к будто бы нашла,  хоть  и  не  надеялась,  путь  из
темноты.
    -- Мне  пришла мысль, -- сказала она тихо и покраснела. --
Ты  найдешь  ее  странной,  может  быть,  она  покажется   тебе
прихотью.  Но  это  не  прихоть.  Согласен  ты  ее выслушать? И
согласишься ли, чтобы она решила о нас с тобой?
    Ансельм взглянул на подругу, не понимая ее, на ее  бледном
лице  была  тревога.  Ее  улыбка  заставила его довериться ей и
сказать "да".
    -- Я дам тебе задачу, -- сказала Ирис, внезапно вновь став
серьезной.
    -- Хорошо, это твое право, -- покорился ей друг.
    -- Я говорю серьезно, это мое последнее слово. Согласен ты
принять его так, как оно вылилось у меня из души, не торгуясь и
не выпрашивая скидки, даже если не сразу его поймешь?
    Ансельм обещал ей. Тогда она встала,  подала  ему  руку  и
сказала:
    -- Ты  часто  говорил мне, что всякий раз, как произносишь
мое имя, чувствуешь, будто тебе напоминают о чем-то забытом, но
что было тебе важно и  свято.  Это  знамение,  Ансельм,  это  и
влекло  тебя  ко  мне  все эти годы. И я тоже полагаю, что ты в
душе потерял и позабыл нечто важное  и  святое,  и  оно  должно
пробудиться  прежде, чем ты найдешь счастье и достигнешь своего
предназначения. Прощай, Ансельм! Я протягиваю тебе руку и прошу
тебя: ступай и постарайся отыскать в памяти, о  чем  напоминает
тебе  мое  имя.  В день, когда ты вновь это найдешь, я согласна
стать твоей женой и уйти, куда  ты  захочешь,  других  желаний,
кроме твоих, у меня не будет.
    Ансельм  в  замешательстве и в удрученности хотел перебить
Ирис, с упреком назвать ее требованье прихотью, но  ее  светлый
взгляд  напомнил ему о данном обещании, и он промолчал. Опустив
глаза, он взял руку подруги, поднес ее к губам и пошел прочь.
    В течение жизни он брал на себя и решал немало  задач,  но
такой,   как   эта,   --   странной,  важной  и  вместе  с  тем
обескураживающей -- не было ни разу. День за днем  не  знал  он
покоя  и уставал от мыслей, и каждый раз наступал миг, когда он
в отчаянии и в гневе  объявлял  эту  задачу  капризом  безумной
женщины  и  старался  выбросить  ее из головы. Но потом в самой
глубине его существа  что-то  тихо  начинало  перечить  ему  --
какая-то едва уловимая затаенная боль, осторожное, едва слышное
напоминание.  Этот  голос в его собственном сердце говорил, что
Ирис права, и требовал от Ансельма того же самого.
    Но задача была слишком трудна для ученого. Он  обязан  был
вспомнить о чем-то давно забытом, обязан был найти единственную
золотую нить3 в паутине канувших в прошлое лет, схватить руками
и принести возлюбленной нечто сравнимое только с птичьим зовом,
подхваченным  ветром,  радостью или грустью, налетающими, когда
слушаешь музыку, нечто более тонкое, неуловимое  и  бесплотное,
чем  мысль,  более  нереальное,  чем  ночное  сновидение, более
расплывчатое, чем утренний туман.
    Много раз, когда он, пав духом, все от себя отбрасывал и в
досаде от всего отказывался, до него внезапно долетало  как  бы
веяние  из  далеких  садов,  он  шептал  самому  себе имя Ирис,
многократно, тихо, словно играя, -- как пробуют ваять  ноту  на
натянутой   струне.  "Ирис,  --  шептал  он,  --  Ирис!"  --  и
чувствовал,   как   в    глубине    души    шевелится    что-то
неуловимо-болезненное: так в старом заброшенном доме иногда без
повода  открывается дверь или скрипит ставень. Он проверял свои
воспоминания,  которые,  как  полагал  прежде,  носил  в   себе
разложенными  по  порядку,  и  делал  при  этом  удивительные и
огорчающие  открытия.  Запас  воспоминаний  был  у  него  много
меньше,  чем  он  думал.  Целые  годы  отсутствовали  и  лежали
пустыми, как незаполненные страницы, когда он возвращался к ним
мыслью. Он обнаружил, что лишь с большим трудом может отчетливо
представить себе облик матери. Он совершенно забыл,  как  звали
девушку,  которую  в  юности,  наверно,  целый  год преследовал
самыми  пылкими  домогательствами.  Ему   вспомнилась   собака,
которую  в студенческие годы он купил по прихоти и которая жила
у него некоторое время. Понадобилось несколько  дней,  чтобы  в
памяти всплыла ее кличка.
