- Конечно, не было. Да они вовсе и не обязательны  для  _сидения_!  Это
_сидение_, скорее всего, объяснялось тем...
   - Извините, - перебил я его, - вы хотите сказать "это впечатление  было
вызвано тем"...
   - Ну да, предположим, - сказал он, еле сдерживая нетерпение. - Так вот,
оно было вызвано тем, что эти голубчики  явно  имели  форму  перевернутого
белого гриба - такие, как говорится, приземистые, коренастые.  А  потом  я
заметил еще кое-что: у каждого на животе был номер, большой темный  номер,
вдавленный в серую замшу. Их здесь сидело тридцать шесть штук:  с  первого
по двенадцатый номер на  нижней  ступеньке,  с  тринадцатого  по  двадцать
четвертый номер - на средней, а с двадцать пятого по тридцать шестой -  на
верхней, слева направо, в четком порядке.  Койль  показал  мне  список  на
внутренней стороне дверцы сейфа. В  нем  было  подробно  перечислено,  что
содержит в себе каждое из этих существ. Ну, например, номер двадцать три -
изумруды, тридцать девять штук, вес, грань, все подробно о каждом... Здесь
было  целое  состояние.  Номер  тридцать  два  -   необыкновенно   крупные
бриллианты, равных которым я никогда не встречал, а уж в таком  количестве
и подавно... Каждый из драгоценных камней был еще в чехольчике из  оленьей
кожи, а  на  нем  выдавлена  буква  алфавита.  В  списке  эти  буквы  тоже
значились, причем под буквой стояли все данные камня. Номера  от  десятого
до четырнадцатого - сказочно  огромные  жемчужины.  От  восемнадцатого  до
двадцать третьего - самородки: крупицы золота  почти  все  больше  лесного
ореха. И это была еще, очевидно, наименее ценная часть коллекции. "К  чему
так много бархата?" - спросил я Койля. "Чтобы Мамона  сидела  в  тепле!  -
ответил он шутливо и потер руки. - Да-да-да!" В  сущности,  я  никогда  не
испытывал интереса к подобным вещам и  если  выразил  старому  Койлю  свое
восхищение коллекцией, то скорее  из  вежливости  и  чтобы  доставить  ему
удовольствие. Честно говоря - а я хочу  быть  с  вами  честным  до  конца,
доктор, ведь я каюсь, - все эти сокровища  мистера  Койля  я  мог  бы  при
желании купить, право же, не напрягаясь сверх меры. Однако  я  никогда  бы
этого не сделал. На свои деньги я приобретаю другие радости. Важно тут  то
обстоятельство, что мистер Койль, у которого  я  провел  весь  вечер,  был
тогда уже в плохом состоянии: у него уже был легкий удар. Так, что ли, это
называется? Я никогда ничего не понимал  в  медицине.  Апоплексия  -  так,
кажется, да? Но даже это не вывело меня из круга тех переживаний и мыслей,
о которых я и хочу вам поведать. Впрочем, одновременно я проявил заботу  о
мистере Койле и даже послал моего кучера  за  врачом.  Последнее,  правда,
оказалось излишним, потому что у Койля всегда было под  рукой  прописанное
ему лекарство и прислужница была проинструктирована врачом. Когда  мистеру
Койлю стало полегче, я поехал в город и разыскал там в предместье, на  том
берегу реки, одного человека. Имя и фамилия тут не  имеют  значения.  Была
уже поздняя ночь. Потом, больше месяца, я ездил к нему все снова и снова -
бесчисленное количество раз. И приобрел познания и навыки, которых до  тех
пор не имел, да и, по правде сказать, в моей предыдущей жизни они были мне
ни к чему. Например, овладел искусством, пользуясь воем  ветра,  открывать
ставни и окно с улицы без лишнего шума и не выдавив стекла (что  оказалось
не так уж трудно,  поскольку  все  запоры  в  доме  старика  дребезжали  и
держались на честном слове); далее я  научился  отпирать  замок  сейфа  и,
наконец, самое главное - мгновенно снимать  восковые  отпечатки  с  замка,
чтобы слесарь мог сделать подходящий ключ. Мое обучение длилось  долго.  Я
поистине перешел уже в высшую школу, да и не скупился на деньги,  так  что
мой учитель был во всех отношениях мною доволен. Некоторое  время  спустя,
когда успехи мои снискали его уважение, я счел необходимым проявить  живой
интерес к драгоценным камням и стал  порой  проводить  вместе  с  мистером
Койлем часок-другой в его сокровищнице. Наконец  восковые  отпечатки  были
готовы, и я заказал все необходимые ключи, а кроме того, еще один ключик -
к маленькой дверце, ведущей в левое крыло дома, так что курс  о  бесшумном
открывании ставен я прослушал, как оказалось, зря...
   Я не знал, что и думать. Неужели мистер Кротер намеревался втянуть меня
в это дело еще и как юриста? Ведь речь  шла  о  вещах,  весьма  близких  к
области уголовного  права.  На  лице  его  во  время  рассказа  отражалась
удивительная игра - глубокое, искреннее огорчение сменялось вдруг  озорной
мальчишеской радостью; и эта резкая  смена  настроений  у  столь  пожилого
человека была мне чем-то весьма неприятна.
   - Итак, я был у цели, - продолжал он. - Все  получалось,  то  есть  все
ключи подходили к замкам и все нужные замки и петли я успел  даже  смазать
при помощи маленького шприца, который всегда  носил  с  собой.  Подходящий
случай для подобных операций представлялся не так уж редко.  Мистер  Койль
однажды даже оставил меня одного в своей сокровищнице. Именно  тут-то  моя
ненависть и достигла высочайших пределов.
