вот,  в  нахлынувшем  восторге,  он
склоняется к ее  ясному,  спокойному  лицу,  целует  в  губы  и
заключает ее в объятия.
    Но,  не  успев  увидеть,  как  ответит  ему  Наиса,  Эгион
проснулся и понял, что лежит на своей кровати в полной темноте,
встревоженный и разбитый. Болезненное смятение всех  желаний  и
чувств  было  мучительно  до  отчаяния.  Во  сне ему неприкрыто
явилось собственное "я", его слабость и малодушие, его  неверие
в  свое  призвание,  и  влюбленность  в  смуглую язычницу, и не
подобающая христианину ненависть к Бредли, и нечистая совесть в
отношении английского патрона. Все было так, все было  правдой,
и ничего нельзя было изменить.
    Печальный,  до  слез  взволнованный,  он  лежал в темноте.
Хотел помолиться и не смог, хотел представить себе Наису в виде
демона и осудить свое греховное увлечение -- не смог и этого. В
конце концов он встал,  следуя  не  вполне  ясному  внутреннему
побуждению,  все  еще во власти теней и томлений своего сна; он
вышел из комнаты и направился к  Бредли,  движимый  безотчетным
желанием  увидеть  живого  человека, найти поддержку и вместе с
тем -- надеясь в  смирении  преодолеть  постыдную  неприязнь  к
Бредли и ценой откровенности обрести его дружбу.
    Тихо ступая тонкими плетеными сандалиями, он прошел темной
верандой  к спальне Бредли, ее легкая дверь из бамбука доходила
лишь до половины высоты дверного проема, и  за  нею  в  высокой
комнате  теплился  слабый  свет,  потому что Бредли, как многие
европейцы в Индии, имел привычку оставлять  на  ночь  маленький
масляный  светильник.  Эгион  осторожно нажал на легкие створки
двери и вошел.
    Слабый фитилек плавал в стоявшей на полу глиняной мисочке,
вверх по голым  стенам  тянулись  огромные  тусклые  тени.  Над
огоньком  быстро  кружила,  шурша  крыльями,  коричневая ночная
бабочка. Большой кисейный полог над широкой постелью был плотно
сдвинут. Миссионер  поднял  светильник,  подошел  к  кровати  и
отодвинул  полог.  Он  уже хотел окликнуть спящего, как вдруг с
испугом  увидел,  что  Бредли  не  один.  Он  лежал  на  спине,
прикрытый тонкой шелковой ночной рубахой, и его лицо с поднятым
вверх  подбородком  выглядело сейчас ничуть не более мягким или
дружелюбным, чем днем. Рядом же с Бредли  лежала  обнаженная  с
длинными черными волосами. Она лежала на боку, и ее спящее лицо
было  обращено  к  миссионеру.  Он узнал ее -- это была высокая
крепкая девушка, что раз в неделю приходила в дом за бельем для
стирки.
    Не закрыв полог, Эгион бросился вон из комнаты. У себя  он
снова  попытался  заснуть,  но  не  смог: пережитое в тот день,
удивительный сон и,  наконец,  вид  обнаженной  спящей  женщины
безмерно  его  взволновали. Вместе с тем его неприязнь к Бредли
еще усилилась, и он со  страхом  думал  о  том,  что  утром  за
завтраком должен будет увидеться с Бредли, поздороваться с ним.
Но  более  всего его смущало и мучило сомнение: обязан ли он по
долгу священника укорять соседа за неправедную жизнь и пытаться
его исправить? Вся натура Эгиона  этому  противилась,  но  долг
требовал, чтобы он поборол свою трусость и бесстрашно воззвал к
совести  грешника.  Он  зажег  лампу  и  несколько часов кряду,
мучаясь из-за жужжанья назойливых москитов, читал Новый  Завет,
но не обрел ни уверенности, ни утешения. Он был готов проклясть
всю   Индию   вообще   или,   по   крайней   мере,  собственную
любознательность и любовь к путешествиям, которые  привели  его
сюда  и  загнали  в  тупик. Никогда еще будущее не виделось ему
столь  мрачным,  никогда  еще  он  не  чувствовал  себя   столь
неспособным к подвижничеству во имя веры, как этой ночью.
    К  завтраку  он  вышел  с усталым лицом и темными тенями у
глаз, сидя за столом, хмуро помешивал ароматный чай и  долго  с
раздражением  очищал  от кожуры банан, пока не появился Бредли.
Тот поздоровался, как всегда, кратко и  холодно,  затем  громко
крикнул  боя  и  слуг,  пустил их рысью, привередливо выбрал из
связки самый спелый золотистый  банан,  энергично,  с  властной
миной  съел  его, меж тем как слуга вывел его лошадь на залитый
солнцем двор.
