е всегда разрушительное,
введенное в язык попыткой его интеллектуали-зировать? Я попытаюсь показать,
что истинной является вторая гипотеза, что язык, интеллектуализированный в
результате работы грамматиста и логика, никогда не бывает более чем
частично интеллектуализирован-ным и сохраняет свои функции языка лишь
постольку, поскольку процесс интеллектуализации не завершен. Работа
грамматиста и логика может "нагрузить язык балластом логики" (как Бергсон
говорит, что пространство нагружено "балластом геометрии"), однако, если
судно до отказа загрузить балластом, оно не сможет плавать и просто пойдет
ко дну. Даже если отказаться от этой метафоры, можно будет понять, что
научный дискурс, поскольку он научен, пытается избавиться от своих функций
дискурса или языка, то есть от эмоциональной выразительности, но если он
преуспеет в этой попытке, он перестанет быть дискурсом. Поэтому с точки
зрения языка различие, проведенное д-ром Ричардсом (при условии, что я его
правильно понимаю, в чем трудно быть уверенным, ибо его рассуждения отнюдь
не "просты", даже если их, как говорит сам автор, "однажды себе уяснить"),
не является различием, отделяющим научный дискурс от художественного. Это
различие внутри художественного дискурса, между художественным дискурсом
как таковым и художественным дискурсом, подчиненным нуждам интеллекта.
Позже мы еще поговорим о том, насколько полно художественная речь
удовлетворяет этим потребностям.

Прежде всего следует отметить, что дискурс, в котором делается сознательная
попытка заявить какие-то истины, сохраняет, очевидно, некоторый элемент
эмоциональной выразительности. Ни один серьезный оратор или писатель не
высказывает ни одной мысли, если не считает, что она заслуживает оглашения.
Мысль заслуживает быть высказанной не из-за своей истинности (сам факт, что
какая-то мысль истинна, никогда не был достаточным основанием для ее
сообщения), а из-за того, что она представляет ту самую истину, которая
важна в настоящей ситуации. Высказывая ее, человек так подбирает слова и
интонации, чтобы выразить свое ощущение важности этого сообщения. Если он
произносит монолог, его слова и интонация передают не только то, что "это
важно", но и то, что "это важно для меня". Если человек обращается к
какой-либо аудитории, его слова и тон не только говорят, что "это важно",
но и что "это важно для вас". В зависимости от способности писателя
передать аудитории то, что он имеет в виду, внимание к подбору слов, к его
тону выявит утонченную фактуру эмоциональной выразительности. Иногда тон
автора доверителен, иногда нервен, иногда просителен, иногда легкомыслен,
иногда высокомерен. Когда д-р Ричарде хочет сказать, что некоторые взгляды
Толстого на искусство ошибочны, он говорит: "Это просто заблуждение". Здесь
налицо научное использование языка. Однако насколько оно
утонченно-эмоционально! Здесь можно услышать и голос лектора, и увидеть
очертания поджатых кембриджских губ, когда они выговаривают эти слова.
Лектор напоминает кота, стряхивающего с лапы капли воды, в которую он, к
сожалению, был вынужден ступить. Теория Толстого распространяет не слишком
приятный запах. Утонченный человек не задержится без необходимости в таком
обществе. Отсюда и эта краткость. Три нейтральных слова говорят аудитории:
"Не думайте, что я намерен оскорблять ваш вкус, вытаскивая на свет все
глупости, в которых погряз из-за бессмысленной спешки этот великий человек.
Наберитесь терпения, мне эта глава нравится не больше, чем вам, и я
постараюсь здесь быть покороче".

