а тяжелого, совершается с чрезвычайной медленностью.
Положите тяжелое тело на какое-нибудь мягкое вещество так, чтобы оно давило
на последнее всей своей тяжестью. Ясно, что это тело, поднятое вверх на
локоть или на два, а затем брошенное с указанной высоты на то же вещество,
произведет при ударе давление большее, чем в первом случае, когда давил
один только вес тела. В этом случае действие будет произведено падающим
телом, т.е. совместно его весом и скоростью, приобретенной при падении, и
будет тем значительнее, чем с большей высоты наносится удар, т.е. чем
больше скорость ударяющего тела. При этом скорость падающего тяжелого тела
мы можем без ошибки определить по характеру и силе удара. Теперь скажите
мне, синьоры, если груз, падающий на сваю с высоты четырех локтей, вгоняет
последнюю в землю приблизительно на четыре дюйма, - при падении с высоты
двух локтей он вгоняет ее в землю меньше и, конечно, еще меньше при падении
с высоты одного локтя или одной пяди, и когда, наконец, груз падает с
высоты не более толщины пальца, то производит ли он на сваю больше
действия, чем если бы он был положен без всякого удара? Еще меньшим и
совершенно незаметным будет действие груза, поднятого на толщину листка.
Так как действие удара находится в зависимости от скорости ударяющего тела,
то кто может сомневаться в том, что движение чрезвычайно медленно и
скорость минимальна, если действие удара совершенно незаметно?" (курсив
мой. - П.Г.).

Это обращение к "опыту" интересно не только тем, что Галилей предлагает
создать особые условия для проведения опыта; как раз в данном случае опыт
выглядит почти как наблюдение непосредственно происходящего в природе,
"конструкция" опыта чрезвычайно проста; поразительно в этом опыте другое, а
именно что Галилей не замечает, как его доказательство вращается в порочном
круге. И в самом деле, почему понадобился Галилею этот опыт? Да потому что
при наблюдении падающего тела невозможно заметить той первоначальной
бесконечной (и даже не бесконечной, а хотя бы очень малой конечной)
медленности, с которой тело движется в первые моменты падения. И вот
Галилей предлагает для демонстрации другой случай: изменение давления
падающего груза на сваю по мере изменения высоты падения, которое
опять-таки (изменение давления) совершенно невозможно заметить, когда
высота падения становится меньше определенной конечной величины. Значит,
именно то, что нужно было продемонстрировать, как раз и не удалось, потому
что нет таких точных инструментов, с помощью которых можно было бы
измерять, на какую долю миллиметра больше свая вошла в землю, когда груз
"падал" на нее с высоты, равной толщине листка, по сравнению со случаем,
если бы он просто давил на нее без всякого падения.

Дальнейшее изложение Галилея показывает, что он рассуждает теоретически, и
все его построение носит характер теоретического допущения, так называемого
мысленного эксперимента, не могущего получить точного аналога в опыте,
потому что никакой опыт и никакое измерение не могут иметь места там, где
речь идет о бесконечно малой скорости. "...Нетрудно, - пишет Галилей, -
установить ту же истину путем простого рассуждения. Предположим, что мы
имеем тяжелый камень, поддерживаемый в воздухе в состоянии покоя; лишенный
опоры и отпущенный на свободу, он начнет падать вниз, причем движение его
будет не равномерным, но сперва медленным, а затем ускоряющимся. А так как
скорость может увеличиваться и уменьшаться до бесконечности (обратим
внимание на это допущение Галилея, которое заведомо не может быть
подтверждено в опыте. - П.Г.), то что может заставить меня признать, будто
такое тело, выйдя из состояния бесконечной медленности (каковым именно
является состояние покоя), сразу приобретает скорость в десять градусов
скорее, чем в четыре, или в четыре градуса скорее, чем в два градуса, в
один, в полградуса, в одну сотую градуса, словом, скорее, чем любую
бесконечно малую скорость?"