    -- Мне хотелось бы обсудить с вами один предмет, -- сказал
миссионер, когда Бредли уже собрался встать  из-за  стола.  Тот
бросил на Эгиона хмурый взгляд.
    -- Вот  как?  У  меня мало времени. Что, непременно сейчас
вам это нужно?
    -- Да, так будет лучше. Мне кажется, мой долг  --  сказать
вам,  что  мне  стала  известна  ваша  непозволительная связь с
индианкой. Вероятно, вы понимаете, насколько неприятно мне...
    -- Неприятно!  --  воскликнул  Бредли,  вскочив  и  злобно
расхохотавшись.  --  Вы, сударь, больший осел, чем я думал! Как
вы ко мне относитесь, мне, разумеется,  абсолютно  безразлично,
но  вы шпионите за мной в моем доме -- по-моему, это подло. Ну,
тянуть волынку незачем. Даю вам сроку  до  воскресенья.  Будьте
любезны  за  это  время подыскать себе в городе другое жилье. В
моем доме я не потерплю вас больше ни дня!
    Эгион был готов к резкому ответу, но отнюдь не к подобному
обороту дела. Однако он не испугался и сдержанно сказал:
    -- Мне   будет   только   приятно    избавить    вас    от
обременительного  долга  гостеприимства.  Всего доброго, мистер
Бредли.
    Эгион вышел за дверь, и Бредли проводил  его  внимательным
взглядом -- и недоумевая, и забавляясь. Потом он разгладил свои
жесткие  усы,  ухмыльнулся,  свистнул  собаку  и  спустился  по
деревянным ступеням во двор, собираясь ехать в город.
    Оба в  душе  были  довольны,  что  произошла  эта  быстрая
грозовая  стычка  и выяснение отношений. Однако к Эгиону теперь
внезапно подступили заботы и вопросы,  которые  еще  час  назад
маячили  где-то в приятном далеке. И чем серьезней он размышлял
о своем нынешнем положении, чем больше убеждался, что  ссора  с
Бредли  немногого  стоит  и что, напротив, распутывание густого
переплетения    множества    сложностей    стало     неумолимой
необходимостью,  тем  большая  ясность и благодать воцарялись в
его мыслях. Житье в  этом  доме,  бездеятельность,  неутоленные
желания  и попусту растраченное время успели уже стать для него
мукой, и простая натура Эгиона  не  вынесла  бы  ее  дольше,  а
потому он радовался окончанию своей полуневоли и не заботился о
том, что ждет его впереди.
    Был  ранний  утренний час, и один из уголков сада, любимое
место  Эгиона,  еще  лежал   в   прохладной   полутени.   Ветви
разросшихся кустов склонялись здесь над маленьким, облицованным
камнем  бассейном;  когда-то он был построен для купанья, но со
временем пришел в запустение, и теперь в  нем  обитала  семейка
желтых  черепах.  Сюда Эгион принес бамбуковое кресло и, удобно
расположившись, стал смотреть  на  бессловесных  тварей,  а  те
нежились  в  лености  и  благодати  под  теплой  зеленой водой,
безмятежно поглядывая вокруг умными круглыми  глазками.  По  ту
сторону бассейна находился хозяйственный двор, там, как обычно,
сидел  в  уголке ничем не занятый мальчик-грум и что-то напевал
-- монотонный, чуть гнусавый звук песни набегал легкими волнами
и растекался в теплом воздухе; после  бессонной,  взволнованной
ночи  к Эгиону незаметно подкралась усталость, он закрыл глаза,
бессильно уронил руки и заснул.
    Проснувшись  от  укуса  какой-то  мошки,  он   со   стыдом
обнаружил,  что проспал почти до обеда. Но теперь он чувствовал
свежесть, ничто его не омрачало, и, не откладывая на потом,  он
принялся наводить порядок в своих мыслях и желаниях, потихоньку
распутывать   сложную   путаницу   своей  жизни.  И  тут  он  с
несомненной отчетливостью понял то,  что  уже  давно  сковывало
его,  что наполняло страхами его сны: конечно, приехав в Индию,
он поступил хорошо и разумно, и все же ни подлинного  призвания
в  душе,  ни побуждения для деятельности миссионера у него нет.
