квилейцев  и  истрийцев, резким голосом  изрыгающих:.
"Ce  fa tu?"*** И с  ними вместе выбрасываем мы горные и деревенские говоры,
как, например, казентинские и фраттские5,  неправильностью ударений звучащие
явно  вразрез  с  произношением  горожан.  Выбросим  также  сардинцев6  (как
неиталийцев,  но  которых,  видимо,   приходится  причислять  к  италийцам),
поскольку единственно  у них нет собственной народной  речи и они  подражают
латыни, точно  обезьяны  людям  ведь они говорят  "domu    ova"  и  "domi u
meu ".

  XII.  Несколько  отшелушив  местные  итальянские  наречия  и  произведя
сравнение  между  оставшимися  в  сите, отберем поскорее  более почтенные  и
почетные. И первым делом  обследуем сицилийские особенности  ибо сицилийская
народная речь явно притязает на преимущественную перед другими честь, потому
что  всякое  стихотворение, сочиняемое итальянцами, именуется сицилийским1 и
потому что многие тамошние мастера пели возвышенно  вот,  например, в  таких
канцонах2:  "A chor,  che  1'aigua   er  lo focho la i..."**** и "Amor, che
lu giame to  m'аi me ato"*****.  Но эта  слава  Тринакрийской  земли3,  если
правильно  усмотреть, на что  она направлена,  осталась,  очевидно, лишь  на
поношение  итальянских  государей, которые поступают  в своей гордыне не как
герои, а как простолюдины. Действительно, славные герои -- цезарь Фредерик и
высокородный  сын  его Манфред4,  являвшие благородство и  прямодушие,  пока
позволяла  судьба,  поступали человечно  и  презирали  невежество.  Поэтому,
благородные сердцем  и одаренные  свыше, они так стремились  приблизиться  к
величию  могущественных  государей,  что в их  время  все,  чего  добивались
выдающиеся италийские умы,  прежде  всего появлялось  при дворе этих великих
венценосцев  а так как царственным престолом была Сицилия5, то и получалось,
что  все  обнародованное  нашими  предшественниками на  народной  речи стало
называться  сицилийским   того же  держимся и мы, и наши потомки  не в силах
будут  это  изменить.  Pakб,  akб!6 О  чем  звенит  теперь труба  последнего
Фредерика7? О чем колокол второго Карла8? О чем рога могущественных маркизов
Иоанна и Адзо9? О чем  флейты  других владык, кроме как  --  "Сюда,  палачи!
Сюда,  лицемеры! Сюда, корыстолюбцы!"? Но  лучше  вернуться к  начатому, чем
попусту разглагольствовать. И мы уверены, что, если нам принять  сицилийскую
народную речь, следуя речи тамошних рядовых уроженцев, по которой, очевидно,
и  надо о ней судить,  она ни  в коей  мере  не достойна чести предпочтения,
потому что течет довольно-таки вяло, как, например, тут:
  Tragemi d'e te focora,  e t'e te a  olu tate10*.

  Если  же  нам  принять  именно  ее ради  того, что она  истекает из уст
виднейших сицилийцев,  как можно  судить по вышеприведенным канцонам, то она
ничем не отличается от наиболее похвальной, как мы и покажем ниже. Что же до
апулийцев,  то они либо по собственной резкости, либо  из-за соприкосновения
со своими соседями -- римлянами и анконцами -- лопочут по-варварски  вот как
они говорят: "Volzera che chia ge e lo quatrato"**. Но хотя уроженцы Апулии
говорят вообще  непристойно, некоторые  выдающиеся среди них люди выражались
изящно, применяя в своих канцонах благородно  отделанные слова, как это ясно
"Per fi o amore  vo   i  letame te..."**** Поэтому отметившим сказанное выше
следует  заметить,  что  ни  сицилийская,  ни  апулийская народная  речь  не
оказываются  прекраснейшими  в  Италии,  так как  мы показали,  что тамошние
мастера слова отступали от собственной своей речи.