Единственное обстоятельство, мешающее осознать эту истину, естественно
вытекает из привычки записывать наши слова, вместо того чтобы произносить
их. Такая специфика была искусственно раздута ужасным альянсом между плохой
логикой и дурной литературой. Когда кто-то читает научную лекцию и говорит,
например, что химическая формула воды - Н2О, тон и темп этого высказывания
позволяет любому внимательному слушателю почувствовать эмоциональное
отношение говорящего к той мысли, которую он выражает. Это сообщение может
быть скучным для говорящего, который делает его только для того, чтобы
пробраться через надоевшую рутину урока химии. Тогда эти слова будут
произнесены скучным, монотонным голосом. Учитель может стремиться убедить
класс, что это следует запомнить ввиду предстоящих экзаменов, - тогда тон
фразы может стать угрожающим. Учитель, наконец, может и сам быть увлечен
этим фактом как триумфом научной мысли, которая для него и по сию пору не
потеряла своей свежести, - тогда голос будет живым, радостным,
возбужденным, и лет пятьдесят спустя какой-нибудь академик скажет приятелю:
"Ты знаешь, ведь именно старина Джонс и научил меня настоящей химии".
Однако в нашей письменной и книжной речи нет никаких обозначений для всех
этих различий, и следовательно, у человека, читающего фразу вроде
"химическая формула воды - Н^О", нет к ним никакого ключа. Как логик такой
читатель стоит на краю пропасти. Ему хотелось бы верить, что научная речь
представляет собой написанные или напечатанные слова и что устная речь
оказывается либо тем же самым, либо тем же plus что-то еще, а именно
эмоциональная выразительность. Хорошая логика или хорошая литература могут
его спасти. Логика может привлечь его внимание к тому факту, что даже
логическая структура предложения не всегда ясна из его письменной или
печатной формы14. Литература может показать, что значительная часть
писательского мастерства состоит в таком оформлении предложений, чтобы даже
читатель с умеренными умственными способностями не смог сделать из них
бессмыслицу, читая, вслух или про себя, эти предложения с
несоответствующими интонациями или ритмом. Оказавшиеся без такой помощи,
введенные в заблуждение современной практикой чтения про себя, логики
толпами, подобно леммингам, кидаются вперед и с самоубийственной
беспечностью обсуждают смысл таких "утверждения", как "Король Утопии умер в
прошлую субботу", не успев остановиться, чтобы задать себе вопрос: "В каком
тоне я должен это говорить? В тоне человека, начинающего рассказывать
сказку, - в таком случае дело следует передать на рассмотрение эстетику;
может быть, в тоне человека, утверждающего какой-то факт и желающего
убедить в этом слушателей, - тогда этим следует заняться психиатру;
наконец, в тоне человека, просто издающего шум с помощью рта, - это может
быть интересным для физиолога, но никак не для меня. Впрочем, это еще может
быть тон человека, желающего посмеяться над логиком: в каком падеже
solvuntur risu tabulae? Если мы не знаем, в каком тоне произносить эти
слова, мы вообще не можем их произносить - тогда это не слова и даже не шум.

"Утверждение", понимаемое как словесная форма, выражающая не эмоции, а
мысль и составляющая основную единицу научного дискурса, является также
фиктивной сущностью. С этим легко согласится всякий, кто хоть минуту
подумает о научном дискурсе в его действительной, живой реальности, не
ограничиваясь размышлением только о значках на бумаге, дающих правильное
или ложное представление об этом дискурсе. Однако сейчас я подхожу ко
второму, более сложному тезису.

До сих пор я говорил так, будто дискурс имеет две функции: одну, служащую
выражению эмоций, и вторую, служащую выражению мыслей. Могло показаться,
что заблуждение, с которым я борюсь, представляет собой доктрину, по
которой научный дискурс или интеллектуали-зированный язык обладает второй
функцией в отсутствие первой. Я действительно не прочь развеять это
заблуждение, однако я хотел бы идти значительно дальше. Эмоция всегда
представляет собой эмоциональный заряд, сопровождающий какую-либо
деятельность. Для каждого вида деятельности существует свой род эмоций. Для
каждого вида эмоций существует свой род выражения. Посмотрим сначала на
огромную дистанцию между ощущением и мыслью - эмоциональный заряд
чувственного опыта, ощущаемый на чисто психическом уровне, выражается также
психически, в виде автоматических реакций, в то время как эмоциональный
заряд мыслительного опыта выражается управляемой деятельностью языка.
Теперь посмотрим на различие между мышлением сознания и интеллектом: эмоции
сознания выражаются языком в его первобытной, изначальной форме, однако и
интеллект обладает своими эмоциями, которые также должны иметь
соответствующее выражение. Таким выражением должен быть язык в его
интел-лектуализированной форме.

Интеллект обладает своими собственными эмоциями. Возбуждение, которое
вытащило Архимеда из ванны и прогнало раздетым по улицам родного города,
было не просто обобщенным возбуждением - это было особое возбуждение
человека, который только что решил научную проблему. Более того, это было
совсем особенное возбуждение человека, который только что решил проблему
удельного веса. Возглас "Эврика!", выражающий эту эмоцию, если его
записать, выглядит точно так же, как возглас "Эврика!" человека, который
только что нашел потерянный флакон с шампунем, однако для внимательного
слушателя он звучит совсем по-другому. Он заявляет не просто об открытии,
но о научном открытии. Если бы в тот момент среди прохожих оказался физик,
равный по величию самому Архимеду, приехавший в Сиракузы для того, чтобы
поделиться с Архимедом своим открытием удельного веса, вполне возможно, что
он сразу же понял бы всю ситуацию и кинулся вслед за Архимедом с криком: "И
я тоже!"

