елья,  и
счастливые  люди вокруг словно дразнили его своей влюбленностью
в жизнь.
    Спустя несколько  дней  отец  Хань  Фука  решил,  наконец,
созвать  всех друзей и родных, чтобы назначить день свадьбы. Но
жених воспротивился этому и сказал:
    -- Прости, отец, если ты сочтешь мои  речи  непослушанием,
нарушением того, чего вправе требовать от сына отец. Но ведь ты
знаешь, как велико мое желание достичь совершенства в искусстве
поэзии,  и,  хотя друзья мои хвалят слагаемые мною стихи, я все
же знаю, что успехи мои ничтожно малы, что это лишь первые шаги
на пути к совершенству. И потому  я  прошу  тебя,  позволь  мне
уединиться   на   время  и  заняться  упражнением  в  искусстве
создавать стихи, ибо мне кажется, что, став  господином  своего
собственного  дома  и  своей  жены, я не смогу предаваться этим
занятиям так же свободно,  как  теперь,  когда  я  молод  и  не
обременен  другими  заботами.  Позволь  мне  пожить еще немного
одной лишь поэзией,  которая  должна  принести  мне  радость  и
славу.
    Слова его повергли отца в изумление, и он отвечал юноше:
    -- Я  вижу, искусство это тебе дороже всего на свете, если
ради него ты готов отсрочить  даже  собственную  свадьбу.  Или,
может быть, случайная ссора омрачила твою любовь к невесте? Так
скажи  мне  об этом, и я попытаюсь помочь тебе помириться с нею
или, если пожелаешь, найти другую.
    Но юноша клялся, что любит свою невесту, как и прежде, что
нет меж ними даже тени раздора или  обид.  Наконец  он  поведал
отцу  о  той  странной, пригрезившейся ему встрече на празднике
фонарей, о великом Мастере, учеником которого он хотел бы стать
и наставления которого были для него дороже всякого счастья.
    -- Так и быть, -- молвил отец. -- Я даю тебе еще один год.
Пусть этот сон станет на время твоей путеводной  звездой,  быть
может, он ниспослан тебе неведомым богом.
    -- И  возможно, вместо одного мне потребуется два года, --
отвечал, помедлив немного, Хань Фук. -- Кто знает?
    Опечаленный  отец  благословил  сына,  и  юноша,   написав
невесте письмо и простившись со всеми, тронулся в путь.
    После  долгих  скитаний  он  достиг истоков большой реки и
вскоре увидел одинокую бамбуковую хижину, и  перед  хижиной  на
соломенной циновке сидел тот самый старик, что повстречался ему
у  дерева  на  речном  берегу. Он сидел и играл на лютне, и при
виде гостя, с  благоговейным  трепетом  приблизившегося  к  его
жилищу,   он   не  прервал  своего  занятия,  не  поднялся  ему
навстречу, а лишь улыбнулся вместо приветствия,  и  пальцы  его
еще  проворнее,  еще  нежнее  заскользили  по  струнам;  дивная
музыка, словно серебряное облако, заполнила  долину,  и  юноша,
изумленный  и зачарованный, стоял и слушал, позабыв обо всем на
свете, пока Мастер Божественного Слова  не  отложил  в  сторону
свою   маленькую  лютню  и  не  удалился  в  хижину.  Хань  Фук
почтительно последовал за ним и остался у него, став отныне его
слугой и учеником.
    Прошел  месяц,  и  он  научился  презирать   свои   доселе
сочиненные песни, а затем и вовсе вытеснил их из своей памяти5.
Дни  слагались  в  недели,  недели  --  в  месяцы,  и вскоре он
вытеснил из своей  памяти  и  те  песни,  которым  его  научили
учителя.  Мастер  почти  не  размыкал  уст6,  он молча учил его
искусству игры  на  лютне,  пока  не  добился  желаемого:  душа
ученика  теперь словно была соткана из музыки. Однажды Хань Фук
сложил короткую песнь, в которой  описал  полет  двух  одиноких
птиц  в осеннем небе и которой сам остался очень доволен. Он не
решился показать ее Мастеру, однако вскоре  запел  ее  вечерней
порой,  устроившись  неподалеку  от  хижины, и Мастер не мог не
слышать его пения. Он не проронил ни слова.  Он  лишь  тихонько
заиграл  на  своей  лютне,  и  в  воздухе  тотчас  же разлилась
прохлада, и сумерки, словно спохватившись, торопливо опустились
на землю, подул сильный ветер, хоть и было это в середине лета,
и по серому, словно внезапно побледневшему  небу  полетели  две
цапли,  влекомые  томительною жаждой странствий, и все это было
настолько прекрасней и совершенней того, о чем поведал в  своих
стихах  ученик,  что  тот  печально  умолк  и почувствовал себя
пустым и бесплодным. И так старик поступал с ним каждый раз, и,
когда минул год, Хань  Фук  уже  почти  в  совершенстве  владел
искусством  игры на лютне -- вершины же поэзии казались ему все
величественней и неприступней.
    Еще через год юношу охватила жгучая тоска  по  родным,  по
родине,  по  невесте,  и  он  обратился  к  Мастеру  с просьбой
отпустить его домой.
    Мастер молча кивнул головой и улыбнулся.
    -- Ты свободен, -- отвечал он ему, -- и вправе уйти  когда
пожелаешь.  Ты  можешь вернуться, а можешь навсегда забыть сюда
дорогу -- все в твоей воле.
    И юноша отправился в путь и шел,  не  останавливаясь,  без
сна  и  отдыха, до тех пор, пока однажды и рассвете не очутился
на берегу родной реки и не увидел знакомый изогнутый мостик,  а
за  ним  -- город, в котором родился и вырос. Крадучись, словно
вор, поспеши он к отчему дому, забрался в сад и услышал  сквозь
раскрытое  окно спальни дыхание отца, который еще не пробудился
ото сна, затем, прокравшись в  сад  невесты  вскарабкавшись  на
