не оказывает сопротивления и т.д. Разумеется, в опыте этих
условий достигнуть невозможно. Именно за априорность декартова подхода к
вопросу о движении сталкивающихся тел критиковал Декарта впоследствии X.
Гюйгенс.

Оба первых закона, как мы уже отмечали, находятся в полемическом отношении
с фундаментальными принципами физики Аристотеля: во-первых, что покой есть
цель всякого движения в подлунном мире, а тем самым покой и движение - не
равноценные состояния; во-вторых, что простейшее движение является не
прямолинейным, а круговым. Оба эти принципа в физике Аристотеля так же
органически связаны, как и два первых закона природы у Декарта: круговое
движение, согласно Аристотелю, является наиболее совершенным потому, что
оно есть нечто вроде "подвижного покоя", и находящееся в круговом движении
тело как бы не меняет своего места, постоянно возвращаясь к самому себе.
Эти законы природы верны только по отношению к идеальным телам и идеальным
условиям, которых в эмпирическом мире не бывает; поэтому, установив, что
прямолинейное движение является первичным и простым, Декарт тотчас же
заявляет, что реально в природе прямолинейных движений не происходит. Этот
парадокс хорошо знаком нам уже из произведений Галилея, который тоже
неоднократно подчеркивал, что эмпирические явления, как правило,
противоречат законам механики, а не согласуются с ними.

Почему же, согласно Декарту, всякое движение реально совершается по кругу?
Да потому, что в мире, где нет пустоты, где непрерывная материя заполняет
беспредельное пространство, невозможно ни одной частице сдвинуться со
своего места иначе, как передвинувшись на место другой, которая в свою
очередь становится на место третьей и т.д. "Когда какое-либо тело, - пишет
Декарт, - оставляет свое место другому телу, изгоняющему его, оно вступает
на место третьего тела, а это последнее - на место четвертого, и так вплоть
до последнего, которое в то же мгновение занимает место, покинутое первым
из тел". Такое движение называется у Декарта вихревым по аналогии с
наблюдаемыми воздушными вихрями и водоворотами, представляющими собой тоже
вихревое движение жидкости.

Мы сказали: "Непрерывная материя заполняет беспредельное пространство". Но
такое выражение, вообще говоря, по отношению к Декарту некорректно, потому
что материя у него, как мы уже знаем, тождественна протяжению. И тем не
менее сам Декарт употребляет выражения "частица материи", "деление частей
материи до бесконечности" и т.д. Это - одно из непреодолимых затруднений, с
которым Декарт справляется не вполне законным путем, допуская, с одной
стороны, беспредельную делимость материи (что тождественно с ее
непрерывностью), а с другой - актуальную поделенность ее на частицы
(корпускулы). Декарт хорошо сознает, что здесь у него не все логически
увязывается, - ведь если материя тождественна протяженности, то корпускулы,
стало быть, представляют собой "кусочки" пространства - но что это значит?
Декарт честно признает, что ему самому здесь не все ясно. "Должно, однако,
признать, - пишет он, - что в этом движении имеется нечто такое, что наша
душа воспринимает как истинное, не будучи, тем не менее, в состоянии его
понять, а именно, деление некоторых частей материи до бесконечности и
притом деление беспредельное, т.е. деление на столько частей, что мы не
можем мысленно определить часть столь малой, чтобы не мыслить ее
разделенной и на еще меньшие части... И хотя мы не можем постичь способ,
каким совершается это беспредельное деление, мы не должны, однако,
сомневаться в том, что оно совершается, ибо мы понимаем, что это деление
необходимо следует из природы материи, отчетливейшим образом нами уже
понятой, и понимаем также, что эта истина принадлежит к числу тех, которые
нашей конечной мыслью обнять нельзя".