Очевидно, что это - математическое допущение, основанное на принципе
непрерывности, а вовсе не констатация физического явления. Как справедливо
отмечает А.В. Ахутин, "для Галилея суть вопроса сводилась главным образом к
созданию, конструированию, изобретению геометро-кинематической схемы
механического события. Сама теоретическая работа развертывалась как
открытие и наглядное обнаружение теоретических определений в процессе
мысленного экспериментирования с этим идеально сконструированным объектом".

В свое время Э. Мах охарактеризовал приведенные выше эксперименты Галилея
как мысленные, или воображаемые. Он приписывал им важную роль в
формировании естествознания нового времени и видел в них обоснование своей
эмпиристской интерпретации науки. В более ранний период развития науки
мысленный эксперимент тоже имел место. Так, например, Аристотель
осуществлял мысленный эксперимент, доказывая невозможность в природе
пустоты. Однако в построении физики Аристотеля мысленный эксперимент играл
иную роль, чем у Галилея. Аристотель прибегал к нему для того, чтобы
отвергнуть какую-либо возможность: в этом смысле эксперимент играл у него
негативную роль. Галилей же прибегает к воображаемому эксперименту для
подтверждения своего допущения, как мы видели выше. Такое изменение
значения мысленного эксперимента в физике связано у Галилея с перестройкой
метода доказательства, со стремлением построить физику на базе математики.

Нельзя не отметить, что на протяжении XVII- XVIII вв. проблема мысленного
эксперимента и его статуса неоднократно становилась темой дискуссий. Так,
например, критикуя Декарта за то, что установленные им законы удара созданы
априорно (на основе воображаемого эксперимента, а не реального опыта), Хр.
Гюйгенс просто отождествлял мысленный эксперимент с теорией и не считал его
достаточным для построения физики как науки о природе. На реальном, а не
мысленном только эксперименте настаивал Ньютон в своей "Оптике" - вообще
интерес Ньютона к химии, сблизивший его с такими виртуозами реального, а не
мысленного эксперимента, как Р. Бойль, Р. Гук и др., свидетельствует о том,
что Ньютон хорошо различал два типа экспериментов и умел работать как в
манере Галилея и Декарта, так и в манере Бойля.

Таким образом, причина отмеченного нами "круга" в рассуждении Галилея ясна:
его рассуждение о прохождении телом всех степеней медленности имеет чисто
математический характер, но при этом Галилею нужно доказать, что между
физическим движением и его математической моделью в предельном случае - а
именно такой случай и являет нам конструируемый объект - нет никакого
различия. Опыт, таким образом, заменяется математическим доказательством. В
творчестве Галилея "экспериментально-технологический стиль мышления
проявляется все-таки в основном не в форме реального, а в форме мысленного
эксперимента", - пишут в этой связи В.С. Швырев и В.А. Шагеева.

Характерен и другой эксперимент Галилея: движение тел по наклонной
плоскости. Вот как описывает Галилей этот эксперимент, с помощью которого
устанавливается закон свободного падения тел: "Вдоль узкой стороны линейки
или, лучше сказать, деревянной доски, длиною около двенадцати локтей,
шириною пол-локтя и толщиною около трех дюймов, был прорезан канал, шириною
немного больше одного дюйма. Канал этот был прорезан совершенно прямым и,
чтобы сделать его достаточно гладким и скользким, оклеен внутри возможно
ровным и полированным пергаментом; по этому каналу мы заставляли падать
гладкий шарик из твердейшей бронзы совершенно правильной формы. Установив
изготовленную таким образом доску, мы поднимали конец ее над горизонтальной
плоскостью, когда на один, когда на два локтя и заставляли скользить шарик
по каналу... отмечая способом, о котором речь будет идти ниже, время,
необходимое для пробега им всего пути; повторяя много раз один и тот же
опыт, чтобы точно определить время, мы не находили никакой разницы даже на
одну десятую времени биения пульса. Точно установив это обстоятельство, мы
заставляли шарик проходить лишь четвертую часть длины того же канала;
измерив время его падения, мы всегда находили самым точным образом, что оно
равняется половине того, которое наблюдалось в первом случае". Галилей, как
видим, больше всего озабочен точностью измерения: он подчеркивает
совершенную прямизну прорезанного канала, его предельную гладкость,
позволяющую свести сопротивление до минимума, чтобы уподобить движение по
наклонной плоскости его "парадигме" - качанию маятника. Но важнее всего
Галилею точное измерение времени падения шарика, которое призвано
подтвердить закон, установленный Галилеем математически и гласящий, что
отношение пройденных путей равно отношению квадратов времени их
прохождения. О "совершенной точности" обычно не говорил почитаемый Галилеем
Архимед, хотя его приборы служили образцом для подражания в XVII в. В чем
тут различие? Только ли в том, что Галилей был озабочен пропагандой своих
идей, как в том убежден, например, П. Фейерабенд, а Архимед был выше этого?
Видимо, дело не только в этом.



