом деле это предположение и вообще
оказывается неверным. Согласно легенде, однажды Будда в кульминационный
момент философского спора перешел на язык жестов (точно так же какой-нибудь
оксфордский философ в пылу спора может сам того не замечая перейти на
греческий): он взял в руку цветок и внимательно посмотрел на него. Один из
учеников улыбнулся, и учитель сказал: "Ты меня понял".

В конце концов, речь представляет собой всего лишь систему жестов,
обладающую той особенностью, что каждый жест сопровождается специфическим
звуком, так что может восприниматься как посредством зрения, так и
посредством слуха. Слушая речь, не глядя на говорящего, мы склоняемся к
мысли, что в сущности речь представляет собой систему звуков. Однако мы не
правы. По сути, речь является системой жестов, исполняемых легкими, горлом
и полостями рта и носа. Мы можем уйти еще дальше от фундаментальных фактов
языка и речи, если попытаемся представить их как нечто записываемое и
читаемое, забывая при этом, что наша неуклюжая запись может отразить лишь
ничтожную часть слышимого звука, в котором интонация и ударение, темп и
ритм играют не меньшую роль, но при записи почти полностью игнорируются.
Впрочем, даже писатель и читатель, если только слова не блеклы и
бессмысленны, при чтении и записи должны беззвучно произносить их для себя.
Написанная или напечатанная книга представляет собой только цепочку
намеков, напоминающих невмы в византийской музыке, позволяющих читателю
воссоздать для себя речевые жесты, которые одни обладают даром выражения.

Все разнообразные виды языка имеют подобную же связь с физическим жестом.
Искусство живописи тесно связано с выразительностью жестов руки художника в
процессе рисования и с воображаемыми жестами, посредством которых зритель
воспринимает "осязательную ценность" картины. Инструментальная музыка имеет
такую же связь с беззвучными движениями горла, с жестами рук исполнителя, с
реальными или воображаемыми движениями (например, танцами) слушателей.
Таким образом, всякий язык является специализированной формой физического
жеста, в этом смысле можно сказать, что танец является матерью всех языков.

Так можно оправдать парадокс бихевиористов, согласно которому мысль
представляет собой всего лишь движение органов речи, которые обычно
принимают за ее выражение. Ибо мысль должна изучаться в контексте
одновременных с ней эмоций, причем эмоций не просто психических, а на
уровне воображения; для понимания действий органов речи мы должны изучать
все тело, поскольку речь представляет собой только одну форму жеста. Если
внести эти уточнения, доктрина бихеви-ористов окажется верной хотя бы в
одном весьма важном смысле: выражение эмоций не является, так сказать,
одеждой, скроенной для уже существующих эмоций, но представляет собой
деятельность, без которой переживание этих эмоций не может иметь места.
Откажитесь от языка, и вы отбросите вместе с ним и то, что он выражает. Не
останется ничего, кроме сырых, непереработанных ощущений на чисто
психическом уровне.

Различные цивилизации выработали для собственных нужд различные языки. Это
не просто разные формы речи, отличающиеся друг от друга так, как английский
язык отличается от французского, но языки в широком смысле, имеющие
значительно более глубокие различия. Мы уже видели, как Будда выразил в
жесте философскую идею и как итальянский крестьянин пользуется своими
пальцами с не меньшим успехом, чем голосом. Обычай носить одежду
ограничивает выразительность всех частей тела, за исключением лица. Если бы
теплая одежда закрывала все тело, включая и лицо, сохранились бы только те
жесты, которые можно было бы воспринять без помощи зрения, например, жесты
органов речи. Это будет справедливо, если сама одежда не сможет выполнять
выразительных функций. Космополитическая цивилизация современной Европы и
Америки, сопутствуемая тенденцией к строго единообразной одежде, почти
полностью ограничила нашу экспрессивную деятельность возможностями голоса
и, естественно, пытается оправдаться заявлениями, что голос представляет
собой наилучшее средство выражения.

' Но даже и в этом случае одежда является некоторого рода языком; только
если одежда строго единообразна, единственные эмоции, которые она может
выражать, - это эмоции, общие для всех, кто носит эту одежду. Обычай носить
определенную одежду направляет внимание ее обладателя на эмоции
определенного рода, порождает и одновременно выражает постоянный навык
определенного сознательного самоощущения. Руперт Брук заметил, что у
американцев " походка лучше, чем у нас. Они ходят более свободно,
размашисто, почти грациозно. Трудно определить - добавляет он, - в какой
степени это объясняется демократическим строем их государства, и в какой -
привычкой обходиться без подтяжек" {Letters from America, р. 16). Отказ от
традиционной одежды влечет за собой любопытные изменения в привычном
эмоциональным строе. Малвэни обнаружил, что, отказавшись от штанов и
обрядившись в набедренную повязку, почувствовал себя настоящим индусом
(Kipling R. The Incomation of Krishna Mulvaney). Таким образом, одежда,
принятая в каком-то кругу людей, ведет к осознанию солидарности с ними.
Оборотная сторона этого явления - враждебность по отношению к тем, кто не
входит в этот круг. Излишним было бы иллюстрировать это на примерах
партийной и классовой борьбы. Впрочем, стоит, наверное, отметить, что
либеральная политическая доктрина, согласно которой партийная борьба никак
не связана с эмоциональной неприязнью между сторонниками разных партий,
может проводиться в жизнь только в том случае, если приверженность партии
не подчеркивается какой-нибудь униформой. Оденьте членов партии в форму, и
различие в политике станет менее важным разделением, чем их эмоциональная
враждебность.

Однако если различные костюмы могут подходить одному и тому же человеку, то
разные языки не привязаны к одному и тому же комплексу ощущений. Если не
существует такой вещи, как невыраженное ощущение, то не может быть и
способов для выражения одного ощущения двумя разными средствами. Это
справедливо как для отношений между различными системами речи, так и для
отношений, существующих между устной речью и любыми другими формами языка.
Если англичанин, говорящий по-французски, способен осмыслить собственный
опыт, он хорошо знает, что, говоря на разных языках, он испытывает разные
чув