Нельзя понять, потому что непрерывность - это бесконечная делимость,
возможность быть делимым до бесконечности - это определение пространства
как непрерывного. Когда же речь идет о частичках материи (что уже само по
себе непонятно, потому что это должны быть частички пространства), то, как
бы малы они ни были, они все же должны иметь конечную величину. Только
тогда мы можем говорить об актуально, реально существующих корпускулах. Но
в этом случае нарушается принцип непрерывности пространства! В этом случае
Декарт должен допустить различие между материей и пространством, т.е.
принять атомистическую концепцию материи, против которой он возражает. Вот
почему он вынужден допустить нечто в высшей степени непонятное: частицу
материи, которая в то же время и не есть частица, ибо она должна мыслиться
и конечной, и исчезающе малой величиной, причем в одно и то же время, в
одном и том же отношении. Это - то самое понятие-парадокс, с которым мы
сталкиваемся при рассмотрении метода инфинитезимального исчисления:
бесконечно малая величина есть некий кентавр, предполагающий и выполнение
принципа непрерывности, и одновременно нарушение его. Точно так же, как и
понятие материи у Декарта.

Не удивительно, что именно в этом пункте философия Декарта была подвергнута
решительной критике Гюйгенсом, с одной стороны, и Лейбницем - с другой: оба
они выступили против отождествления материи с протяженностью и оба
поставили вопрос о том, что необходимо дать иное решение проблемы
континуума и проблемы движения.

Тем не менее даже те, кто, подобно Гюйгенсу, Ньютону и Лейбницу, выступили
с критикой картезианства, в вопросе о необходимости давать механистическое
объяснение всем явлениям природы были последователями Декарта. В этом
отношении нельзя не согласиться с замечанием С. Хемпшира: "Определенная
философия может настолько глубоко пронизывать мышление эпохи, что даже те,
кто явно восстают против объявленных ею доктрин, в действительности, как
это можно видеть впоследствии, сознательно или бессознательно принимают ее
фундаментальные допущения и методы. Картезианство - взятое не как система
определенных доктрин и положений, но как целый словарь и метод аргументации
- господствовало в философском и научном мышлении Европы XVII в. (хотя в
Англии меньше, чем где бы то ни было), подобно тому как аристотелизм,
взятый в том же аспекте, как словарь и метод, господствовал в Европе в
предыдущие века".

Декарт был одним из тех, кто создавал в XVII в. новую философию и науку -
науку, которую без преувеличения можно назвать универсальной механикой и
под знаком которой жил не только XVII век, но и добрая часть XVIII столетия.

Философия Декарта пользовалась большим влиянием среди естествоиспытателей
второй половины XVII в. Расцвет картезианства приходится на 80-е гг., когда
на континенте еще не получила распространения ньютонианская физика,
впоследствии сильно потеснившая картезианскую. Не только физики и
математики, но и физиологи, медики и фармакологи испытали на себе влияние
Декарта и работали в рамках созданной им программы. Даже за пределами
Франции, где, естественно, было больше всего последователей Декарта, его
учение пользовалось немалым влиянием. Так, в 1685 г. француз М. Жермен
писал из Неаполя: "Наиболее выдающиеся умы Неаполя являются последователями
Декарта. Они с жадностью набрасываются на труды, написанные в его защиту и
разъясняющие его учение". В Германии картезианскую физику развивал В. Э.
Чирнгаузен (1651-1708) - физик, математик и философ, оказавший немалое
влияние на естественнонаучную мысль в Германии XVIII столетия.

Во Франции учеником Декарта был известный физик П.С. Регий (1632-1707),
разделявший декартовское понимание материи как протяженности и сводивший
все явления к их механическим причинам. В рамках картезианской программы
работали известные физики Дж. А. Борелли (1608-1679), Н. Стенон
(1631-1686). Оба опирались на корпускулярную теорию Декарта и потому в
некоторых отношениях смыкались с атомистами, особенно Стенон. Картезианцами
были и такие выдающиеся ученые XVII в., как М. Мерсенн, Ж. де Кордемуа, Д.
Папен, Б. Беккер, И. К. Штурм и др.