  XIII.  После этого  перейдем к  тосканцам,  которые  в  своем несносном
безрассудстве явно  притязают  на честь  блистательной народной речи1. И тут
упорно безумствует не только простой народ, но, как нам достоверно известно,
упорствуют  также  и очень  многие  именитые  мужи, как,  например, Гвиттоне
д'Ареццо2, никогда не обращающийся к правильной народной речи, Бонаджунта из
Лукки3,  Галло из  Пизы4,  Мино Мокато5, Брунетто из Флоренции6  если  будет
время  разобрать их стихи,  они  окажутся  не  правильными,  но  сочиненными
исключительно на городском  наречии. И потому, что  тосканцы  больше  других
безумствуют  в  этом  опьянении,  представляется  заслуживающим  внимания  и
полезным развенчать одно за другим городские наречия  тосканцев. Флорентийцы
говорят  вот такими  стихами:  "Ma ichiamo  i troque  che   oi   o  faccia o
altro"*****. Пизанцы:  "Be e a do o li  fa ti De Fiore a  er  Pi a"******.
Жители   Лукки:  "Fo  voto  a   Dio  che  i   gra arra  eie  lo  comu o  de
Lucca"*******.   Сиенцы:   "O che   re egata    ave e   io   Sie a!   Ch'ee
che to?"********  Аретинцы:  "Vo'tu  ve ire  ovelle?"*********  О   Перудже,
Витербо, да и о Читта ди Кастелло из-за их близости к римлянам и сполетанцам
я совсем не намерен рассуждать. Но хотя все почти тосканцы и коснеют в своем
гнусноязычии, мы знаем, что некоторые из  них постигли высоту народной речи,
а именно флорентийцы Гвидо, Лапо и еще один7, да и Чино да Пистойя, которого
мы не по недостойной причине вынуждены недостойно поставить сейчас за ними8.
Итак,  если  мы  исследуем тосканские говоры  и  взвесим,  в  какой  степени
высокочтимые люди отклонились  от своего собственного, не остается сомнений,
что искомая нами народная речь не та,  какой держится тосканский народ. Если
же  кто  не  сочтет возможным  утверждаемое нами  о  тосканцах  утверждать о
генуэзцах, пусть  примет во  внимание  только  то,  что,  если  бы  генуэзцы
утратили по  забывчивости букву "z",  им пришлось бы либо полностью онеметь,
либо  найти  новый  говор.  Ведь  "z"  занимает  главную  часть их  речи   а
произношение этой буквы отличается крайней резкостью9.

  XIV. Переходя  теперь густолиственный хребет Апеннина, обыщем по следам
левую Италию, начиная,  как обычно, с востока. Итак, вступая  в Романью1, мы
заявляем,  что  нашли  в Италии  два наречия,  отъединенных одно от  другого
соответствующими   противоположностями.   Одно   из   них  звучит  настолько
женственно из-за  мягкости  выговора, что, даже если говорит мужским голосом
мужчина,  кажется   все-таки,  что  говорит   женщина.   Оно  присуще   всем
романьольцам, и в особенности форлийцам  их город, при всей своей молодости,
является,  однако, средоточием всей  провинции2  они при утверждении говорят
"deu cм"  и ласково  произносят  "oclo meo"  ("глазок  мой") и "corada  mea"
("сердечко  мое"). Мы слышали,  как некоторые из них отклонились в стихах от
собственного наречия: это фаэнтинцы Томмазо и Уголино Буччола3. Имеется, как
сказано,  и  другое  наречие,  настолько по словам и  ударениям  лохматое  и
косматое, что  из-за  своей  грубой  резкости не  отличает говорящую  на нем
женщину, но ты заподозришь, читатель, что это говорит  мужчина.  Оно присуще
всем  говорящим  "magara"  ("пожалуй"),  а  именно  брешианцам,  веронцам  и
винчентинцам, а равно и падуанцам,  бесстыдно синкопирующим все причастия на
"-tu "  и существительные  на  "-ta ",  как  "mercт" и  " o tй"4.  С ними мы
притягиваем к суду и тревизцев, которые,  наподобие брешианцев и их соседей,
при усечении слов произносят согласную "u" и как "f",  например " of" вместо
" ovem" и "vif"  вместо  "vivu "5   это  уж  мы  осуждаем  как  варваризм. А
венецианцы даже и недостойны чести выслеживать у  них народную речь  и, если
бы  кто из них,  погрязши  в  заблуждении,  еще  бы  и  чванился,  пусть  он
припомнит, не  сказал  ли  он  когда-нибудь:  "Per le  laghe  de Dio, tu  o
ve ra "*.  Мы слышали,  как  единственный  из них  старается отклониться  от
материнского  наречия  и  обратиться  к  правильной  народной  речи  --  это
Ильдебрандин  Падуанский6. Поэтому, обсудив все сказанное в настоящей главе,
мы не считаем ни романьольское,  ни ему,  как сказано, противоположное7,  ни
венецианское  наречие8   той   блистательной  народной   речью,   какую   мы
разыскиваем.

