нем ядру. Да, размежевываясь внутренне со всем этим в подлинном (wirklich) свершении и переживании, он обретает в самом себе окончательную уверенность и безусловность. И это окончательное сокровеннейшее ядро человека, лежащее "по ту сторону" всех содержательных данностей и становящееся ощутимым лишь посредством того, что все в той или иной мере содержательно определенное отпадает от него в качестве чего-то внешнего, это ядро обозначают в строгом экзистенциально-философском смысле понятием экзистенциального существования.
     Так, например, - кратко намечая внутренний процесс подобной реализации - человек может открыть (erfahren) для себя, что его имущество и столь хорошо знакомый "родной" край, в котором он обычно чувствует себя защищенным, внутренне становятся ему чужды и что он потерял бы самого себя, если бы "связал" с этим свое сердце (24). Соответственно, он может, например, открыть, что все принадлежащее ему в сфере телесного - обладание собственными конечностями, использование собственных чувств, само тело с его слабостями и недугами - сходным образом оказывается ему внешним и что в нем имеется окончательное ядро его существа, которое не может быть затронутым, уменьшенным даже и при тяжелых потерях в этой области.
     Уже отсюда проступает первая значительная черта существования, посредством которой оно резко отличается от понятия жизни: жизнь может быть сильнее или слабее, богаче или беднее, благороднее или грубее, она может изменяться, расти или убывать. Существование же лежит по ту сторону этих определений. Оно может быть лишь целиком обретено или целиком утеряно. Оно сущностным образом неделимо и прекращается лишь тогда, когда человек мертв или же является совершенно душевнобольным.
     Подобные открытия повторяются, в свою очередь, в мире духа и культуры. Богатство творческих возможностей последних настолько благоприятно для движения и усиления жизни, настолько способно затрагивать человека в его глубинах, что возможность открытия, свидетельствующего, что и это еще является для человека внешним и что он способен здесь себя "потерять", если примет эту сферу за нечто окончательное, оказывается совсем невелика. В своей глубочайшей возможности такое имеет место даже внутри самой человеческой души. Ибо все то, чем человек обладает в качестве душевных способностей и слабостей, что он развил в себе в качестве правил и навыков, вплоть до сокровенной этической сферы: что присуще человеку в виде нравственных добродетелей и испытанного характера, - даже в отношении всего этого человек еще может сделать открытие, что в основе основ это все-таки оказывается для него внешним и что в нем содержится некое "свыше того", не обнаруживающееся во всех этих - привходящих или сердцевинных - определениях так-бытия. Если человек по-настоящему внутренне пройдет до конца весь этот путь опыта, что само по себе и непостижимо, то высвободившееся в нем до известной степени за счет осаждения любых мыслимых содержательных свидетельств и явится опытом существования в строгом экзистенциально-философском смысле.
     
     2. ОТНОШЕНИЕ К ХРИСТИАНСКОМУ ИСТОЛКОВАНИЮ
     Здесь было важно не столько описать эту связь с опытом на всех уровнях, сколько развить ее в той мере, насколько это необходимо для понимания фундаментального экзистенциального переживания (das existentielle Grunder-lebens). Если при этом по-прежнему ориентироваться на такие характеристики ракурсов понятия экзистенциального существования, как "окончательное, предельное внутреннее" (die letzte Innerlichkeit) или "глубинное, сокровенное ядро" (das innerste Kern) в человеке, и при этом никогда полностью не избегать осторожного способа выражения, то, воспринятые дословно, они все-таки уже вновь вводят в заблуждение. Эти характеристики содержат в своей основе поясняемое на примере плода пространственное отношение внешнего и внутреннего начал, которые, полярно обуславливая друг друга, подобно ядру и оболочке, располагаются в некотором совместном пространстве. Но существование не есть внутреннее, что в этом смысле противостояло бы внешнему, оно дается лишь посредством основополагающего прыжка, который принципиально выводит за пределы этой представляемой пространственным образом картины. Строго говоря, существование находится "по ту сторону" всех содержательных данных. И потому о нем также не имеется уверенного знания, которое могло бы сохраняться в качестве некоего обладания. Существование исчезает, как только его полагают схваченным, и присутствует лишь в бесконечном свершении самого этого отрицания.
     Если в качестве руководства для интерпретации пытаются вновь взять факт происхождения экзистенциальной философии из христианского жизнеощущения, то в случае с напряженным отношением существования ко всему тому, что в нем в итоге отодвигается в сторону как несущественное, речь в конце концов идет о христианском отношении к "миру" в самом широком смысле этого слова. Точно такое же напряжение в каком христианская установка пребывает по отношению к "мирской" культуре, соответственно повторяется и в экзистенциальной философии, и в исполнении экзистенциального движения в конечном счете также просматривается фундаментальный христианско-религиозный опыт, разрабатывающийся в экзистенциальной философии в его всеобщей фундаментальной структуре, лежащей еще по эту сторону любого позитивного религиозного истолкования.