Среди картезианцев были также известные химики. Первоначально, как мы
знаем, влияние Декарта испытал Р. Бойль, впоследствии создавший
оригинальную концепцию атомизма. Картезианцем был также Н. Лемери
(1646-1715), автор многократно переиздававшегося курса химии, переведенного
почти на все европейские языки. В истолковании Лемери корпускулярная теория
Декарта в некоторых отношениях сближалась с античным атомизмом: так,
например, по Лемери, корпускулы кислот снабжены остриями, которые и
производят соответствующие впечатления на органы чувств.

Картезианство играло большую роль и в медицине. Во Франции в рамках этой
школы работал Д. Дункан (1649-1735), в Голландии - С. Бланкаарт
(1650-1702); у этих ученых, так же как и у Лемери, корпускулы представляли
собой образные модели, с помощью которых объяснялись химические процессы
как в органическом, так и в неорганическом мире. Особенно большую волю
воображению давал в этой связи голландский фармаколог Т. Краанен
(1620-1690). Впоследствии критики картезианства особенно резко обрушивались
на эти замысловатые наглядные модели, которые, в сущности, не очень много
объясняли.

В начале XVIII в. картезианство встретило сильного критика в лице Ньютона,
а также оппозицию со стороны последователей Лейбница. Однако это не
помешало тому, что некоторые ученые продолжали работать в русле
картезианства даже во второй половине XVIII в. К таким ученым принадлежали
прежде всего физики так называемой Швейцарской школы, которая сложилась в
Базеле под влиянием преподававшего там Д. Бернулли. Сюда принадлежали Ж.-Л.
Лесаж (1724-1803), А. Трамбле (1710-1784), Ж.-А. де Люк (1727-1817), П.
Прево (1751-1839), Д. Бернулли, так же как и Яков (1654-1705) и Иоганн
Бернулли (1667-1748). Не признавая ньютонианской идеи тяготения, они,
подобно Декарту, строили теорию движения на принципе толчка, полностью
признавая при этом необходимость механических моделей при объяснении
движения. Этим же картезианским принципам следовали и другие представители
Швейцарской школы. Теория вихрей Декарта служила моделью для кинематики
этой школы. К ней оказался близок также Л. Эйлер в созданной им
кинетической теории газов, поскольку он объяснял упругость газа
центробежной силой частиц, находящихся в вихревом движении.

К представителям картезианской школы в каком-то смысле может быть причислен
также и М.В. Ломоносов,- он был в такой же степени противником ньютоновской
программы, как и картезианцы. Правда, воззрения Ломоносова формировались
также под влиянием школы Лейбница - Вольфа, поэтому отнести его полностью к
картезианцам, видимо, невозможно.

Поскольку большинство физиков, химиков, медиков и фармакологов, разделявших
принципы Декарта, опирались на его корпускулярную теорию, то они невольно
сближались с атомизмом в его либо гюйгенсовской, либо бойлевской, либо,
наконец, лейбницевской редакции.



                                  Глава 4


            Фрэнсис Бэкон и практическая ориентация новой науки




Если Декарт является представителем рационализма в новой философии и
выдвигает в качестве наиболее достоверного познание с помощью разума, то
английский философ Фрэнсис Бэкон (1561-1626) - родоначальник другого
направления, а именно эмпиризма, требующего исходить из опыта. Чтобы
получить истинное знание о природе, необходимо, по мнению Бэкона, в корне
изменить научные методы исследования.



1. ИНДУКТИВНЫЙ МЕТОД. ВЫЯВЛЕНИЕ ИСТОЧНИКОВ ЗАБЛУЖДЕНИЯ



В средние века, да и в античности, наука, говорит Бэкон, пользовалась
главным образом дедуктивным методом, образец которого являет силлогистика
Аристотеля. С помощью дедуктивного метода мысль движется от общих очевидных
положений (аксиом) к частным выводам. Такой метод, по Бэкону, не является
результативным, он мало подходит для познания природы. Всякое познание и
всякое изобретение должно опираться на опыт, т.е. должно двигаться от
изучения единичных фактов к общим положениям. А такой метод носит название
индуктивного. Индукция (что в переводе значит "наведение") была описана
Аристотелем, но последний не придавал ей такого универсального значения,
как Бэкон.