3. Маятник и перспектива



Койре верно замечает, что "мысль заменить свободное падение тел движением
по наклонной плоскости является в самом деле признаком гениальности". Он не
совсем прав, однако, когда приписывает эту мысль одному только Галилею.
Ведь две наклонные плоскости, зеркально расположенные по отношению друг к
другу, - это видоизмененный маятник; колебание шара по ним сходно с
качанием шара, подвешенного на нити. Что же касается маятника, то эта идея,
возможно, была подсказана Галилею его предшественником Дж. Бенедетти.

Характеризуя физические воззрения Бенедетти, Л. Ольшки пишет: "Бенедетти
удержал аристотелевское понятие силы, т.е. телеологическое, качественное,
но отнюдь не механическое ее толкование. Поэтому воззрения перипатетиков
одушевляют эвклидовский скелет механики Бенедетти, как в системе Цезальпина
и в идеях анатомов. Пока такие слова, как vis impressio, virtus potentia
(сила, давление, мощность, потенциал), постоянно встречающиеся в
механических рассуждениях математиков Возрождения, сохраняют двойной смысл
или мистическое содержание, не может быть речи об обновлении основных
понятий и методов мышления в области физики".

Действительно, Бенедетти был приверженцем физики импетуса, но называть
содержание таких терминов, как "сила" или "давление", мистическим, как это
делает Ольшки, представляется не совсем правильным. Не говоря уже о том,
что и Галилей довольно долгое время пользовался теми же понятиями, что и
Бенедетти, а элементы физики импетуса у него сохранились даже и в поздних
сочинениях, такая характеристика не способствует пониманию исторической
эволюции научных понятий, ибо в ее основе лежит упрощенное
противопоставление научного и ненаучного: наука - это то, что возникло
только в XVII в.