     Экзистенциальное переживание в том виде, в каком оно было описано выше, можно пояснить далее на примере аналогии с так называемой "негативной теологией". Подобно тому как последняя учит, что любой мыслимый предикат Бога неизбежно фальшив, поскольку, будучи определенным предикатом его бесконечности, становится конечным, и что вследствие этого непосредственно непознаваемую сущность Бога можно постичь лишь косвенно, за счет выдвижения и последующего отрицания любого возможного о нем высказывания, чтобы в процессе этого отрицания постичь непосредственно уже неизрекаемую сущность Бога, точно так же экзистенциальная философия учит, что существование проявляется в человеке лишь в реализации такого движения, в котором все возможные содержательные определения отводятся в качестве несоразмерных. Лишь высвобожденное в этой "негативной" процедуре и оказывается экзистенциальным существованием.
     Однако одновременно с этим высказыванием возникает и ряд недоразумений, от которых экзистенциальная философия должна категорически отмежеваться, чтобы тем самым расчистить путь для выявления в более острой форме своего собственного кредо. Указание на родство с религиозным опытом можно использовать лишь очень осторожно, поскольку этот опыт зачастую выступает в таких формах, которые, обладая некоторым формальным сходством, в действительности все же развернуты совсем в другом направлении.
     Только что была затронута возможность ошибочно трактовать высказывания об экзистенциальном существовании на манер некоего иррационализма. На самом же деле в иррационализме говорится исключительно о содержательных определениях, он утверждает лишь при этом, что последние в их конкретности оказывались слишком прекрасны, чтобы быть постигнутыми грубыми средствами понимания, хотя они вполне могли бы быть схвачены человеком в его иррациональных усилиях чувства и предвосхищения. Напротив, в экзистенциальной философии говорится о настоящем прорыве сквозь плоскость всех содержательных определений в такое новое пространство, которое недоступно иррациональным силам в человеке настолько же, насколько и его мыслительным возможностям.
     Подобное размежевание повторяется и в отношении состояний мистического погружения. Пути мистики и экзистенциальной философии расходятся точно таким же образом. Если Майстер Экхарт и говорит об "отстранении от всех "что""17, при котором душа должна стать "свободна" ("ledig") даже от своих добродетелей: "душа здесь лишается всего, Бога и всех созданий... все должно быть потеряно, душа должна стать настоем на одном лишь свободном "ничто"", то, разумеется, сходство здесь несомненно. Оно состоит в описании отрыва от всех конечных определений. Но, несмотря на это, стоит острее подчеркнуть и различие. В мистике говорится о переживании единения человека с Богом, или же - более пантеистическим образом - о единении с космосом. Здесь исчезает граница между человеком и Богом или между человеком и миром, единичная жизнь чувствует себя растворенной в величайшей всеобщей жизни. Экзистенциальное переживание, напротив, испытывает этот процесс целиком противоположным образом как безжалостное отчуждение (das Fremdwerden), как отброшенность (das Zuruckgeworfenwerden) из сферы всех длящихся отношений к бытию изолированного Я, как оно выступит позже еще более отчетливым образом в описании страха и отношения к смерти в характеристике пограничной ситуации и т. д. В то время как мистическое переживание выводит к открытию окончательного религиозного блаженства, экзистенциальный опыт строится на совершенно противоположной характерной почве страха и отчаяния и получает отсюда ту своеобразную остроту, которая в этом способе мистики отсутствует.
     
     3. ОТНОШЕНИЕ К АЗИАТСКОЙ МЫСЛИ
     Возможно, еще более уместно здесь было бы вспомнить великие образы азиатской религиозности, которые в переживании "ничто запечатлевают избавление от мирских страданий. Так, весьма сходным образом это звучит в речах Будды: "И потому, монахи: все то, что относится к телесному, прошедшее, будущее, настоящее, собственное или чужое, грубое или изящное, простое или благородное, далекое или близкое: по истине, с совершенной мудростью, все телесно: это не принадлежит мне, это не есть я, это не моя Самость. Так же и то, что относится к чувству... и то, что относится к восприятию... и то, что относится к различиям... и то, что относится к сознанию... (и далее в тех же словах). В этом смысле, монахи, опытному истинному приверженцу надоест тело, и надоест чувство, и надоест восприятие, и надоест различие, и надоест сознание... "иссякание есть рождение, аскеза завершается, труд выполнен, мир уже не здешний" - становится теперь ему ясно18. Сходство описания настолько убедительно, что представленное здесь, являющееся развитой формой азиатской метафизики, можно было бы отнести прямо-таки к описанию экзистенциального переживания: в результате снятия всех конечных определений "ничто" остается в качестве подлинного абсолюта.