Простейшим случаем индуктивного метода является так называемая полная
индукция, когда перечисляются все предметы данного класса и обнаруживается
присущее им свойство. Так, например, может быть сделан индуктивный вывод о
том, что в этом саду вся сирень белая. Однако в науке роль полной индукции
не очень велика. Гораздо чаще приходится прибегать к неполной индукции,
когда на основе наблюдения конечного числа фактов делается общий вывод
относительно всего класса данных явлений. Классический пример такого вывода
- суждение "все лебеди белы"; такое суждение кажется достоверным только до
тех пор, пока нам не попадается черный лебедь. Стало быть, в основе
неполной индукции лежит заключение по аналогии, а оно всегда носит лишь
вероятный характер, но не обладает строгой необходимостью.

Пытаясь сделать метод неполной индукции по возможности более строгим и тем
самым создать "истинную индукцию", Бэкон считает необходимым искать не
только факты, подтверждающие определенный вывод, но и факты, опровергающие
его.

Таким образом, естествознание должно пользоваться двумя средствами:
перечислением и исключением, причем главное значение имеют именно
исключения. Должны быть собраны по возможности все случаи, где присутствует
данное явление, а затем все, где оно отсутствует. Если удастся найти
какой-либо признак, который всегда сопровождает данное явление и который
отсутствует, когда этого явления нет, то этот признак можно считать
"формой", или "природой", данного явления. С помощью своего метода Бэкон,
например, нашел, что "формой" теплоты является движение мельчайших частиц
тела.

Творчество Бэкона оказало сильное влияние на ту общую духовную атмосферу, в
которой формировались наука и философия XVII в., особенно в Англии. Не
случайно бэконовский призыв обратиться к опыту и эксперименту стал своего
рода лозунгом для основателей Лондонского естественнонаучного общества,
куда вошли творцы новой науки - Р. Бойль, Р. Гук, И. Ньютон и другие.

Однако при всем влиянии Бэкона нельзя не отметить, что английский философ
сделал несколько односторонний акцент на эмпирических методах исследования,
недооценив при этом роль рационального начала в познании и прежде всего -
математики. Поэтому развитие нового естествознания в XVII в. пошло не
совсем по тому пути, какой ему предначертал Бэкон. Индуктивный метод, как
бы тщательно он ни был отработан, все же в конечном счете не может дать
всеобщего и необходимого знания, к какому стремится наука. И хотя
бэконовский призыв обратиться к опыту был услышан и поддержан - прежде
всего его соотечественниками, однако экспериментально-математическое
естествознание нуждалось в разработке особого типа эксперимента, который
мог бы служить основой для применения математики к познанию природы.

Такой эксперимент, как мы уже знаем, создавался в рамках механики, ставшей
ведущей отраслью нового естествознания, которая выступала как отрасль
математики.

Есть, однако, характерная особенность, одинаково присущая как эмпиризму,
так и рационализму; ее можно обозначить как онтологизм, роднящий философию
XVII в. - при всей ее специфике - с предшествующей мыслью. Хотя в центре
внимания новой философии стоят проблемы теории познания, однако большинство
мыслителей полагает, что человеческий разум в состоянии познать бытие, что
наука и, соответственно, философия, поскольку она является научной,
раскрывает действительное строение мира, закономерности природы.