    С  болью  и  все  возрастающей  печалью смотрел несчастный
назад, на  свою  жизнь,  почти  улетучивающуюся  и  пустую,  не
принадлежащую  ему  больше, чужую, не имеющую к нему отношения,
как нечто  выученное  когда-то  наизусть,  а  теперь  с  трудом
собираемое   по  бессмысленным  кусочкам.  Он  начал  писать  в
намерении записать год за годом важнейшее из пережитого,  чтобы
впредь  твердо удерживать его в руках. Но где было самое важное
из пережитого? Не то ли, что он стал профессором? Или  когда-то
был  доктором,  а  до того школьником, потом студентом? Или что
ему некогда, в давно исчезнувшие времена, нравилась  месяц  или
два  эта  девушка? В ужасе поднял Ансельм глаза: так это и была
жизнь? Это было все? И он ударил себя  по  лбу  и  оглушительно
рассмеялся.
    А  время между тем пролетало, никогда прежде оно не летело
так быстро и неумолимо. Год миновал, а ему казалось,  будто  он
стоит  на  том  же  самом месте, что и в чае, когда расстался с
Ирис. Но на самом деле он с  тех  пор  очень  переменился,  это
видели  и  знали все, кроме него. Он стал одновременно старше и
моложе. Для знакомых он стал почти  посторонним,  его  находили
рассеянным,  капризным и странным, он прослыл одиноким чудаком:
его, конечно, жаль,  но  он  слишком  засиделся  в  холостяках.
Случалось,  что  он  забывал  о  своих  обязанностях  и ученики
напрасно ждали его. Случалось, что он в  задумчивости  брел  по
улице  вдоль  домов  и,  задевая  за карнизы, стирал с них пыль
заношенным сюртуком. Многие думали, что он начал пить. Бывало и
так, что посреди лекции  перед  студентами  он  останавливался,
пытался  поймать  какую-то  мысль,  улыбался покоряющей детской
улыбкой, какой раньше никто у  него  не  замечал,  и  продолжал
говорить  с  такой  теплотой  и  растроганностью, что голос его
многим проникал в сердце.
    Давно уже безнадежная охота  за  ароматами  и  развеянными
следами  далеких  лет  изменила  весь строй его мыслей, хотя он
этого и не понимал. Все чаще и чаще ему казалось, будто за тем,
что он до сих  пор  называл  воспоминаниями,  находятся  другие
воспоминания,  как под старинной росписью на стене порой скрыто
дремлют другие, еще более старые картины, когда-то  записанные.
Он   хотел  вспомнить  что-нибудь:  название  города,  где  он,
путешествуя, провел несколько дней, или  день  рождения  друга,
или  еще что-то, -- но, покуда он, словно обломки, раскапывал и
разгребал маленький кусочек прошедшего, ему вдруг  приходило  в
голову  нечто совершенно иное. Его внезапно овевало чем-то, как
ветром в сентябрьское утро или туманом в  апрельский  день,  он
обонял  некий запах, чувствовал некий вкус, испытывал смутные и
хрупкие ощущения -- кожей, глазами, сердцем,  --  и  постепенно
ему  становилось  ясно:  давным-давно был день, синий и теплый,
либо холодный и серый, либо еще какой-нибудь --  но  непременно
был,   --   и  сущность  этого  дня  заключена  в  нем,  темным
воспоминанием осталась в нем навсегда. Тот весенний или  зимний
день,  который он так отчетливо обонял и осязал, Ансельм не мог
найти в действительном своем прошлом, к тому же не было никаких
имен и чисел, может быть, это было в  студенческие  времена,  а
может  быть,  еще  в  колыбели,  но  запах  был  с  ним,  и  он
чувствовал, что в нем живо нечто, о чем он не знал  и  чего  не
мог  назвать  и  определить.  Иногда  ему  казалось,  будто эти
воспоминания простираются  за  пределы  этой  жизни  вспять,  в
предсуществование, хотя он и посмеивался над такими вещами.
    Многое   отыскал   Ансельм  в  беспомощных  блужданиях  по
пропастям памяти. Много такого, что трогало его и  захватывало,
но  и  такого,  что  пугало  и внушало страх; одного лишь он не
нашел: что значило для него имя Ирис.