     Однако и с этой стороны экзистенциальную философию можно понимать неверно, пытаясь истолковать ее в современном смысле как нигилизм. В действительности же подле подобного внезапного сходства тем сильнее выступает различие, в котором выражается общее различие между азиатским и европейским образом духа: азиатский путь, насколько он приближен к нам, в первую очередь, Шопенгауэром, означает растворение воли к жизни в позиции чистого созерцания. Одновременно он означает растворение напряжения в чистой пассивности. Но экзистенциально-философское "ничто" ведет к совершенно противоположному. Оно ведет к высочайшему напряжению существования, которое под давлением этого "ничто" одновременно из человека выдавливается. Для экзистенциальной мысли "ничто" остается тревожным фоном, который разрывает все хорошо знакомые жизненные отношения, вынуждая человека к исключительнейшему напряжению своего существа. "Ничто" является не тем, в чем человек растворяется, подобно тому как азиат входит в нирвану, а тем, что отбрасывает человека к самому себе и обрекает на такое состояние (25), которое затем выразительно развивается у Хайдеггера под названием "решимость" (die "Entschlossenheit"). Это одновременно означает: в то время как азиатский тип поведения выводит к упразднению всего времени в вечности, в экзистенциальном типе временность и историчность человека выступают в их предельной остроте.
     
     4. УНАМУНО
     Прежде всего можно было бы вспомнить об испанце Унамуно, чья "Жизнь Дон Кихота и Санчо" в ее решающих моментах сближается с изображаемой здесь фундаментальной экзистенциально-философской позицией и которого, возможно, вообще следует ввести в круг рассмотрения в связи с экзистенциальной философией, поскольку его современник и соотечественник Ортега-и-Гассет принадлежит к лагерю философии жизни в ее дильтеевской выделке. Унамуно несколько произвольным образом трактует Дон Кихота Сервантеса как героического человека, который готов к окончательному, безусловному сподвижничеству (26) и потому выделяется на фоне обывательской защищенности в качестве дурака и мечтателя. Если безусловность сподвижничества в ее предельном заострении возводится здесь в ранг опасности приключения, так что почва действительности уходит из-под ног, то тем самым одновременно охарактеризовывается общая опасность любой экзистенциальной философии, которая еще будет занимать нас в рамках критического рассмотрения ниже.
     В этой связи у Унамуно говорится примерно так: "Конечно, встретятся люди, которые поставят Дон Кихоту в вину, что он вновь вырвал Санчо из его спокойной и неторопливой жизни, удалил от мирного труда и обрек на разлуку с женой и детьми, на погоню за обманчивыми приключениями... Существуют мелочные души, которые в этом случае утверждают, что лучше быть сытой свиньей, чем несчастным человеком; есть и такие, которые на все лады превозносят святую простоту. Но лишь тот, кто однажды познал человечность, тот предпочитает ее - будучи сам глубоко несчастным - сытости свиньи. Поэтому его последователям нужно содержать души в беспокойствии, будоража их в глубочайших глубинах... Нужно лишать души спокойствия и разжигать в них могучую тоску, даже будучи убежденным в том, что они никогда не достигнут цели своего стремления. Нужно выманить Санчо из его укрытия, оторвать от жены и детей и вести, тащить к поиску приключений: его нужно сделать человеком. Существует глубокий, самодовлеющий, внутренний покой, и этот покой достижим лишь в том случае, если отделаться от кажущегося покоя домашнего мира и сельской жизни"19.
     Эти слова оказываются особенно подходящими для того, чтобы вернуться теперь к дальнейшему обсуждению экзистенциальной философии, поскольку они отчетливо показывают, как этот отрыв от любых конечных вещей приводит не к бездейственному чистому созерцанию, но именно к безусловной вовлеченности в решимости.
     
     
     IV
     ПОНЯТИЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ
     
     1. ОБОБЩАЮЩИЕ ФОРМУЛЫ ЯСПЕРСА И ХАЙДЕГГЕРА
     Лишь на основе развитых еще в свободной форме представлений о существовании теперь можно будет правильно понять те своеобразные формулы, при помощи которых экзистенциальные философы пытались в сжатом виде запечатлеть сущность человеческого бытия. Выявленное в самом начале положение дел состоит, в первую очередь, в невозможности любого содержательного утверждения, "что" же есть существование. С учетом этого имеются две различные возможности, которые фактически обе и реализованы. Можно либо отказаться от любой формулировки сущности существования и ограничиться развитым ранее методом приведения к переживанию существования, либо попытаться развивать новые понятийные средства, которые все же позволят иным способом привести эту доселе непостижимую сущность существования к ясной и просматриваемой понятийной форме. Первого пути с исключительной силой придерживается Ясперс: "я никогда не могу сказать о самом себе, что я такое есть, будто бы я представлял собой некое постоянство (II 5). "Экзистенциальная философия была бы тотчас утеряна, если бы она вновь поверила в то, что знает, что есть человек" (Sit. 146)20. Вследствие этого он требует ограничиться чисто "призывающими" ("appelierende") вопросами.