грушевое дерево, он увидел, как невеста его расчесывает волосы,
стоя  в своей маленькой комнатке. И, сравнив все это, увиденное
им воочию, с той картиной, что  нарисовала  ему  его  тоска  по
родине,  он  понял,  что рожден для поэзии и что в мечтах поэта
есть место для такой красоты и  для  такого  блаженства,  каких
вовеки  не сыскать в действительности. И, спустившись с дерева,
он бросился прочь из этого сада,  из  родного  города,  миновал
реку  и  вновь  возвратился  в  затерянную  среди гор долину. И
вновь, как тогда, старый Мастер сидел на  циновке  перед  своей
хижиной и перебирал пальцами струны лютни, и вместо приветствия
он  лишь  произнес  два  стиха  о  счастье,  даруемом  человеку
искусством, глубина и благозвучие которых полнили  глаза  юноши
слезами.
    И  вновь  остался  Хань Фук у Мастера Божественного Слова,
который теперь учил его, овладевшего секретами лютневой музыки,
искусству игры  на  цитре,  и  время  таяло,  словно  снег  под
дыханием  западного  ветра.  С  тех пор он еще дважды побывал в
плену у тоски по родине.
    В первый раз он убежал тайком, под покровом  ночи,  но  не
успел он скрыться за последним изгибом долины, как ночной ветер
коснулся струн висевшей у порога цитры, и звуки, рожденные этим
прикосновением,  настигли его7, и он, не в силах противиться их
зову, вернулся обратно. В другой раз ему  привиделось  во  сне,
будто  он  посадил  в своем саду молоденькое деревце и жена его
стоит рядом и вместе с ним  любуется,  как  дети  его  поливают
дерево вином и молоком. Он проснулся: хижина была залита лунным
светом.  С  тяжелым сердцем поднялся он со своего ложа и увидел
рядом с собой Мастера, объятого безмятежным сном, седая  борода
подрагивала,  колеблемая  дыханием; и тут юношу охватила глухая
ненависть к этому человеку, который, как казалось ему, разрушил
его жизнь,  обманом  лишил  его  будущего.  Он  уже  готов  был
броситься на старца и убить его, как тот вдруг раскрыл глаза, и
на  губах  его  засияла тонкая, полная кроткой печали улыбка, в
мгновение ока остудившая гнев юноши.
    -- Вспомни, Хань Фук, -- тихо молвил старик, --  ты  волен
поступать   так,   как   тебе   заблагорассудится.   Ты  можешь
отправиться на родину и сажать деревья,  ты  можешь  ненавидеть
меня, можешь убить меня -- от этого мало что изменится.
    -- О,  как  я  могу  ненавидеть  тебя! -- воскликнул поэт,
охваченный глубоким раскаянием. -- Ненавидеть тебя -- все равно
что ненавидеть само небо!
    И он остался и продолжил занятия музыкой, научился  играть
на  цитре,  затем  на  флейте и наконец, наставляемый Мастером,
начал  слагать  стихи  и  постепенно,  шаг  за  шагом,  овладел
сокровенным    искусством    сквозь    кажущуюся   простоту   и
бесхитростность мысли проникать в души слушателей  и  сотрясать
их,  как  ветер  сотрясает  кровли  домов.  Он  воспевал приход
солнца, описывал, как оно медлит, повиснув над горными кручами;
он описывал бесшумную суету  рыб,  мечущихся,  словно  тени,  в
толщах  вод,  или  шелест  молодой  ивы, раскачиваемой весенним
ветром, и для тех, кто внимал ему, это было не  просто  солнце,
не просто разыгравшиеся рыбы или шепот ветвей, -- каждый раз им
казалось,   будто   земля   и   небо  слились  на  мгновение  в
божественной музыке, и каждый думал с отрадой и  болью  о  том,
что ему дорого или ненавистно: ребенок -- о забавах, юноша -- о
возлюбленной, старец -- о смерти.
    Хань  Фук  давно потерял счет времени и забыл, сколько лет
он прожил  с  учителем  у  истоков  большой  реки.  Иногда  ему
казалось,  будто  он  лишь  вчера вечером пришел в эту долину и
старик   приветствовал   его   своей    музыкой,    а    иногда
представлялось,  что за спиной у него, далеко позади, остались,
давно утратив свою суть, все времена и поколения.
    И вот однажды утром юноша проснулся один в старой  хижине,
и  сколько  ни  искал  он  и  ни  звал своего учителя -- Мастер
Божественного Слова исчез без следа. Ночью незаметно подкралась
осень, холодный ветер сотрясал стены хижины, а по небу тянулись
за горный хребет унылые стаи перелетных птиц, хотя пора их  еще
не настала.
    И  Хань Фук, захватив с собой маленькую лютню, спустился с
гор и отправился  в  родные  места,  и  люди,  где  бы  они  ни
повстречались  ему,  приветствовали,  его так, как приветствуют
вельмож и старцев. Когда он добрался до родного города, ни отца
его, ни невесты, ни других родственников уже не было в живых  и
в домах их давно поселились чужие люди. Вечером все собрались у
реки  на  праздник  фонарей;  поэт  Хань Фук стоял в темноте на
другом берегу, прислонившись к  старому  дереву,  и,  когда  он
заиграл  на маленькой лютне, взоры женщин, устремленные в ночь,
затуманились сладкой печалью, а река огласилась криками мужчин,
напрасно искавших и звавших невидимого музыканта: никто из  них
не ведал доселе, что лютня способна так дивно звучать. Хань Фук
улыбался.  Он  молча  смотрел, как зыблется золото отраженных в
воде бесчисленных  фонарей,  и  так  же,  как  невозможно  было
отличить  настоящие  огни от их отражений, он не находил в душе
своей никакой разницы между нынешним праздником и тем,  первым,
когда  он  юношей  стоял  здесь  и  внимал  речам  неизвестного
Мастера.

