софа, который стремится не к истине, а к
победе, такой язык будет только помехой. Для него разумнее было бы в самом
начале настоять на такой терминологии, в которой все утверждения заранее
предполагают те тезисы, которые он стремится утвердить. Именно так и
обстоит дело с теми философами, которые заявляют о своей неспособности
понять смысл того или иного утверждения, пока оно не переведено на их
собственную терминологию. Стремление каждую беседу вести только на своем
собственном языке в среде обывателей изобличает дурные манеры, у философов
подобная позиция также говорит о склонности к софистике.



                                     2

                 § 2. ИСТОРИЯ ПРОБЛЕМЫ: ОТ ДЕКАРТА ДО ЛОККА

История развития проблемы, о которой мы будем здесь говорить, растянулась
(по крайней мере в рамках, которые нас интересуют) от Декарта до Канта.
Основные конструктивные усилия средневековой философии основывались на
предположении, что ощущение вообще дает нам реальное знакомство с реальным
миром. Однако это предположение было дискредитировано скептиками XVI века,
и проблема отличия реальных ощущений от воображения и, таким образом (без
отказа от последнего), защиты от иллюзий, возникающих при смешивании
первого и второго, была поставлена на повестку дня Декартом.

Декарт, будучи до некоторой степени под влиянием взглядов скептиков,
признал, что путем непосредственного наблюдения он не получит способа
решения, сидит ли он на самом деле перед очагом или же ему кажется, что он
сидит перед очагом: в нашей терминологии - различия как между реальными
чувствами и соответствующими воображаемыми чувствами, так и между реальными
ощущениями и соответствующими воображаемыми ощущениями. Таково ядро
Декартовой доктрины о недостоверности или обманчивости чувств. Он не
отрицал существования такой реальной вещи, как ощущение. Все, что он
отрицал, - это возможность отличить реальное ощущение от воображения с
помощью любого метода, не привлекающего математические рассуждения. Это
отрицание он сделал основой собственной философии, доказывая, что система,
построенная на предположении, что реальные ощущения можно таким образом
отличить от воображения, порочна с самого начала.

Гоббс принял такую же точку зрения и, со своей обычной резкостью,
сформулировал ее в более прямолинейной форме. При условии, что не
существует способа отличить реальное ощущение от воображения с помощью
непосредственного наблюдения и что то, что мы не можем узнать с помощью
упомянутого метода, мы не можем узнать вообще, если непосредственность
является принципиальным качеством нашего чувственного опыта (похоже, он
рассуждал именно так), лучше будет и вовсе отрицать это различие и
пользоваться противопоставленными терминами как синонимами. По крайней мере
именно таковы взгляды, которые он излагает в первой главе "Левиафана".
Чувства, отмечает он, это плод воображения, пробуждение не отличается от
сна, так что во всех случаях чувство является не чем иным, как изначальным
порождением нашей фантазии.

Спиноза оказывается ближе к Гоббсу, чем к Декарту, и признает в качестве
принципа, что всякое ощущение является воображением, так что imaginatio
становится его постоянным термином, обозначающим ощущения ("Этика", II,
XVII, схолии). Imaginatio для него не является образом мышления, и, говоря
о нем, он никогда не использует слов idea или percipere, которые в его
текстах неизменно сопутствуют разговору о действиях интеллекта. Воображение
- это не деятельность, а бездействие, и в силу этого плоды воображения,
поскольку они не содержат истины, "не содержат и никаких ошибок" (там же).

Лейбниц придерживался того же мнения. Для него чувства в самом деле
заслуживают звания идей, однако они представляют собой идеи специфического
рода, идеи изначально перемешанные, которые, если привести их в состояние
ясности, утратят свой чувственный характер и превратятся в мысли. В своей
первичной чувственности они поэтому являются чем-то вроде мечтаний или
призраков, причем не некоторые из них, а все без исключения. Лишь у Локка
("Опыт о человеческом разуме", II, XXX) можно найти попытку отличить
"реальные идеи" от идей "фантастических". Однако это не говорит о том, что
Локк отличает реальные чувства от воображаемых. Здесь он не идет дальше
Гоббса и картезианцев, с которыми он согласен в том, что такого различия не
существует. Впрочем, в одном он отличается от предшественников: они
говорят, что все чувства воображаемы, он же утверждает, что все они
реальны, причем проводит собственное разделение: "Все наши простые идеи
реальны" (курсив принадлежит Локку). Единственный класс идей, которым он
позволяет быть фантастическими, - это определенные сложные идеи, которые мы
образуем по собственному произволу, объединяя простые идеи как нам
заблагорассудится.