     Хайдеггер, напротив, идет по второму пути. Он также исходит из того, что сущность существования не может быть установлена через содержательные характеристики определенного "что": "сущностное определение этого сущего (существования) не может совершаться при помощи характеристик предметного "что"" (SuZ. 12) (27). Однако теперь он ведет мышление дальше: если "что" существования и уклоняется от понятийного определения, то взамен этого можно было бы все-таки постичь существование в его "как". Он исходит из того, что имеющее силу для всех остальных сущих отношение между эссенцией и экзистенцией в случае с человеком в известной мере более не встречается а именно тогда, как обычно, эссенция и экзистенция, как уже упоминалось, являются остро разведенными меж собой бытийными моментами, причем экзистенция может добавляться или же не добавляться к определенной эссенции, человек, в плане его внутреннего ядра, выделяется тем, что в своем существе - стало быть, в своей эссенции - он есть экзистенция, существование: "Что-бытие (эссенция) данного сущего, насколько об этом вообще можно говорить, должна постигаться исходя из его бытия (экзистенция)" (SuZ. 42) (28), или еще выразительнее: ""Сущность" личного бытия состоит в его существовaнии"(SuZ.42)(29)21.
     Таким образом, в случае с человеком существование означает не реальное бытие некоторой сущности, которое оставалось бы для этой сущности внешним, но означает саму сущность человека. И наоборот, высказывание, что сущность человека заключается в его существовании, свидетельствует что эта сущность не может высказаться посредством определенных содержательных моментов (30), но в качестве "голого "что"" существования прорывает плоскость всех содержательных определений. Однако вместе с тем свое значение по сравнению с экзистенцией других вещей изменяет и само понятие существования. Оно обозначает теперь не просто факт действительного бытия, а тот характерный и потому требующий более точного определения способ бытия, который в его внутренней структуре может и должен еще быть обстоятельно разобран. "И потому выявляющиеся у этого сущего свойства суть не наличные "качества" так или иначе "выглядящего" сущего, но возможные для него способы быть, и не более того" (SuZ.42)(31).
     
     2. ОТНОШЕНИЕ К САМОМУ СЕБЕ
     Исходя из вышесказанного, теперь следует выявить бытийный способ существования в этом более точно определенном смысле. Всеобщие формальные фундаментальные определения здесь вновь присущи всей экзистенциальной философии. Первым таким всеобщим определением, посредством которого человеческое бытие вообще отличается от бытия внешних предметов, является способность относиться к самому себе. У Кьеркегора говорится примерно в том духе, что "Я человека" есть "отношение, которое относит себя к самому себе и в этом отношении-к-себе-самому относит себя к иному> (VIII 10) (32), где это "иное" подробно определяется затем в дальнейшем изложении как "Бог". И точно таким же образом формулирует Ясперс: "Существование есть то, что относит себя к самому себе и в этом - к своей трансценденции" (II 5), причем под трансценденцией он понимает постигаемое в экзистенциальном опыте абсолютное бытие, к которому человек устремлен вовне самого себя (33).
     В сжатой формулировке отношения-себя-к-самому-себе сразу же угадывается фундаментальный момент, выявленный еще в проблеме "экзистенциального мыслителя", а именно что для существующего все сводится к самому его существованию, причем теперь становится ясно, что это существование должно браться не в смысле внешнего состояния, а в строгом смысле понятия экзистенциального существования. Однако любое отношение к самому себе, о чем еще будет необходимо сказать подробнее, одновременно всегда предполагает с неизбежностью отношение к иному. Подобное отношение к самому себе и к Другому прежде всего являлось бы еще всеобщим определением, которое могло бы иметь место в отношении любого живого субъекта и, соответственно, могло бы выдвигаться непосредственно в плоскости жизни философией жизни. Новое же, что по сравнению с этим добавляется в экзистенциальной философии, есть окончательная безусловность такого отношения, и потому то иное, к чему существование относится, в свою очередь, также заключается в чем-то безусловном, к чему человек устремлен вовне самого себя и что обозначено у Кьеркегора в качестве Бога, у Ясперса же более общим образом - в качестве трансценденции. Подобно тому как в плоскости естественной жизни одновременно с Я уже всегда полагается