    Однажды он, мучаясь своим бессилием найти  главное,  снова
посетил  родные места, увидел леса и переулки, мостки и заборы,
постоял в старом саду своего детства и почувствовал, как  через
сердце  перекатываются  волны,  прошлое  окутывало его как сон.
Печальным и тихим вернулся он оттуда, сказался больным и  велел
отсылать всякого, кто желал его видеть.
    Но  один  человек  все  же пришел к нему. То был его друг,
которого он не видел со дня сватовства  к  Ирис.  Он  пришел  и
увидел  Ансельма:  запущенный,  сидел  тот в своей безрадостной
келье.
    -- Вставай, -- сказал ему друг, -- и пойдем со мной.  Ирис
хочет тебя видеть.
    Ансельм вскочил.
    -- Ирис? Что с ней? О, я знаю, знаю!
    -- Да,  --  сказал  друг,  --  пойдем  со  мной. Она хочет
умереть, она больна уже давно.
    Они пошли к Ирис,  которая  лежала  в  кровати,  легкая  и
тоненькая,  как ребенок, и ее глаза, ставшие еще больше, светло
улыбались. Она подала Ансельму  свою  легкую  и  белую,  совсем
детскую  руку,  которая  лежала в его руке как цветок, и лицо у
нее было просветленное.
    -- Ансельм, -- сказала она, -- ты  на  меня  сердишься?  Я
задала  тебе  трудную задачу и вижу, что ты остаешься ей верен.
Ищи дальше и иди этой дорогой, покуда не дойдешь  до  цели.  Ты
думал,  что  идешь  ради меня; но идешь ты ради себя самого. Ты
это знаешь?
    -- Я смутно это чувствовал, -- сказал Ансельм, -- а теперь
знаю. Дорога такая дальняя, Ирис, что я давно бы  вернулся,  но
не могу найти пути назад. Я не знаю, что из меня выйдет.
    Она посмотрела в его печальные глаза и улыбнулась светло и
утешительно,  он склонился к ее тонкой руке и плакал так долго,
что рука стала мокрой от его слез.
    -- Что из тебя  выйдет,  --  сказала  она  голосом,  какой
чудится  в  воспоминаниях,  -- что из тебя выйдет, ты не должен
спрашивать. Ты много искал за свою жизнь. Ты искал почестей,  и
счастья,  и  знания, ты искал меня, твою маленькую Ирис. Но это
были только хорошенькие картинки,  они  не  могли  не  покинуть
тебя,   как  мне  приходится  покинуть  тебя  сейчас.  Со  мной
произошло то же самое. Я всегда  искала,  но  всегда  это  были
только  милые  красивые  картинки,  и все снова они отцветали и
опадали. Теперь я не знаю больше никаких  картинок,  ничего  не
ищу,  я  вернулась  к  себе и должна сделать только один шажок,
чтобы оказаться на родине. И ты придешь туда, Ансельм, и  тогда
на лбу у тебя больше не будет морщин.
    Она была так бледна, что Ансельм воскликнул в отчаянии:
    -- Подожди,  Ирис,  не  уходи еще! Оставь мне какой-нибудь
знак, что я не навсегда тебя теряю!
    -- Вот, возьми ирис, мой цветок, и не  забывай  меня.  Ищи
меня, ищи ирис, и ты придешь ко мне.
    Горько  плача,  Ансельм  взял в руки цветок, горько плача,
попрощался с девушкой. Когда друг известил его, он  вернулся  и
помог убрать ее гроб цветами и опустить в землю.
    Потом  его  жизнь  рухнула  у него за спиной, ему казалось
невозможным прясть  дальше  ту  же  самую  нить.  Он  от  всего
отказался, оставил город и службу и затерялся без следа в мире.
Его видели то там, то тут, он появился в родном городе и стоял,
облокотившись  о  загородку  старого сада, но, когда люди стали
спрашивать про него и захотели о нем позаботиться,  он  ушел  и
пропал.
    Сабельник   был  его  любовью.  Он  часто  наклонялся  над
цветком, где бы тот ни рос, а когда надолго погружал  взгляд  в
его  чашечку,  ему  казалось, что из голубоватых недр навстречу
веют аромат и тайное прозрение прошедшего и будущего; но  потом
он  печально шел дальше, потому что обещанное все не сбывалось.
У него было такое чувство, словно он ждет  и  прислушивается  у
полуоткрытой  двери, за которой слышится дыхание отрадных тайн,
но, едва только он начинал думать, что вот  сейчас  все  дастся
ему  и сбудется, дверь затворялась и ветер мира обдавал холодом
его одиночество.