Представление обо всех чувствах как о реальности не обрело популярности в
руках последователей. Как мы увидим, Беркли и Юм полагали настоятельно
необходимым отречение от этих мыслей. Это представление было возрождено
только современными нам неореалистами, например профессором Александером,
сознающим, у кого он унаследовал эту идею, вполне заслуживающую возрождения
как смелый образчик радикального эмпиризма. Однако Локк не был радикальным
эмпириком. Он был философом, придерживавшимся здравого смысла и свято
верившим в мир физических тел, описанный Ньютоном. В результате обсуждаемая
концепция не могла гармонично ужиться в том идейном окружении, куда он ее
поместил. В его текстах она приобрела характер вызывающего софизма.
Реальные идеи он определяет так: "Это идеи, которые согласуются с реальным
Бытием и Существованием вещей, или же с их Архетипом". Однако когда он
продолжает, что простые идеи реальны, поскольку они "отвечают и
соответствуют тем силам вещей, которые производят их в нашем Разуме", он
успевает все это забыть. Он считает утверждение, что чувства вызываются в
нас благодаря воздействию внешних тел (то же самое утверждение, которое
доказало Гоббсу и картезианцам их воображаемость), эквивалентным
утверждению, что они реальны. Иначе говоря, в определении реальности он
подставляет причинно-следственную связь вместо связи между экти-пом и
архетипом.

Однако работы Локка содержат зародыш и совершенно другого метода для
различения реальных идей и фантастических. Он описывает фантастическую идею
как идею, которую "разум творит для себя". Сложные идеи иной раз
оказываются фантастическими, поскольку иногда являются "произвольными
комбинациями" простых идей, - в этом случае "Разум Человека пользуется
некоторого рода Свободой" при их создании. Некоторые идеи никогда не могут
быть фантастическими, поскольку не могут быть "Увеселением Воображения"', -
разум "не может для себя сотворить ни одной простой идеи". Здесь Локк,
похоже, не смог осознать этого факта, однако подобные утверждения дали ему
возможность описать способ различения идей реальных и фантастических, не
ссылаясь на их происхождение. Ему оставалось только предположить, что наша
способность к тому, что он называл рефлексией, дает нам возможность
отличить произвольное действие от непроизвольного passio, предположить, что
благодаря интроспекции мы можем сказать, когда действуем сами и когда
подвергаемся постороннему воздействию. Если это так, интроспекция сама по
себе сможет отличить реальные чувства от воображаемых. Разумеется, она не
сможет выявить каких-либо различий между самими чувствами, поскольку
чувства недоступны для интроспекции, но она может анализировать ощущения,
она сможет выявить различия в деятельности, посредством которой мы ощущаем.
В одном случае деятельность интроспективно будет признана произвольной, в
другом - непроизвольной, не actio, apassio.

Эта "теория интроспекции" (как я предпочитаю ее называть), посвященная
различию между реальными ощущениями и воображением, была разработана не
Локком, хотя умный читатель смог бы ее воссоздать исходя из его текста, и
по крайней мере один весьма умный его читатель так и поступил.



                                     3

                      § 3. БЕРКЛИ: ТЕОРИЯ ИНТРОСПЕКЦИИ

Для Беркли "идеи Чувства" отличаются от "идей Воображения" ("Трактат о
началах человеческого знания", I, § 30). Эти термины заимствованы из
"Разысканий истины" Мальбранша, однако Мальбранш ограничивается
констатацией различия в физиологическом плане, объясняя, что идея, которую
он считает просто ощущаемым возмущением в нашем организме, может быть
вызвана либо воздействием постороннего тела, либо же самопроизвольными
изменениями в самом организме. Для Беркли такое обращение к физиологии
представлялось простой уверткой. Проблема состояла не в том, чтобы
придумать теорию, объясняющую возникновение идей двух разных типов, - ее
целью должно было быть объяснение, как на самом деле люди узнают, еще не
придумав никакой подобной теории, к какому же типу принадлежит данная идея.
Следовательно, это различие должно быть доступно для наблюдения и проверки
со стороны самых простых людей. Иначе говоря, оно должно быть
сформулировано в терминах идей. Утверждение этого в терминах связи между
идеями и человеческим организмом или вообще физическим миром не служит
никакой цели. Итак, Беркли попытался это сформулировать только в терминах
идей и предложил утверждение, что "идеи Чувства более сильны, живы и
отчетливы, чем идеи Воображения".

Это высказывание могло иметь одно из двух следующих значений. Оно могло
относиться к различию в чем-то, называемом "силой" или "живостью", между
реальными и воображаемыми чувствами, либо же оно могло относиться к
различию (неизбежно другого рода, хотя и называемому тем же словом) между
актом реального ощущения и актом воображения. В первом случае оно вряд ли
означает что-либо кроме того, что, например, реальный звук громче
воображаемого и что это различие в слышимом качестве представляет собой
все, что мы имеем в виду, когда называем звук реальным или воображаемым. Во
втором случае это должно означать, что реальный звук воздействует на нас
таким образом, который недоступен для воображаемого. Реальный звук слышен,
хотим мы того или нет, в то время как воображаемый может быть вызван,
устранен или заменен другим по нашему произволу. Здесь различие заключается
не между звуками, а между опытами их слышания.