     Примечания

    1 Впервые напечатана в 1914  году  и  называлась  "Путь  к
искусству". Посвящена Матильде Шварценбах.

    2  Хань  Фук  --  в  переводе  с  южно-китайского диалекта
означает "счастье жизни". Называя  так  своих  детей,  люди  из
низших   сословий  надеялись,  что  это  имя  принесет  ребенку
счастье.

    3 ...день, благоприятствующий бракосочетанию... --  т.  е.
день,    имеющий,    согласно    древнекитайским    воззрениям,
благоприятные астрологические приметы.

    4 Праздник фонарей -- очевидно, "Праздник середины осени",
или праздник луны, который в Китае справляется  на  пятнадцатый
день   восьмого  месяца  по  китайскому  лунному  календарю.  В
праздничную ночь дети зажигают свечи в бумажных фонариках.

    5 ...вытеснил их  из  своей  памяти...  --  обычный  мотив
древнекитайской  литературы,  связанный с очищением от внешнего
мира и духовным обновлением.

    6 Мастер почти  не  размыкал  уст...  --  мотив  молчания,
типичный    для    древнекитайской    литературы:    беззвучное
взаимодействие неба и земли невозможно объяснить словами и  ему
должно соответствовать поэтическое безмолвие.

    7  ...звуки...  настигли  его...  -- эпизод заимствован из
рассказа Ле-цзы о жизни Сюй-Таня, который, не доучившись,  ушел
от  своего  учителя  Цзы-цзы.  Но  когда  тот заиграл, Сюй-Тань
вернулся и остался у него навсегда.