А между тем именно у Бенедетти с его "аристотелевским понятием силы"
разрабатывались идеи, оказавшие громадное влияние на дальнейшее развитие
математики и физики. Как раз исследования той самой "vis impressa", в
которой Ольшки видит остатки "мистического содержания" аристотелевской
физики, привели Бенедетти к снятию принципиальной противоположности между
покоем и движением, поскольку изучение метательного движения побуждало его
сконцентрировать внимание на интенсивности движения. Последнюю Бенедетти
выявлял тем же путем, что и Галилей: он подчеркивал непрерывность движения,
что означало возможность сохранения движения в бесконечно малые моменты
времени. Отсюда у Бенедетти, во-первых, появляется тенденция к снятию
различия между бесконечно медленным движением и покоем - тенденция,
развитая впоследствии Галилеем; во-вторых, Бенедетти показывает, что
Аристотель не прав, утверждая, что на ограниченной прямой непрерывное
движение невозможно. Эти два момента между собой тесно связаны, и оба
сыграли большую роль в становлении классической механики. И это понятно:
ведь убеждение о том, что только круговое движение непрерывно, лежало в
основе перипатетической физики и вытекало непосредственно из философских
принципов Аристотеля. Всякое движение по прямой линии, с точки зрения
Аристотеля, не может быть ни непрерывным, ни, следовательно, вечным, ибо
прямая, как убежден Аристотель (и не только он один), не может продолжаться
бесконечно (по Аристотелю, не может существовать бесконечно большого тела).
Что же касается ограниченной прямой, то движение по ней не может быть
непрерывным: дойдя до конца, тело должно повернуть обратно, в момент
поворота оно неизбежно останавливается - в том смысле, что конечная точка
движения в одном направлении становится начальной точкой движения в
противоположном направлении и движение тем самым делает из одной точки две,
- а в этом как раз и состоит "перерыв" непрерывного. Поэтому, по
Аристотелю, непрерывное движение по прямой не может быть вечным. Вечным,
потому что совершенным и непрерывным, движением является, по Аристотелю,
движение небосвода вокруг Земли. Такое движение ближе всего к покою.
"Именно круговое движение является единым и непрерывным, а не движение по
прямой, так как по прямой определены и начало, и конец, и середина... так
что есть место, откуда может начаться движение и где окончиться... в
круговом же движении ничто не определено: почему та или иная точка будет
границей на круговой линии? Ведь каждая точка одинаково и начало, и
середина, и конец... Поэтому шар движется и в известном отношении покоится,
так как он всегда занимает то же место. Причиной служит то, что все это
вытекает из свойства центра: он является и началом, и серединой, и концом
всей величины, так что вследствие его расположения вне окружности негде
движущемуся телу успокоиться, как вполне прошедшему; оно все время движется
вокруг середины, а не к определенному концу. А вследствие этого целое
всегда пребывает в известного рода покое и в то же время непрерывно
движется". Это представление о круговом движении как единственно
непрерывном, а вместе с тем о круге как самой совершенной фигуре было
настолько устойчивым, что сохранилось даже у Галилея, несмотря на то, что
последний, в сущности, уже разрушил основы аристотелевской физики.

А вот Бенедетти как раз и попытался пересмотреть аристотелевский тезис о
том, что прямолинейное движение не может быть непрерывным. Бенедетти
доказывает, что оно может быть непрерывным, и притом на ограниченном
отрезке прямой. Нам здесь интересно как само это утверждение Бенедетти, так
и особенно тот способ, каким он доказывает это свое утверждение. Бенедетти
был выдающимся геометром и свои физические исследования, как правило,
осуществлял с помощью геометрического рассуждения, что, кстати, в
значительной мере позаимствовал у него и Галилей (в частности, именно у
Бенедетти позаимствовал Галилей свое рассмотрение покоя как бесконечно
медленного движения (то, что мы видим как покой, на самом деле есть
движение, но только с бесконечно малой скоростью)...

... Бенедетти показывает, что... маятник есть чувственно данная модель
первого и самого совершенного движения, а именно движения небосвода, но
взятого не так, как оно происходит на самом деле, объективно, а как его
видит наблюдающий субъект, т.е. иллюзорно. Зрительная иллюзия, таким
образом, изначально присутствует в конструкции маятника: именно благодаря
иллюзионизму движение маятника оказалось в состоянии заменить собой
круговое движение Аристотеля; вытеснение круга маятником и превращение
последнего в основную модель возникающей механики стали возможными именно в
ту эпоху, когда иллюзия - прежде всего, конечно, зрительная иллюзия - в
определенном смысле была объявлена реальностью.

А это и на самом деле произошло в живописи XV-XVI вв.