    В сновидениях с ним разговаривала мать, чьи облик  и  лицо
он  впервые  за долгие годы чувствовал так близко и ясно. Также
Ирис разговаривала с ним, и, когда он просыпался, ему  все  еще
звучало нечто, от чего он целый день не мог оторваться мыслями.
Бесприютный,  всем чужой, бродил Ансельм из края в край, и спал
ли он под крышей, спал ли в лесах, ел ли хлеб, ел ли ягоды, пил
ли вино или пил росу с листьев -- ничего этого он  не  замечал.
Для  многих он был юродивым, для многих -- чародеем, многие его
боялись, многие смеялись над ним, многие  любили.  Он  научился
тому, чего никогда раньше не умел: быть с детьми, участвовать в
их  диковинных  играх,  беседовать  со  сломанной  веткой или с
камешком. Лето и зима проходили мимо  него,  он  же  смотрел  в
чашечки цветов, в ручьи, в озера.
    -- Картинки, -- говорил он иногда, ни к кому не обращаясь,
-- все только картинки.
    Но  в  себе самом он чувствовал некую сущность, которая не
была картинкой; ей-то он и следовал, и эта сущность в нем могла
иногда говорить -- то голосом Ирис, то голосом матери -- и была
утешением и надеждой.
    Удивительные вещи встречались ему -- и  его  не  удивляли.
Так,  однажды он шел по снегу через зимнюю долину, и борода его
обледенела. А среди снега стоял ирис,  острый  и  стройный,  он
выпустил  одинокий  прекрасный  цветок,  и Ансельм наклонился к
нему и улыбнулся, потому что теперь  вспомнил  и  знал,  о  чем
всегда напоминал ему ирис. Он снова вспомнил свою детскую грезу
и  видел  между  золотых  столбиков  голубую  дорогу  в светлых
прожилках, которая вела в сердце и тайная тайных цветка, и  там
-- он  знал  это  --  обреталось  то,  что он искал, обреталась
сущность, которая не была картинкой.
    Все снова встречали его напоминания, грезы вели его, и  он
пришел  к  хижине, там были дети, они напоили его молоком, и он
играл с ними, они рассказывали ему истории и рассказывали,  что
в  лесу  у  угольщиков  случилось  чудо. Там видели отворенными
ворота духов, которые отворяются раз в тысячу лет. Он слушал  и
кивал,  представляя  себе эту дивную картину, и пошел дальше; в
ивняке впереди пела птичка с редкостным, сладким голосом, как у
покойной Ирис. Ансельм пошел  на  голос,  птичка  вспорхнула  и
перелетела дальше, за ручей и потом в глубь бескрайних лесов.
    Когда  птичка  смолкла  и  ее  не было больше ни видно, ни
слышно, Ансельм остановился и  огляделся  вокруг.  Он  стоял  в
глубине  долины,  среди  леса, под широкой зеленой листвой тихо
текли воды, а все остальное затихло в ожидании. Но в его  груди
птичка  пела и пела голосом возлюбленной и посылала его дальше,
пока он не  остановился  у  замшелой  стены  скал,  в  середине
которой  зияла  расселина,  чей  узкий и тесный ход вел в недра
горы.
    Перед расселиной  сидел  старик,  он  встал,  увидев,  что
приближается Ансельм, и крикнул:
    -- Назад, странник, назад! Это ворота духов. Никто из тех,
кто вошел в них, не возвращался.
    Ансельм  поднял  взгляд  и заглянул в скальные ворота -- и
увидел теряющуюся в  глубине  горы  голубую  тропу,  а  по  обе
стороны  ее  часто  стояли  золотые  колонны,  и  тропа  полого
спускалась в недра, словно в чашечку огромного цветка.
    В его душе запела птичка, и Ансельм шагнул мимо сторожа  в
расселину  и  через  чашу  золотых  колонн  --  в тайная тайных
голубых недр. То была Ирис, в чье сердце он проникал, и то  был
сабельник  в  материнском саду -- в его голубую чашечку Ансельм
входил  легким  шагом;  и  когда  он  молчаливо  шел  навстречу
золотому  сумраку, все, что он помнил и знал, сразу же пришло к
нему, он чувствовал ведущую его  руку,  она  была  маленькая  и
влажная,  любовные  голоса  доверительно  звучали над самым его
ухом, они звучали точно так же и золотые колонны блестели точно
так же,  как  все  звенело  и  светилось  давным-давно,  в  его
детстве, с приходом весны.