  XV. Попытаемся же бегло  обследовать то,  что остается от  итальянского
леса1. Итак, мы  говорим,  что,  пожалуй, не  очень  заблуждаются  считающие
болонцев  говорящими  красивейшей  речью,  так как  они  перенимают  в  свое
собственное  наречие  кое-что  от  окружающих  их  имолийцев2,  феррарцев  и
моденцев   это же, мы предполагаем, делают  и любые другие в отношении своих
соседей,  как  показал  Сорделло3  относительно  своей  Мантуи,  соседней  с
Кремоной,  Брешией и Вероной: он, будучи таким великим знатоком красноречия,
не только  в  стихах,  но  и во всякого  рода  речи  пренебрег отечественным
наречием. И действительно, упомянутые граждане от имолийцев берут мягкость и
нежность,  а от феррарцев  и  моденцев  некоторую  гортанность, свойственную
ломбардцам, которая, мы уверены, осталась у тамошних уроженцев от смешения с
пришлыми  лангобардами.  И  по  этой причине  среди  феррарцев,  моденцев  и
реджийцев  мы  не находим  ни одного стихотворца  ибо  по  привычке к  своей
гортанности  они  никак  не  могут  усвоить придворную  народную  речь4,  не
придавая  ей некоторой жесткости. Еще в большей мере это должно относиться к
пармийцам, говорящим "mo to" вместо "multo"5.
  Следовательно,  если болонцы  берут,  как сказано,  и оттуда  и отсюда,
разумно  полагать,  что  их  речь  путем  смешения  противоположностей,  как
упомянуто, остается уравновешенной до похвальной приятности  это,  по нашему
суждению, несомненно, так и есть. Поэтому, если ставящие их выше по народной
речи имеют в  виду при таком сравнении только городские говоры италийцев, мы
охотно с  ними  соглашаемся   если  же они считают  болонскую  народную речь
предпочтительной безусловно, мы с ними расходимся и не согласны. Ведь она не
та, что мы называем придворной и блистательной  потому что, если она была бы
таковой, ни великий Гвидо Гвиницелли6, ни  Гвидо Гизильери, ни Фабруццо,  ни
Онесто7, ни другие  стихотворцы Болоньи  не отклонялись бы  от  собственного
наречия  а  они были  блестящими мастерами и отлично  разбирались в народной
речи.  Великий Гвидо:  "Mado a, lo  fi o amor  c'a  vui   orto..."8*  Гвидо
Гизильери9: "Do a,  lo fermo core"**  Фабруццо10: "Lo meo lo ta o gire"***
Онесто11:  "Piъ   o  atte do il  tuo   ecor o, Amore"****.  Ведь  эти  слова
совершенно отличны от слов болонских горожан.
  И  потому, что ни у кого, мы полагаем, нет сомнений относительно прочих
окраинных городов Италии  (а  того, у  кого они  могут  быть,  мы не считаем
достойным  никакого  нашего разъяснения),  нам остается  обсудить  немногое.
Поэтому, желая  отложить наше сито, чтобы  поскорее посмотреть,  что  в  нем
осталось,  мы  заявляем,  что  города  Тренто  и  Турин,  да  и  Алессандрия
расположены  настолько близко к  окраинам Италии, что  у них не  может  быть
чистых наречий  настолько близко, что если бы даже  вместо их отвратительной
народной  речи  оказалась бы  прекраснейшая,  то  из-за  смешения  с  чужими
наречиями мы не  признали  бы  ее  италийской.  Поэтому,  раз мы охотимся за
блистательной италийской речью, нам не найти у них того, за чем мы охотимся.