Возникновение перспективистской живописи связано с тем, что художник стал
видеть свою задачу в создании иллюзии совпадения изображенного на картине с
изображаемым, как его воспринимает наш телесный глаз. Вот что говорит об
этом известный итальянский художник XV в. Пьеро делла Франческа в "Трактате
о живописной перспективе": "Живопись - не что иное, как показывание
поверхностей и тел, сокращенных или увеличенных на пограничной плоскости
так, чтобы действительные вещи, видимые глазом под различными углами,
представлялись на названной границе как бы настоящими; а так как у каждой
величины всегда одна часть ближе к глазу, чем другая, а более близкая
всегда представляется глазу на намеченных границах под большим углом, чем
более отдаленная, и так как интеллект сам по себе не может судить об их
размерах, т.е. о том, какая из них ближе, а какая дальше, то поэтому я
утверждаю, что необходима перспектива. Она пропорционально различает все
величины, доказывая, как подлинная наука, сокращение и увеличение всяческих
величин посредством линий".

Пьеро делла Франческа, как и многие художники эпохи Возрождения, был
одновременно математиком. Ему принадлежат, помимо "Трактата о живописной
перспективе", также работы "Del abaco", где рассматриваются проблемы
арифметики и алгебры, и "Книга о пяти правильных телах", текст которой был
использован математиком Лукой Пачоли в его трактате "О божественной
пропорции" (1509). Сам "Трактат" в такой же мере посвящен живописи, в какой
и геометрии, точнее говоря, он посвящен практической геометрии, ибо именно
так понимает живопись автор трактата. Однако недостаточно сказать, что
живопись, согласно Пьеро, - это прикладная геометрия. Ведь геометрия, как
ее трактовали древние и средневековые ученые, есть наука, имеющая дело с
пространственными отношениями, как они существуют сами по себе,
безотносительно к человеческому глазу, вот почему сущность этих отношений
коренится даже и не в самом пространстве, а в числе, как об этом писал
Платон. Что же касается геометрии, как ее здесь понимает Пьеро, то ее
главная задача - устанавливать строгие соотношения между видимыми
предметами и видящим глазом. Поэтому и евклидовы определения точки, линии и
т. д. Пьеро переосмысляет, приводя их в соответствие со своей задачей.
"Точка, - пишет он, - это то, что не имеет частей, как говорят геометры,
утверждающие, что она воображаема. Линия, как они говорят, обладает длиною
без ширины и потому подлежит ведению только разума. Но так как я стараюсь
говорить о перспективе при помощи доказательств, которые, как мне хочется,
должны быть охвачены глазом, то необходимо дать другое определение. Итак, я
скажу, что точка - это нечто столь маленькое, что глаз едва может ее
воспринять. Линией я назову протяжение от одной точки до другой, причем
ширина здесь будет такой же природы, как и у точки". Если у Евклида точка -
это то, что не имеет частей, то ясно, что глазу тут делать нечего. Если
линия, далее, это длина без ширины, то и тут всякое суждение может быть
делом разума.

Геометрия Евклида, таким образом, не имеет дела с видимыми вещами, т.е. с
эмпирическим миром, фрагменты которого становятся предметом воспроизведения
в живописи эпохи Возрождения. Видимые вещи - это с позиций платонизма суть
лишь иллюзии, но теперь именно воспроизведение их на полотне становится
задачей художника. А потому он должен так преобразовать аксиомы евклидовой
геометрии, чтобы они могли быть "схвачены глазом". Вот точка и становится
из идеальной "воображаемой", она есть очень маленькое тело, находящееся как
бы на грани чувственного восприятия (отсюда и словечко "едва"), она такой
же "гибрид" чисто математического с телесным, как и "материальная точка" у
Галилея. То же происходит и с линией: она наделяется шириной, но только
считается очень маленькой, едва заметной глазу.

Так глаз получает новые прерогативы, какими раньше обладал лишь разум. Вот
почему становится возможным тот гимн человеческому оку, который мы читаем у
Леонардо в трактате "О свете и зрении".

Вряд ли следует считать простой метафорой слова Леонардо о том, что именно
глаз - творец астрономии, геометрии и вообще точных наук, что он же
создатель искусств и преобразователь природы. Это глубоко возрожденческая
идея, какой мы