     Герман Гессе. Странная весть о другой звезде

    Перевод В. Фадеева

    Одну  из  южных провинций нашей прекрасной звезды постигло
страшное несчастье. Землетрясение, породившее грозовые  бури  и
наводнения,  опустошило  три  больших  деревни со всеми садами,
пашнями, лесными  угодьями  и  плантациями.  Погибло  множество
людей  и животных, но самое прискорбное заключалось в оскудении
запаса цветов, необходимых для убранства покойных и  достойного
украшения их могил.
    Обо всем прочем, разумеется, позаботились без промедления.
Глашатаи  великой заповеди любви тотчас же поспешили в соседние
земли, и со всех башен провинции  грянул  торжественный  распев
щемящих  и  просветляющих  душу  стихов,  которые издревле были
известны как дифирамб богине сострадания. И еще не было случая,
чтобы кто-нибудь остался глух к ним. Из всех  городов  и  общин
потянулись  на помощь люди, движимые состраданием, и вскоре те,
кого несчастье лишило крова, стали  даже  теряться  от  избытка
душевного     внимания     и     приглашений    воспользоваться
гостеприимством  родственника,  друга  или  вовсе   незнакомого
человека.  Откуда ни возьмись появились пища и одежда, телеги и
лошади, хозяйственные орудия, камни и бревна и прочие  полезные
вещи.  И  пока  старики, женщины и дети, бережно поддерживаемые
под руки, входили в радушно распахнутые двери  чужих  домов,  а
раненым  оказывалась первая помощь, пока среди руин продолжался
поиск тел погибших, работа продвинулась столь стремительно, что
рухнувшие крыши были уже  разобраны,  шаткие  стены  снесены  и
ничто не мешало начать новое строительство. И хотя запах беды и
ужаса  еще  висел  в  воздухе,  а  близость мертвых призывала к
скорбному молчанию, все лица и  все  голоса  выдавали  душевный
подъем  и  некую  деликатную торжественность, ибо упоение общим
делом  и  радостной  убежденностью  в  том,  что   оно   крайне
необходимо  и  достойно всяческого одобрения, проникли в каждое
сердце. Поначалу это выражалось робко и безмолвно, но вскоре то
тут,  то   там   стали   раздаваться   воодушевленные   голоса,
мало-помалу  сливаясь  в  песню,  столь  естественную при общей
работе. И неудивительно,  что  сильнее  всего  были  подхвачены
слова  двух  древних  поэтических  изречений:  "Блажен подающий
помощь тем, кто бедой повержен. Да насытится  благим  поступком
сердце  его, как засыхающий сад -- первым дождем, и да будет он
вознагражден цветами и благодарностью". И второе: "Божественная
радость черпается в общих деяньях".
    Вот тут-то и напомнила о себе горестная  нужда  в  цветах.
Покойников, найденных в первые часы, еще удалось убрать цветами
и  ветвями,  взятыми из разоренных стихией садов. Потом пошли в
дело все цветы, какие только можно было раздобыть в близлежащих
селениях.  Но,  к  довершению  всех   несчастий,   именно   три
пострадавшие  общины  славились  самыми  большими  и  красивыми
садами, дававшими цветы в  это  время  года.  Каждый  год  сюда
издалека   приезжали  люди  только  затем,  чтобы  полюбоваться
нарциссами и крокусами, которые лишь здесь выращивались в таком
изобилии и с  таким  искусством,  что  отличались  изумительным
богатством  оттенков.  И  все это было сметено и утрачено. Люди
пребывали в крайнем  замешательстве  и  не  могли  понять,  как
поступить  с  усопшими,  не  нарушая  обычая  который повелевал
украсить торжественным цветочным нарядом  каждого  покойника  и
каждое  умершее животное, а место погребения сделать тем богаче
и пышнее, чем внезапнее и мучительнее была смерть.
    Самый старший из старейшин провинции, чья коляска одной из
первых  появилась  перед  развалинами,   был   встречен   таким
множеством  вопросов,  прошений и жалоб, что ему стоило немалых
усилий  сохранить  самообладание  и  приветливость.  Однако  он
прекрасно  владел  своими  чувствами,  его  глаза были светлы и
ласковы, голос звучал ясно  и  учтиво,  а  губы,  полуприкрытые
белой  бородой  и  усами,  не забывали о спокойной и понимающей