Он был достаточно скромен, чтобы признать в этом свое поражение
и досадный изъян, однако причин для отчаяния не было. Напротив,
теперь,  когда  он  решился  подыскать  себе  более  подходящее
занятие,  ему  подумалось,  что  именно  Индия с ее богатствами
может стать его надежным пристанищем и новой родиной.  Конечно,
жаль,  что  эти индусы сделали ставку не на тех богов, на каких
следовало, да только не его это дело -- пытаться что-либо здесь
изменить. Он призван покорить эту страну для себя и для других,
взять от нее все лучшее,  отдать  же  ей  свою  зоркость,  свои
знания,  свою  жадную  до  дела  молодость, он с радостью будет
трудиться там, где найдется для него применение.
    И в тот же день вечером, после беседы, занявшей  не  более
часа,  он  был  принят  на  службу  неким  проживающим в Бомбее
мистером Стерроком и стал его секретарем и смотрителем кофейной
плантации вдали от города. Стеррок обещал переправить в  Лондон
письмо  Эгиона,  в  котором  он сообщал бывшему хозяину о своем
решении и обязался вскоре  вернуть  все,  что  задолжал.  Когда
новоиспеченный  смотритель  плантации  вернулся  в свое жилище,
Бредли без сюртука сидел в  одиночестве  за  столом  и  ужинал.
Прежде чем присоединиться к нему, Эгион сообщил о произошедшем.
    Не  переставая  жевать, Бредли кивнул, подлил виски в свой
бокал с водой и сказал почти дружелюбно:
    -- Садитесь, ешьте.  Рыба  уже  остыла.  Так,  значит,  мы
теперь в своем роде коллеги. Гм, желаю успеха. Выращивать кофе,
я  уверен,  легче,  чем  обращать  индусов,  а  пользы  от этой
деятельности, пожалуй, не меньше. Вот уж не думал, что  вы  так
умны, Эгион!
    Плантация,  где  предстояло  служить  Эгиону, находилась в
двух  днях  пути  от  города,  выехать  туда  в   сопровождении
нескольких кули он должен был через день, так что на устройство
всех  дел  только  этот  день у Эгиона и оставался. Он попросил
разрешения взять завтра верховую лошадь, Бредли удивился, но не
стал ни о чем спрашивать; и вот, когда слуга унес лампу, вокруг
которой кружила мошкара,, они остались вдвоем и сидели лицом  к
лицу  в теплой темноте индийского вечера и оба чувствовали, что
сейчас они ближе друг к другу, чем  когда-либо  за  все  долгие
месяцы вынужденного житья под одной крышей.
    -- Скажите,  --  нарушил  Эгион  долгое  молчание,  -- вы,
конечно, с первого дня не поверили в мое миссионерское будущее?
    -- Нет, почему же, -- спокойно возразил Бредли.  --  Я  не
мог не заметить, что вы серьезно к нему относитесь.
    -- Но  вы  же  наверняка  заметили и то, насколько плохо я
подхожу для того, что должен  был  здесь  делать  и  кем  быть.
Почему вы не сказали мне об этом?
    -- Меня  никто не уполномочил. Я не люблю, когда советчики
суются в мои дела, так что и сам в чужие дела не вмешиваюсь. Да
и повидал я здесь, в Индии, немало сумасбродных затей, которые,
однако, кончались успешно. Обращать в христианство  было  вашим
делом, не моим. А теперь вы и без чужой подсказки поняли многие
из своих ошибок! И остальные со временем поймете...
    -- Какие, например?
    -- Например, упрек, что вы сегодня швырнули мне в лицо.
    -- Ах, из-за девушки!
    -- Ну  конечно.  Вы  были  священником  и все же вы должны
согласиться, что здоровый мужчина не  может  жить,  работать  и
сохранить  здоровье,  если  годами остается без женщины. Бог ты
мой, да зачем же краснеть из-за таких  пустяков!  Ну,  посудите
сами:   белый   человек   в  Индии,  если  не  привез  с  собой
жену-англичанку, не имеет большого выбора.  Английских  девушек
здесь  нет.  Тех  девочек, что родились здесь, сразу отправляют
домой в Европу. Остается выбирать -- либо портовые девки,  либо
индианки. По мне, так лучше уж индианки. Что же в этом дурного?
    -- О,  мистер  Бредли,  вот тут мы не понимаем друг друга!
Как я считаю и как учат  нас  Библия  и  наша  церковь,  всякое
сожительство вне брака дурно и недостойно.
    -- Но если ничего другого нет?
    -- Почему   же   нет?  Если  мужчина  по-настоящему  любит
девушку, он должен на ней жениться.
    -- Да не на индианке же!
    -- А почему не на индианке?
    -- Эгион, вы великодушны, не то что  я!  Пусть  мне  лучше
отрубят   палец,   чем   заставят  меня  жениться  на  цветной,
понимаете? Со временем и вы к этому придете.