Это различие, воспринимаемое не ухом, а рефлективным или интроспективным
сознанием, с помощью которого мы получаем представление об этом опыте.
Беркли придерживался именно второго из положений, и столь внимательный
читатель Локка, без сомнения, пришел к нему в результате анализа
процитированного выше отрывка.

Однако это ненадежная позиция. Согласно этой доктрине, факт, что я не могу
управлять некоторыми идеями по своему усмотрению, является более чем
непогрешимым признаком того, что эти идеи реальны, а не воображаемы. Именно
это мы имеем в виду, называя идеи реальными в отличие от воображаемых. В
отношении между идеями лежит один факт, а не два. Однако это ошибочно. В
действительности мы сталкиваемся с двумя фактами, которые обычно, без
сомнения, объединяются, но иногда могут встречаться и по отдельности.
Предельным случаем может быть галлюцинирование во время душевного
заболевания, когда пациент одержим воображаемыми картинами, звуками и т.
п., которыми он совершенно не может управлять. Однако такие явления
наблюдаются даже в самом здоровом организме. Человек, приведенный в ужас
определенными сценами или звуками, в течение некоторого времени не может
изгнать их из своего сознания. Он продолжает воображать крушение, кровь,
крики, невзирая на все его попытки остановиться. Согласно принципу Беркли,
это должно быть доказательством, что он все это не воображает, а видит в
действительности. На самом деле это только доказывает, что сознательными
волевыми актами мы можем контролировать наше воображение лишь в очень узких
границах.



                                     8

                       § 4. БЕРКЛИ: ТЕОРИЯ ОТНОШЕНИЯ

Как будто не удовлетворившись этой теорией различия, Беркли сразу же
приступил к созданию другой, которую я назову теорией отношения. " Идеи
ощущений определеннее, живее и отчетливее, чем идеи воображения; первые
имеют также постоянство, порядок и связь и возникают не случайно <...> а в
правильной последовательности или рядах <...> Те твердые правила и
определенные методы, коими дух, от которого мы зависим, порождает или
возбуждает в нас идеи ощущений, называются законами природы; мы познаем на
опыте..."

Все это можно пересказать следующим образом. Даже если и не существует
различия между реальным ощущением и воображением, выводимого из них самих
(а так можно было бы утверждать, назвав первое непроизвольным, а второе
произвольным), все равно есть некий способ, посредством которого реальные и
воображаемые чувства можно отделить друг от друга не прибегая к какому-либо
предполагаемому миру тел. Способ этот заключается в рассмотрении отношений,
которые связывают каждое из чувств с остальными чувствами. Законы природы
(как говорит нам Беркли) не являются законами, управляющими связью между
телами, движениями тел или телесными силами. Это законы, определяющие
отношения между чувствами. Формулирование этих законов в терминах тел может
оказаться удобным, кратким, однако это служит только скорописным методом
изложения того, что, будучи полностью изложенным, окажется утверждением
относительно того, как, по нашему мнению, чувства соотносятся друг с другом
и каких соотношений между ними мы ожидаем в будущем. Если мы говорим, что
материя неразрушима, мы имеем в виду примерно следующее: если в какой-то
момент человек испытывает зрительные и осязательные чувства, на которые
обычно ссылаются, сообщая, что он видит камень, лежащий на дороге, тогда,
если он будет продолжать наблюдать за ним и дотрагиваться до него, он будет
испытывать и другие чувства того же рода, которые мы опишем словами: либо
(а) камень все еще на месте, либо (&) камень куда-то движется, либо (с)
камень рассыпается. Если же он будет воспринимать чувства, которые можно
описать словами камень исчез, кто-то может оказаться в таком положении, что
воспримет другие чувства, и их отношения к чувствам, испытанным прежде,
можно будет описать словами он теперь знает, куда делся этот камень. Как
говорит наш великий современный берклианец лорд Рассел, программа
заключается в том, чтобы перестроить утверждения относительно тел в
утверждения относительно чувственных данных.

Итак, убеждение Беркли состояло в том, что законам природы подчиняются "
идеи Чувства" , а не " идеи Воображения" . Первые, как прекрасно сказал
профессор Прайс, принадлежат к " семействам" или группам чувств, связанных
четкими правилами, определяющими (например), в каком виде предстанет перед
нашим взором тело с расстояния двух футов, если с расстояния трех футов оно
выглядит так-то и так-то, и, кроме того, каково это тело, выглядящее
определенным образом, окажется на ощупь. " Идеи Воображения" Беркли,
напротив, назвал " дикими" , как и Прайс, следовавший в этом за Бродом: они
не принадлежат ни к одному семейству, не существует никаких правил, в
соответствии с которыми они связываются с другими идеями, как подобными,
так и отличными.