Этот крайний и вымышленный пример поможет нам точно указать на сам принцип,
о котором сейчас идет речь. Если согласиться, что интеллектуализированный
язык и в самом деле выражает эмоции и что они представляют собой не
расплывчатые или обобщенные эмоции, а совершенно определенные,
соответствующие определенному акту мысли, отсюда следует, что при выражении
эмоций выражается также и акт мысли. Нет необходимости в двух отдельных
выражениях - одного для мысли, а другого для сопутствующей эмоции.
Существует лишь одно выражение. Если угодно, мы можем сказать, что мысль
выражается в словах и что те же самые слова выражают конкретную эмоцию,
сопутствующую этой мысли, однако эти две вещи выражаются не в одном и том
же смысле слова выражать. Выражение мысли в словах никогда не бывает прямым
или непосредственным выражением. Оно опосредовано через специфическую
эмоцию, которая является эмоциональным зарядом мысли. Таким образом, когда
один человек выражает в словах свою мысль другому человеку, то, что он
прямо и непосредственно делает, есть выражение перед слушающим той
специфической эмоции, которая сопутствует его мысли, и призыв к слушающему
продумать эту эмоцию для себя, то есть заново открыть для себя мысль, в
которой, когда она будет открыта, слушатель распознает мысль, несущую тот
специфический эмоциональный тон, который выражал обращавшийся к нему
собеседник.

§ 9. ЯЗЫК И СИМВОЛИЧЕСКИЙ АППАРАТ

Теперь можно вернуться к различию между языком и символическим аппаратом.
Символы - это язык и в то же время не язык. Математический, логический или
любой другой символ создается для чисто научных целей; предполагается, что
он вообще не обладает никакой эмоциональной выразительностью. Но как только
символический аппарат осваивается и берется на вооружение, он обрастает
эмоциональной выразительностью подлинного языка. Это знает каждый
математик. В то же время, эмоции, которые математики обнаруживают в своих
символах, - это не эмоции вообще, это специфические эмоции, присущие
математическому мышлению.

То же самое применимо и к техническим терминам. Они изобретаются
исключительно для служения нуждам конкретной научной теории, но как только
они становятся обиходными в речи ученых и в их статьях, они начинают
выражать для авторов и для тех, кто их понимает, специфические эмоции,
порождаемые упомянутой теорией. Когда такие термины вводит в обращение
человек, обладающий литературным вкусом, они сразу выбираются с учетом по
возможности более явного и прямого выражения сопутствующих им эмоций. Так,
логик в качестве одного из терминов своего технического словаря может
использовать слова атомарные утверждения. Слово атомарный - это технический
термин, то есть слово, заимствованное откуда-то еще и превращенное в символ
путем точного определения в терминах данной теории. Предложения, в которых
встречается этот термин, могут подвергнуться внутриязыково-му
перефразированию, однако всегда, когда мы встречаем их в рассуждениях
логика, они полны для нас эмоциональной выразительности. Эти слова (в
соответствии с замыслом их автора) несут читателю предостережение и угрозу,
надежду и обещание. "Не пытайся разложить эти предложения. Откажись от
мечты делить высказывание до бесконечности. Идя по этому пути, ты рискуешь
прийти к разочарованию, выглядеть смешным в глазах таких людей, как я.
Смело иди вперед, доверяя solida simplicitas16 этих предложений. Если ты
используешь их как кирпичики, из которых ты строишь свои логические здания,
они тебя никогда не предадут".

Таким образом, символический аппарат представляет собой
интел-лектуализированный язык - язык, поскольку он выражает эмоции,
ин-теллектуализированный, поскольку он приспособлен для выражения эмоций
интеллекта. Можно сказать, что язык в своей изначальной форме воображения
обладает выразительностью, но не обладает смыслом. В таком языке мы не
можем отличить то, что говорится, от того, что имеется в виду. Вы можете
сказать, что имеется в виду именно то, что говорится. Можно, конечно,
сказать, что здесь имеет место одна только речь без всякого смысла (под
речью, естественно, понимается не просто шум, а выражение эмоций). Язык в
своей интеллектуализированной форме обладает как выразительностью, так и
смыслом. Как язык он выражает определенные эмоции. Как символический
аппарат он проникает за эмоции, к мысли, несущей этот эмоциональный заряд.
Таково знакомое различие между тем, "что мы говорим" и тем, "что мы имеем в
виду". То, "что мы говорим", - это то, что мы непосредственно выражаем:
страстное или раздумчивое, ликующее или печальное высказывание, в котором
эмоции и выражающие их жесты или звуки являются нераздельными частями
единого переживания. То, "что мы имеем в виду", - это интеллектуальная
деятельность, несущая все это на себе в качестве эмоционального заряда.
Слова, выражающие эмоции, подобны указателям, показывающим для нас
направление, откуда мы пришли, а для других - направление, куда нужно идти,
если хочешь понять, "что мы говорим", то есть воссоздать для себя и в себе
ту интеллектуальную деятельность, которая побудила нас говорить то, "что мы
говорим".