  XVI. После охоты в лесных  нагорьях  и пастбищах  Италии  и не  отыскав
пантеры1, которую выслеживали  мы,  стараясь  ее  найти,  проследим ее более
разумно,  дабы ту,  которую мы чуем всюду, но которая нигде не показывается,
изловить, хорошенько опутав тенетами. Итак, взявшись снова за свои охотничьи
снаряды,  мы утверждаем, что во всяком роде  вещей  должна быть единица,  по
которой  мы равняем  и  оцениваем определенного рода  вещи  и  от которой мы
отмериваем и все  остальное   так же как  при вычислении  все вычисляется по
единице и  называется большим или меньшим в  зависимости от  того, насколько
отстоит от единицы или к  ней  приближается  и как все  цвета измеряются  по
белому и называются более или менее видными в зависимости от того, ближе или
дальше отстоят от белого. И  подобно  тому, как мы судим о предметах, смотря
по их количеству и качеству, можно, полагаем, судить о любом  из предикатов,
да и о субстанции: то есть всякий предмет измериґм в своем роде по тому, чту
является  в  данном  роде  простейшим2.  В силу  этого  в  наших  поступках,
поскольку они  разделяются на виды, следует находить  тот признак, по какому
их  и надо измерять. Действительно, поскольку мы поступаем просто3 как люди,
у нас имеется для этого добродетель (в общем смысле этого слова)  ибо по ней
мы судим, хорош или плох человек  поскольку мы поступаем как граждане, у нас
имеется  закон,  по  которому  определяют  хорошего  и  дурного  гражданина
поскольку  мы поступаем  как  италийцы, у  нас имеются  известные простейшие
признаки и обычаев,  и  одежды, и речи,  по которым измеряются и оцениваются
поступки  италийцев4.  А  наиболее  благородные  из  поступков италийцев  не
составляют собственности никакого отдельного города Италии, а принадлежат им
всем вместе: тут вот и можно теперь различить ту народную  речь, за какой мы
начали охотиться и которая ощутима в любом  городе и ни  в одном  из  них не
залегает.  Она может, однако,  быть ощутимее в одном больше,  чем в  другом,
подобно  наипростейшей субстанции -- Богу: ощутимой  в человеке более, чем в
животном   в  животном более,  чем  в  растении   в  растении  более,  чем в
минерале   в минерале  более,  чем  в элементе   в огне  -- чем  в  земле  и
простейшее  количество  --  единица  более  ощутима в числе  нечетном, чем в
четном   и простейший  цвет  -- белый  более ощутим в  светло-желтом, чем  в
зеленом.  Итак, найдя то, что мы  отыскивали5, мы утверждаем,  что  в Италии
есть   блистательная,  осевая,  придворная  и   правильная   народная  речь,
составляющая собственность  каждого и  ни  одного  в отдельности италийского
города,  по  которой все городские речи италийцев измеряются,  оцениваются и
равняются.

  XVII. А  теперь следует  растолковать, почему мы придаем нашей  находке
прилагательные блистательная,  осевая,  придворная и правильная  таким путем
мы лучше разъясним, что она такое. Итак, первым делом  мы  откроем,  что  мы
имеем в виду под прилагательным блистательная и почему мы его применяем. Под
словом блистательный мы разумеем нечто  придающее  блеск и  ярко блистающее:
так именуем  мы  блистательных  мужей  либо потому, что они,  блистая мощью,
придают блеск другим  справедливостью и  милосердием, либо потому, что  они,
будучи превосходно наставлены, превосходно наставляют, как, например, Сенека
и  Нума Помпилий.  А  народная  речь, о  которой  мы  говорим,  и  возвышена
наставлением  и  мощью,  и возвышает  своих приверженцев  честью  и  славой.
Наставлением  возвышена  она,  несомненно,  потому, что  из  стольких грубых
италийских слов,  из  стольких мужиковатых  ударений  вышла, мы видим, такой
отличной, такой  распутанной, такой совершенной и такой изысканно  светской,
какой  являют  ее  Чино  да  Пистойя  и  его  друг  в  своих   канцонах.   А
величественность и мощь ее очевидны. В чем же больше мощи, как не в том, что
она  может управлять сердцами людей так, что нежелающего делает  желающим, а
желающего нежелающим, как она это и делала,  и  делает. А  что она возвышена
честью,  это   бесспорно.  Разве  слуги  ее   не  превосходят  славой  любых
государей1,  маркизов,  графов и  вельмож?  Это  не  нуждается  ни  в  каком
доказательстве. А как прославляет  она своих  близких, мы  это  знаем  сами,
пренебрегая благодаря сладости ее славы  своим  изгнанием. Поэтому мы должны
заслуженно провозгласить ее блистательной.