На первый взгляд эта доктрина кажется достаточно правдоподобной.
Надвигаются сумерки, я пишу, пристроившись на подоконнике. Оглянувшись
через плечо, я замечаю что-то в темном углу комнаты - что-то похожее на
притаившееся животное. В самом ли деле я увидел животное, или же мне это
показалось? Все действия, которые я предпринимаю для того, чтобы ответить
на этот вопрос, в точности соответствуют предложениям Беркли. Я начинаю с
обращения к " законам Природы" . Если там в самом деле прячется животное,
оно или останется там, или уйдет. Я включаю свет и обследую этот угол. Там
нет никакого животного. Я обыскиваю всю комнату - и с тем же результатом.
Дверь закрыта, спрятаться ему негде и нет никакой норы, куда оно могло бы
убежать. Я делаю заключение, что это не настоящее животное, а воображаемое,
иначе говоря, я его не увидел в действительности, а вообразил.

Это, без сомнения, весьма похоже на наши обычные действия. Однако на самом
деле они не подтверждают тезиса Беркли. Ведь воображаемое животное не
нарушает законов природы. Оно может игнорировать некоторые из них, зато оно
подчиняется всем остальным. Поэтому оно не " дикое" , оно принадлежит к
некоторому семейству, хотя и не к тому, к которому мы сначала пытались его
причислить. Мы наблюдаем то, что сам Беркли назвал " распоряжаться его
появлением" . Мое черное животное появлялось и раньше, оно всегда приходит
в сумерки, оно приходит, когда я устал, оно приносит с собой легкое, но
ощутимое чувство страха каждому, кто в детстве боялся темноты. Короче
говоря, хотя оно и не принадлежит к семейству, которое я могу описать в
физических терминах, оно несомненно принадлежит к семейству, которое можно
описать психологически. В то же время Беркли, похоже, утверждает, что
всегда, когда группы чувств, обычно именуемые телами, имеют свою
родословную и подчиняются законам, те группы, которые обычно именуются
разумом, не имеют родословной и ведут себя совершенно независимо от законов
(он называет такое поведение случайным). Однако сегодня это никого не
убедит. Сейчас практически никто не доволен тем состоянием, в котором
находится психология, однако никому не придет в голову зайти в этой
неудовлетворенности так далеко, чтобы заявить, что явления, которые мы
называем психологическими, случаются вообще без всякого порядка и
регулярности.

Можно ли заново переформулировать различие Беркли в усовершенствованной
форме, заявив, что " идеи Чувства" или реальные чувства взаимосвязаны в
соответствии с законами физики, а " идеи Воображения" или воображаемые
чувства - в соответствии с законами психологии? Нельзя, и для этого есть
веские основания. Во-первых, эти два набора законов нельзя методично
отделить один от другого. Реальные чувства подчиняются психологическим
законам ничуть не меньше, чем законам физическим, и вопрос, не будет ли
психология в конце концов сведена к физике, все еще subjudice. Во-вторых,
если оба набора законов получены на основании опыта, из этого следует, что,
каковы законы физики, мы можем узнать, лишь изучая наши реальные чувства, а
каковы законы психологии, - изучая воображаемые чувства. Поэтому мы не
можем с уверенностью говорить, с какими же законами мы имеем дело, если не
проведем сначала четкого разделения между различными типами " идей" - точно
так же мы должны отделить идею видения от идеи слышания еще до того, как
начнем строить науки оптику и акустику. Если нам нужны правила для
отличения реальных чувств от чувств воображаемых, этим правилам нас не
может научить ощущение, неразделимая смесь реальных ощущений и воображения.
Этот аргумент применим в равной степени и к мнению, что воображаемые
чувства подчиняются собственным законам, и к мнению, что они совершенно
дики. Такова отправная точка для взглядов Канта, к которым мы придем чуть
позже.



                                     5

                                  § 5. ЮМ

Без сомнения, именно эта сложность привела Юма, когда он занялся
рассмотрением этой проблемы, к отказу от теории отношения Беркли и к
созданию собственной теории интроспекции. Этой теории Юм придавал огромное
значение и посвятил ей первые предложения своего "Трактата о человеческой
природе". Объясняется это, вероятно, тем, что, поставив перед собой задачу
показать, как все наше знание выводится из того, что Беркли называл идеями
чувства и что сам он называл "впечатлениями", он совершенно справедливо
счел очевидным, что все построение подвергнется сомнению, если эти идеи
нельзя будет отличить от идей воображения, которые он называл просто
"идеями". Поэтому его первая задача состояла в том, чтобы поставить это
разделение на прочный фундамент. Но как? Не по методу Локка, возвращаясь от
самих идей к