улыбке, какая подобает мудрецу и наставнику.
    -- Друзья мои, --  сказал  он,  --  на  нашу  долю  выпало
несчастье, которым боги желают испытать нас. Все разрушенное мы
вскоре  отстроим  заново и вернем нашим братьям. И я благодарен
богам за то, что  в  мои  преклонные  годы  мне  еще  раз  дано
увидеть,  как  все  вы, бросив свои дела, поспешили сюда, чтобы
помочь нашим  братьям.  Но  где  же  нам  взять  цветов,  чтобы
торжественно  и  с  честью проводить покойных? Ведь никто среди
нас  не  помнит  случая,  чтобы  хоть  один  из  опочивших  был
похоронен без жертвенных цветов. Полагаю, вы согласны со мной?
    -- Да! -- закричали все. -- Мы согласны с тобой.
    -- Знаю, друзья мои, -- по-отечески улыбнулся старец. -- Я
хочу лишь  сказать,  что  нам  надобно делать. Всех, кого мы не
сумели нынче похоронить, нужно перенести в большой храм Солнца,
высоко в горы, где еще лежит снег. Там они будут  в  целости  и
сохранности,  а  тем  временем  мы добудем для них цветов. Есть
лишь один человек, который может дать нам так  много  цветов  в
это  время года, -- наш король. Придется кого-то послать к нему
с просьбой о помощи.
    И вновь все закивали и загомонили:
    -- Да, да, к королю!
    -- Истинно так, --  продолжал  старейшина,  и  каждый  был
награжден  чудесной улыбкой, просиявшей на белобородом лице. --
Но кто же будет нашим посланцем? Он должен быть  юн  и  крепок,
ведь  перед  ним долгий путь, и ему надо дать лучшего коня. Наш
посланец должен быть также хорош  собой  и  светел  сердцем,  и
чтобы  этот  свет был виден в глазах его, тогда и король поймет
его сердцем. Ему не придется тратить много  слов,  глаза  могут
сказать больше. Лучше послать человека совсем еще юного, самого
пригожего отрока общины. Хватит ли, однако, у него сил на такое
путешествие?  Вот  теперь  вы  помогите мне, друзья мои. И если
кто-то из вас возьмется за это поручение или  если  вы  найдете
такого, дайте мне знать.
    Старец  замолчал  и  обвел своим ясным взором столпившихся
вокруг людей, но никто не шелохнулся, никто не подал голоса.
    Когда же он повторил свой вопрос еще и еще раз,  из  толпы
навстречу ему шагнул юноша лет шестнадцати, совсем еще мальчик.
Опустив глаза в землю и покраснев от смущения, он приветствовал
старейшину.
    Тот  взглянул  на  него  и  тотчас  же  понял, что лучшего
посланца найти невозможно. Но все-таки с улыбкой спросил:
    -- Прекрасно, что ты вызвался стать нашим гонцом.  Но  как
же так вышло, что из множества людей решился ты один?
    Юноша поднял глаза на старца и сказал:
    -- Если никто не хочет, позвольте идти мне.
    В толпе кто-то выкрикнул:
    -- Отправьте его, отче! Мы его знаем! Он из нашей деревни,
у него смело весь сад, это был лучший цветник во всей округе!
    -- Ты так печалишься о своих цветах?
    -- Да,  печалюсь, -- совсем тихо проговорил мальчик. -- Но
не из-за этого я вызвался ехать к  королю.  У  меня  был  очень
хороший  друг  и  молодой  красивый  конь, мой любимец. Оба они
погибли от землетрясения  и  лежат  в  нашем  святилище.  Нужны
цветы, чтобы совершить погребение.
    Вытянув  руки,  старец  благословил его. Быстро был сыскан
лучший конь, и, вскочив ему на спину, мальчик легонько  хлопнул
его  по  загривку  и  кивнул на прощание провожавшим. Выехав из
деревни, он помчался прямо по затопленным и опустошенным полям.
    Целый день был он в седле. Чтобы скорее попасть в  далекую
столицу и повидать короля, он выбрал более короткий путь, через
горы,  и  вечером,  когда  уже  стало  смеркаться, повел коня в
поводу по крутой тропе среди скал и деревьев.
    Большая темная птица -- он никогда не  встречал  таких  --
летела  чуть  впереди,  и  он  следовал за ней, покуда птица не
опустилась на крышу какого-то храма с открытым входом.  Оставив
коня  пастись  у  леса,  мальчик прошел меж деревянных колонн и
оказался  в  довольно  немудреном  святилище.  Алтарем   служил
простой  обломок  скалы,  это  был кусок какой-то неизвестной в
этих краях черной породы, и на нем был