  XVIII. Не без основания отмечаем мы эту  блистательную народную речь  и
вторым  прилагательным,  называя  ее осевой.  Ибо,  подобно  тому как  дверь
всецело зависит от оси  и, следуя  повороту оси, отворяется или  внутрь, или
наружу, так и  все скопище городских говоров  поворачивается  туда  и  сюда,
следуя в движении и остановке  той,  которая поистине является главой семьи.
Разве  не искореняет  она  день за  днем  тернистых зарослей из  италийского
леса1?  Разве не прививает  она  день за  днем  черенков и  не  пересаживает
саженцев? Чем другим занимаются ее ревностные земледельцы, как не упомянутой
выполкой и пересадкой? Поэтому  она вполне  заслуживает такого существенного
наименования. А  причина нашего названия ее придворной та, что, будь у  нас,
италийцев, королевский двор, она стала бы палатинской2. Ибо если королевский
двор является средоточием всего королевства и августейшим правительством для
его частей, то и  эта речь должна быть  общей для всех,  а не чьей бы  то ни
было частной  собственностью и  ей следует пребывать и обитать  при дворе  и
никакая  иная обитель не  достойна  такой  обитательницы,  каковой  является
народная  речь, о  которой  мы  говорим. И  поэтому-то  пребывающие  во всех
королевских   дворцах  всегда  пользуются   блистательной   народной  речью
вследствие этого  и получается, что  наша  блистательная  речь  кочует,  как
чужестранка, и находит приют в ничтожных убежищах3,  потому что королевского
двора  у  нас  нет.  Заслуживает она  и  названия  правильной4,  потому  что
правильность  есть  не  что иное, как  проверка  того, что надо обрабатывать
правилом  а  так как прибор для такого рода  выверки  имеется  обычно лишь у
высочайших  правительств,  то  и все  хорошо выверенное  и исполненное может
называться  правильным. Вследствие этого народная  речь, когда  она выверена
высочайшим италийским двором  и судилищем,  заслуживает названия правильной.
Но ведь говорить, что она выверена высочайшим италийским двором, смешно, раз
у  нас  такового  не имеется. На это  возразить нетрудно. Ибо, пусть и нет в
Италии единого всеобщего правительства,  подобного правительству Германии, в
членах его,  однако,  нет недостатка  и  как члены упомянутого правительства
объединяются единым  государем,  так  членов нашего  объединяет  благодатный
светоч  разума5.  Поэтому  считать  италийцев   лишенными  единого   высшего
управления было  бы ложно, так как, хотя мы  и  лишены государя, у нас  есть
курия, несмотря на то, что тело ее расчленено.

  XIX.  И  эта  народная речь,  которая показана  блистательной,  осевой,
придворной  и правильной,  есть,  мы  утверждаем,  та  самая,  какая зовется
народной италийскою  речью1.  Ибо, подобно тому как найдется некая  народная
речь, присущая  Кремоне,  так  найдется и некая присущая  Ломбардии   и  как
найдется  речь,  присущая Ломбардии, так  найдется и такая,  которая присуща
всей левой Италии  и как найдутся все эти народные  речи, так найдется и та,
какая принадлежит  всей Италии в  целом. И  подобно тому,  как  одна зовется
кремонской, другая -- ломбардской, а третья -- речью половины Италии,  так и
эта, принадлежащая всей Италии,  называется народной италийскою  речью. Ведь
ею  пользуются  в  Италии  блистательные  мастера  поэтических  творений  на
народном языке  -- сицилийцы,  апулийцы, тосканцы, романьольцы,  ломбардцы и
мужи обеих марок2.
  А так как  намерением нашим, о чем говорилось  уже ранее, было изложить
учение  о  народном  красноречии, начиная  с  этой  самой  речи,  как  самой
превосходной, мы будем в последующих книгах говорить о  тех, кого мы считаем
достойными  пользоваться  ею,  и почему,  и каким образом, а равно и  где, и
когда, и к кому следует ее обращать. Осветив это, мы постараемся  осветить и
низшие народные речи, постепенно нисходя к той, какая  присуща только  одной
семье.

  КНИГА ВТОРАЯ

  I.  Снова побуждая  свой ум  и  берясь за перо для  продолжения  своего
честного труда, мы прежде всего заявляем,  что блистательная италийская речь
приличествует столько же прозаическим, сколько и стихотворным произведениям.
Но так  как применяющие ее к прозе берут ее больше у слагателей стихов и так
как   сложенному   стихами  приходится,  видимо,  оставаться  образцом   для
прозаиков,  а  не  наоборот  (что,  как  видно, дает  некоторое преимущество
стихотворцам),  мы сначала  разберем метрическую народную речь, рассуждая  в
том порядке, какой наметили мы в конце первой книги. Итак, сперва посмо