    И  вновь  пришел  к нему тот сон, который снился в детские
годы, -- что он идет в чашечку цветка и вслед  за  ним  идет  и
летит  весь мир картинок, чтобы кануть в тайная тайных, которая
лежит за всеми картинками.
    Тихо-тихо запел Ансельм, и его тропа тихо спускалась вниз,
на родину.

     Примечания

    1 Сказка написана в 1917  году  и  посвящена  первой  жене
писателя Марии Бернулли. Опубликована в 1918 году.

    2  Всякое  явление  на  земле  есть  символ... -- намек на
строку из "Мистического хора" в финале второй  части  "Фауста":
"Все преходящее -- символ, сравнение" (перевод Б. Пастернака).

    3  ...найти... золотую нить... -- золото в символике Гессе
соответствует своему значению в алхимической традиции,  которая
в   свою  очередь  используется  К.  Г.  Юнгом  для  объяснения
психических процессов, связанных  с  освобождением  самости,  о
продвижении   к   центру   своего   "Я",   скрытого   в  недрах
бессознательного. Таким образом, золото  --  истина,  гармония,
самость.

     Герман Гессе. Роберт Эгион

    Перевод Г. Снежинской

    В восемнадцатом столетии, которое, как и любая иная эпоха,
многолико и отнюдь не исчерпывается представлениями о галантных
романах    и    забавно-вычурных   фарфоровых   статуэтках,   в
Великобритании  зародилось  новое  направление  христианства  и
христианской  деятельности;  проклюнувшись  из  едва приметного
зернышка, оно с  поразительной  быстротой  разрослось,  подобно
могучему   экзотическому   древу,  и  ныне  всем  известно  как
миссионерское движение евангелической церкви. Миссионерства  не
чуждается и Рим, однако католическая церковь не породила в этой
области чего-то нового или выдающегося, ибо с первых своих дней
и  поныне  она  считала  и  считает  себя всемирным царством, в
права,  обязанности  и  непременные  заботы   которого   входит
покорение  и  обращение  в  истинную  веру  всех  сущих  в мире
народов, что и осуществляла католическая церковь  неутомимо  на
протяжении  всей  своей  истории,  порой  с любовью и подлинным
благочестием,  каковые  были  свойственны  ирландским  монахам,
порой  же  --  с  поспешностью  и  неумолимостью,  отличавшими,
например,  Карла  Великого.  Полной  противоположностью  такого
образа  действий  стали  труды различных протестантских общин и
церквей, и главное их отличие от вселенской католической церкви
состояло в том, что они были национальными и  служили  духовным
потребностям наций, рас и народов: у чехов был Ян Гус, у немцев
-- Лютер, у англичан -- Виклиф2.
    И  если  родившееся  в Англии протестантское миссионерское
движение,  в  сущности,  находилось  в  противоречии  с   самим
протестантизмом,  ибо  обращалось  к  древнейшей вере Христовых
апостолов, то немало было к  тому  внешних  поводов  и  причин.
Начиная со славной эпохи Великих открытий странствовали люди по
всему   свету,   открывали   и  покоряли  неведомые  земли,  но
исследовательский интерес к  незнакомым  горам  и  островам,  а
равно  и  геройство  мореходов  и искателей приключений повсюду
сметены были духом нового времени, что  устремлялся  в  недавно
открытые экзотические земли не ради волнующих деяний и событий,
не  из-за  редкостных зверей и птиц или романтических пальмовых
рощ, но за перцем и сахаром, шелками и мехом, саго и рисом,  --
словом, за товарами, которые приносят прибыль на мировом рынке.
И    потому   в   людях   все   более   развивалась   известная
односторонность  и  горячность,  они  отбросили   или   предали
забвению  многие  обычаи  и  законы, которые чтила христианская
Европа. Там, вдали от дома, они хищно  преследовали  и  убивали
туземцев;  в  Америке,  Африке,  Индии образованные европейские
христиане разбойничали, точно куница, забравшаяся  в  курятник.
Даже если подойти к делу без излишней чувствительности, все это
было  просто  чудовищно,  шел грубый циничный грабеж, творилось
насилие,  и  на  родине  завоевателей   это   вызвало   всплеск
возмущения  и  стыда, который в конце концов привел к тому, что
колонизация обрела упорядоченный и благопристойный  вид.  Одним
же  из  таких  порывов было миссионерское движение, возникшее в
силу справедливого и  доброго  желания  --  чтобы  Евро