    -- Увольте, надеюсь, что не приду. Пожалуй, раз уж  мы  об
этом  заговорили, скажу: я люблю индийскую девушку и намерен на
ней жениться.
    Лицо Бредли потемнело.
    -- Не делайте этого, -- почти попросил он.
    -- Непременно сделаю! -- с воодушевлением  ответил  Эгион.
-- Прежде  я обручусь с нею и буду развивать и просвещать ее, а
потом, когда она удостоится крещения в  христианскую  веру,  мы
обвенчаемся в нашей церкви.
    -- Как же ее зовут? -- задумчиво спросил Бредли.
    -- Наиса.
    -- А ее отца?
    -- Не знаю.
    -- Ну,  до  крестин  пока  далеко.  Откажитесь-ка лучше от
своей идеи!  Естественно,  почему  бы  и  не  влюбиться  нашему
человеку  в  индийскую  девицу,  среди  них попадаются довольно
хорошенькие. Говорят, им свойственна  верность,  из  них,  надо
полагать,  выходят покорные жены. И все-таки для меня они вроде
зверьков, эдакие резвые козочки или грациозные  косули,  но  не
такие же люди, как я.
    -- Разве  это  не  предрассудок?  Все  люди  --  братья, а
индийцы -- древний благородный народ.
    -- Конечно, вам виднее, Эгион. Что касается меня, я весьма
глубоко чту предрассудки.
    Бредли встал, пожелал Эгиону доброй ночи  и  ушел  в  свою
спальню, где спал вчера с хорошенькой индианкой-прачкой. "Вроде
зверьков",  --  сказал  Бредли,  и Эгион задним числом мысленно
возмутился этими словами.
    На другой день, еще до того как Бредли вышел  к  завтраку,
Эгион  велел  седлать  лошадь и ускакал в тот ранний час, когда
обезьяны, как всегда по утрам, подняли крик среди  сплетавшихся
ветвей.  И  солнце  стояло  еще  не высоко, когда он подъехал к
индийскому дому, где впервые повстречал хорошенькую  Наису;  он
спешился  и, привязав коня, направился к хижине. У порога сидел
голый малыш  --  сын  хозяев  --  и,  смеясь,  играл  с  резвой
козочкой, бодавшей его в плечо.
    Гость  хотел  уже  свернуть  с дороги и войти в дом, и тут
навстречу  ему,  перешагнув  через  сидящего  мальчика,   вышла
девушка,  в  которой Эгион сразу узнал Наису. В правой руке она
небрежно несла пустой узкогорлый кувшин для воды и прошла  мимо
Эгиона,   не  обратив  на  него  никакого  внимания,  он  же  в
восхищении пошел за него  следом.  Вскоре  нагнав  девушку,  он
обратился  к  ней  со  словами  приветствия.  Тихо ответив, она
подняла голову и взглянула своими прекрасными  золотисто-карими
глазами  так  холодно, будто не знала Эгиона, когда же он хотел
взять  ее  за  руку,  испуганно  отшатнулась  и,  ускорив  шаг,
поспешила  дальше.  Он  дошел  за  ней  до  выложенного камнями
водоема, где вода из слабого родничка  скупой  тонкой  струйкой
бежала  по  замшелым  старым  камням;  он  хотел помочь девушке
набрать  воды  и  отнести  в  дом  кувшин,  однако  она   молча
оттолкнула  его  руку и с досадой нахмурилась. Эгиона удивила и
обескуражила  такая  неприступность,  он  нашарил   в   кармане
приготовленный  для  Наисы  подарок,  и  все же ему было горько
видеть, как она, вдруг забыв о всякой неприступности,  схватила
протянутую  вещицу.  Это  был  маленький  ларчик с хорошенькими
узорами  в  виде  цветов  из  эмали  и  круглым  зеркальцем  на
внутренней  стороне  крышки.  Эгион  показал,  как  открывается
крышка, и положил вещицу на ладонь девушки.
    -- Мне? -- спросила она, подняв на него детский взгляд.
    -- Тебе, -- ответил Эгион и,  когда  она  играла  вещицей,
погладил  ее  по  бархатисто-мягкой  руке  и  по длинным черным
волосам.
    Поскольку  она  поблагодарила  за  подарок  и  не  слишком
решительно  потянулась  к наполненному кувшину, Эгион отважился
сказать несколько  нежных  и  ласковых  слов,  однако  девушка,
вероятно,  не  вполне  их  поняла;  подыскивая нужные слова, он
растерянно  стоял  рядом  с  нею  и  в  эту   минуту   внезапно
почувствовал,  что  пропасть между ним и девушкой бездонна, и с
грустью подумал о том, какая малость связывает его с нею и  как
много, много времени должно пройти, прежде чем она сможет стать
его   невестой,  его  подругой,  научится  понимать  его  язык,
понимать его самого, разделять его мысли.