Постепенная интеллектуализация языка, постоянное его преобразование трудами
логиков и грамматистов в аппарат научной символики, представляет, таким
образом, не постепенное иссушение эмоционального мира, а все большее
усложнение и специализацию этой сферы. Мы не уходим из эмоциональной
атмосферы в сухой и рациональный мир - мы обретаем новые эмоции и новые
средства для их выражения.



                                     9

                     § 9. ЯЗЫК И СИМВОЛИЧЕСКИЙ АППАРАТ

Теперь можно вернуться к различию между языком и символическим аппаратом.
Символы - это язык и в то же время не язык. Математический, логический или
любой другой символ создается для чисто научных целей; предполагается, что
он вообще не обладает никакой эмоциональной выразительностью. Но как только
символический аппарат осваивается и берется на вооружение, он обрастает
эмоциональной выразительностью подлинного языка. Это знает каждый
математик. В то же время, эмоции, которые математики обнаруживают в своих
символах, - это не эмоции вообще, это специфические эмоции, присущие
математическому мышлению.

То же самое применимо и к техническим терминам. Они изобретаются
исключительно для служения нуждам конкретной научной теории, но как только
они становятся обиходными в речи ученых и в их

статьях, они начинают выражать для авторов и для тех, кто их понимает,
специфические эмоции, порождаемые упомянутой теорией. Когда такие термины
вводит в обращение человек, обладающий литературным вкусом; они сразу
выбираются с учетом по возможности более явного и прямого выражения
сопутствующих им эмоций. Так, логик в качестве одного из терминов своего
технического словаря может использовать слова атомарные утверждения. Слово
атомарный - это технический термин, то есть слово, заимствованное откуда-то
еще и превращенное в символ путем точного определения в терминах данной
теории. Предложения, в которых встречается этот термин, могут подвергнуться
внутриязыково-му перефразированию, однако всегда, когда мы встречаем их в
рассуждениях логика, они полны для нас эмоциональной выразительности. Эти
слова (в соответствии с замыслом их автора) несут читателю предостережение
и угрозу, надежду и обещание. "Не пытайся разложить эти предложения.
Откажись от мечты делить высказывание до бесконечности. Идя по этому пути,
ты рискуешь прийти к разочарованию, выглядеть смешным в глазах таких людей,
как я. Смело иди вперед, доверяя solida simplicitas этих предложений. Если
ты используешь их как кирпичики, из которых ты строишь свои логические
здания, они тебя никогда не предадут".

Таким образом, символический аппарат представляет собой
интел-лектуализированный язык - язык, поскольку он выражает эмоции,
ин-теллектуализированный, поскольку он приспособлен для выражения эмоций
интеллекта. Можно сказать, что язык в своей изначальной форме воображения
обладает выразительностью, но не обладает смыслом. В таком языке мы не
можем отличить то, что говорится, от того, что имеется в виду. Вы можете
сказать, что имеется в виду именно то, что говорится. Можно, конечно,
сказать, что здесь имеет место одна только речь без всякого смысла (под
речью, естественно, понимается не просто шум, а выражение эмоций). Язык в
своей интеллектуализированной форме обладает как выразительностью, так и
смыслом. Как язык он выражает определенные эмоции. Как символический
аппарат он проникает за эмоции, к мысли, несущей этот эмоциональный заряд.
Таково знакомое различие между тем, "что мы говорим" и тем, "что мы имеем в
виду". То, "что мы говорим", - это то, что мы непосредственно выражаем:
страстное или раздумчивое, ликующее или печальное высказывание, в котором
эмоции и выражающие их жесты или звуки являются нераздельными частями
единого переживания. То, "что мы имеем в виду", - это интеллектуальная
деятельность, несущая все это на себе в качестве эмоционального заряда.
Слова, выражающие эмоции, подобны указателям, показывающим для нас
направление, откуда мы пришли, а для других - направление, куда нужно идти,
если хочешь понять, "что мы говорим", то есть воссоздать для себя и в себе
ту интеллектуальную деятельность, которая побудила нас говорить то, "что мы
говорим".

Постепенная интеллектуализация языка, постоянное его преобразование трудами
логиков и грамматистов в аппарат научной символики представляет, таким
образом, не постепенное иссушение эмоционального мира, а все большее
усложнение и специализацию этой сферы. Мы не уходим из эмоциональной
атмосферы в сухой и рациональный мир _ мы обретаем новые эмоции и новые
средства для их выражения.