Правда, достигнуть такого истинного, объективного знания человеку, по
мнению философов XVII в., не так-то легко; человек подвержен заблуждениям,
источником которых являются особенности самого познающего субъекта. Поэтому
достигнуть истинного знания невозможно, если не найти средств для
устранения этих субъективных помех, которые Ф. Бэкон называл "идолами", или
"призраками", и освобождение от которых составляет предмет критической
работы философа и ученого. "Идолы" - это различного рода предрассудки, или
предрасположения, которыми обременено сознание человека. Существуют, по
Бэкону, идолы пещеры, идолы театра, идолы площади и, наконец, идолы рода.
Идолы пещеры связаны с индивидуальными особенностями людей, с их
психологическим складом, склонностями и пристрастиями, воспитанием и т.д. В
этом смысле каждый человек смотрит на мир как бы из своей пещеры, и это
приводит к субъективному искажению картины мира. Однако от этих идолов
сравнительно нетрудно освободиться. Труднее поддаются устранению призраки
театра, источник которых - вера в авторитеты, мешающая людям без
предубеждения самим исследовать природу. По убеждению Бэкона, развитию
естественных наук особенно мешает догматическая приверженность к
Аристотелю, высшему научному авторитету средних веков. Нелегко победить
также идолов площади, источник которых - само общение людей, предполагающее
использование языка. Вместе с языком мы бессознательно усваиваем все
предрассудки прошлых поколений, осевшие в выражениях языка, и тем самым
опять-таки оказываемся в плену заблуждений. Однако самыми опасными
оказываются идолы рода, поскольку они коренятся в самой человеческой
сущности, в чувствах и особенно в разуме человека, и освободиться от них
всего труднее. Бэкон уподобляет человеческий ум неровному зеркалу,
изогнутость которого искажает все то, что отражается в нем. Примером такой
"изогнутости" Бэкон считает стремление человека истолковывать природу по
аналогии с самим собой, откуда рождается самое скверное из заблуждений -
телеологическое понимание вещей.

Телеологическое рассмотрение природы было в XVII в. главным препятствием на
пути нового естествознания, а потому и оказывалось предметом наиболее
острой критики со стороны ведущих мыслителей этой эпохи. Наука должна
открывать механическую причинность природы, а потому ставить природе не
вопрос "для чего?", а вопрос "почему?".

Обратим внимание на один важный момент бэконовской критики идолов: все, что
составляет специфику познающего субъекта, объявляется английским философом
источником заблуждений. Сюда попадают не только индивидуальные особенности
эмпирического субъекта, еще греческими философами объявленные причиной
ложных мнений, но и сама природа разума, этой общей способности
человеческого рода. Бэкон призывает освободиться не только от
индивидуального субъекта, но и от субъекта надындивидуального (родового),
от субъективности как таковой. И только при этом условии возможен выход к
самому бытию, к познанию природы. Лучшим средством для этого он считает
опыт и основанный на опыте индуктивный метод.

Таким образом, в XVII в. происходит процесс, в известном смысле аналогичный
тому, какой мы наблюдали в период становления античной философии. Как в VI
и V вв. до н.э. философы подвергали критике мифологические представления,
называя их "мнением" в противоположность "знанию", так и теперь идет
критика средневекового, - а нередко и возрожденческого сознания, а потому
так остро вновь стоит проблема предрассудков и заблуждений. Критическая
функция философии снова выходит на первый план.



2. НАУКА - ОРУДИЕ ГОСПОДСТВА ЧЕЛОВЕКА НАД ПРИРОДОЙ



Именно в творчестве Ф. Бэкона практическая ориентация науки нового времени
нашла свое наиболее яркое и последовательное выражение. Цель научного
знания Бэкон видит в принесении пользы человеческому роду; в отличие от
тех, кто видел в науке самоцель, Бэкон подчеркивает, что наука служит жизни
и практике, и только в этом находит свое оправдание. "...Мы хотим
предостеречь всех вообще, - пишет Бэкон, - чтобы они помнили об истинных
целях науки и устремлялись к ней не для развлечения и не из соревнования,
не для того, чтобы высокомерно смотреть на других, не ради выгод, не ради
славы или могущества или тому подобных низших целей, но ради пользы для
жизни и практики..." Общая задача всех наук - увеличение власти человека
над приро