    Тем временем она медленно пошла назад к  хижине,  и  Эгион
тихо  пошел рядом с нею. Мальчик, увлекшись игрой и позабыв обо
всем,  гонялся  за  козочкой,  его  дочерна  загоревшая   спина
отливала  на  солнце  бронзовым блеском, раздутый от риса живот
казался непомерно большим по сравнению  с  тоненькими  ножками.
Англичанин вдруг с легкой неприязнью подумал, что, женившись на
Наисе,  породнится с маленьким дикарем. Чтобы отвлечься от этой
мысли, он  обернулся  к  девушке.  Залюбовавшись  восхитительно
тонким  личиком с большими глазами и нежным нетронутым ртом, он
невольно подумал, не посчастливится ли ему уже сегодня  впервые
поцеловать эти губы.
    От  столь  приятных  размышлений  его  пробудило  явление,
внезапно, словно призрак, представшее его изумленному взору. Из
темной хижины вышла, переступила порог и  стояла  теперь  перед
Эгионом  вторая  Наиса -- ее двойница, ее зеркальное отражение.
Она улыбнулась, поздоровалась с Эгионом и вытащила  из  складок
своей  юбки  что-то,  что она с торжеством подняла над головой,
что-то, что ярко блеснуло на солнце и что он  мгновенье  спустя
узнал.  Узнал  ножнички, подаренные им Наисе, -- та же девушка,
кому он подарил сегодня ларчик с зеркальцем, в  чьи  прекрасные
глаза  глядел,  чью  руку гладил, была не Наиса, а ее сестра, и
теперь, когда обе девушки стояли рядом друг с  другом,  похожие
как   две   капли  воды,  Эгион  почувствовал  себя  неслыханно
обманутым и впавшим в заблуждение. Две косули  не  столь  схожи
меж  собой,  как  схожи  были две эти девушки, и, если бы в эту
минуту ему пришлось выбрать одну из них, увести  и  остаться  с
ней  навсегда,  он не смог бы сказать, кто из двоих та, кого он
любит. Конечно, через минуту-другую он  увидел,  что  подлинная
Наиса чуть старше и чуть ниже ростом, чем ее сестра, но любовь,
в  которой еще минуту назад не было у него и тени сомнения, уже
разломилась, распалась на две половинки, как и  образ  девушки,
вдруг  претерпевший  у  него  на  глазах столь внезапное, столь
пугающее раздвоение.
    Бредли ничего не узнал об этом происшествии, да  он  ни  о
чем  и  не  расспрашивал,  когда в обеденный час Эгион вернулся
домой и молча сел за стол. И  на  следующее  утро,  когда  кули
упаковали и унесли сундуки и узлы Эгиона, когда отъезжавший еще
раз  поблагодарил  того,  кто оставался, и протянул на прощанье
руку, Бредли ответил крепким рукопожатием и сказал:
    -- Счастливого пути,  дорогой  мой!  Придет  время  --  вы
будете  изнывать  от  тоски  и желания увидеть вместо приторных
индийских физиономий честное жесткое лицо британца!  Вот  тогда
приходите   ко  мне,  и  мы  сойдемся  во  всем,  в  чем  нынче
расходимся.

     Примечания

    1 Рассказ написан в 1911 году  и  включен  в  сборник  "Из
Индии"    (1913),   содержащий   двадцать   одну   прозаическую
"зарисовку"   индийского   путешествия    Гессе,    одиннадцать
стихотворений и рассказ "Роберт Эгион"

    2  Виклиф,  Джон  -- английский религиозный реформатор XIV
века. В 1415 году на констанцском соборе объявлен преступником.
Оказал влияние на Яна Гуса и Мартина Лютера.

    3 Брахманы -- индуистские  жрецы.  Брахманизм  --  синоним
индуизма,  религии,  возникшей  в  Индии  около X века до н. э.
Брахман (санскр.) -- центральное понятие индуизма,  обозначение
Духа как единственной реальности, сути мироздания.

    4  Дефо,  Даниель  (1660  -- 1731) -- английский писатель,
"просветительский" реалист, автор романа "Робинзон Крузо".

    5  ...огнепоклонники  и  буддисты,  приверженцы   Шивы   и
Кришны...  --  Огнепоклонники  -- последователи религии древних
парсов, основателем которой считается Зороастр (Заратустра, или
Заратуштра, X  --  V