   - Ненависть к мистеру Койлю, вашему другу?!
   - Боже избави! - воскликнул он. - Да нет же! Но эти серопузые! Замшевые
голубчики! Плотные упитанные тельца! Уселись рядком! Сидят рядами! Мягкий,
теплый, красный бархат! Отвратительное собрание  тридцати  шести  злобных,
завистливых старикашек под надежной - ха-ха, надежной!  -  охраной  сейфа!
Здесь надо было принять строжайшие меры! Вершить справедливый суд, не зная
пощады! Впрочем, я не переставал предупреждать моего  друга  Койля  о  его
легкомысленном отношении к  хранению  сокровищ:  сейф  слишком  далеко  от
спальни, нет сигнальной системы, ну и,  кроме  того,  очень  уж  устарелая
конструкция сейфа. Не говоря о том, что мистер Койль всегда один в доме, а
это в его возрасте опасно во всех отношениях. Но он только ворчал, что эта
штука уже без малого сорок лет стоит на том же месте и уж сюда-то  никогда
не заходит его прислужница, поскольку  ей  здесь  и  делать-то  нечего,  а
значит, она не может пронюхать. Неужто  ему  теперь  покупать  за  большие
деньги новый сейф и тащить его сюда, чтобы весь город тут же узнал, что  у
него хранится нечто драгоценное,  что  можно  украсть?  Подобные  аппараты
новой конструкции как раз и притягивают всяких  грабителей,  рассуждал  он
(да и, пожалуй, был в этом не так уж неправ). Постепенно я отошел от  этой
темы в наших беседах. Недели две спустя я совершил первый шаг.
   Он помолчал  и  бросил  окурок  сигары  в  огонь  камина,  светлый  жар
которого, когда он нагнулся,  придал  его  длинному  липу  с  треугольными
бровями какое-то зловещее выражение.
   - Свой первый визит к мистеру Койлю, о котором  он  не  знал,  я  нанес
около трех часов утра. Я приступил к делу очень осторожно - просто  навел,
так сказать, некоторый беспорядок. Я  заставил  поменяться  местами  номер
Семнадцатый со второй ступеньки и номер Тридцатый с третьей. Потом я снова
исчез, так же бесшумно, как пришел. Наконец-то был нарушен этот закоснелый
порядок, потревожено это педантичное общество.
   Я вообще уже больше ничего не говорил.
   - Он имел обыкновение, - продолжал  мистер  Кротер,  -  проверять  свои
сокровища раз в неделю,  подвергать  их,  так  сказать,  контролю,  причем
самому тщательному. Это он сам мне рассказывал. Когда прошел обычный  срок
проверки, я снова посетил мистера  Койля.  Не  скрою,  я  искренне  о  нем
беспокоился. Ведь он непременно должен был заметить,  что  Семнадцатый  со
второго яруса сидит на третьем, на месте Тридцатого. Когда я ехал к  нему,
мне было его даже жалко. По дороге я чувствовал угрызения совести. "А если
с ним, не дай бог, что случилось!" - думал я. Эта мысль преследовала  меня
неотвязно всю дорогу. "А вдруг удар!" Мне стало  холодно  от  страха...  Я
почти готов был расплакаться... Но  что  вы  скажете!  По  виду  старикана
нельзя  было  ни  о  чем  догадаться!  Ни  малейшего  признака   волнения.
Ничегошеньки  нельзя  было  вытянуть  из  этого  препротивного  Гарпагона!
Заметил ли  он,  что  Семнадцатый  сел  на  место  Тридцатого?  Какое  это
произвело на него впечатление? Я даже потерял всякий стыд и спросил:  "Ну,
господин Койль, проводили вы смотр своим сокровищам?" И что же вы  думаете
он мне ответил, причем с полным спокойствием:  "Да,  конечно,  вчера.  Это
ведь моя единственная  радость".  Ну,  пора  было  вмешаться  решительнее!
Некоторое время я выжидал. Затем вновь приступил к действиям.  Я  заставил
номера Двадцать шестой, Двадцать  седьмой,  Двадцать  восьмой  и  Двадцать
девятый...
   - Позвольте, - сказал я с легким раздражением, -  что  это  значит:  вы
"заставили"?
   - Это значит, что  я  вынудил  этих  голубчиков  подняться  с  бархата,
спуститься вниз и занять в первом ряду место  номеров:  Первого,  Второго,
Третьего, Четвертого и Пятого! Я буквально видел, как они болтают ножками,
- очень уж небрежно они сидели.
   Я вздохнул.
   - Когда я в  следующий  раз  поехал  к  Койлю  (пропустив,  разумеется,
положенное время, но, по правде сказать, я  еле-еле  дождался),  то  велел
моему слуге дать мне с собой не только ужин, но и корзину с красным  вином
для мистера Койля. Возможно, я сделал это из-за нечистой совести или  даже
из страха за Койля и уж, во всяком случае, из тех соображений, что  бедный
старик нуждается в подкреплении. Но какое разочарование меня  ожидало!  Он
преспокойно хлебал свой молочный супчик. Ничего! Абсолютно ничего. Никаких
следов волнения. Можно ли было это выдержать? Посудите сами!  Можно  такое
выдержать?
   - Мне кажется, вы ненавидели мистера Койля сверх всякой меры, - грустно
заметил я.
   - Боже избави! - сказал он, и лицо его в тот момент,  когда  он  сделал
ударение на звуке "а", стало вдруг невероятно  длинным,  словно  в  кривом
зеркале на ярмарке в "комнате смеха". - Избави боже! Простите, но ведь это
становится просто скучным - вы все время повторяете одно и то же. Так  вот
дальше.  Я  убил  в  себе  всякое  сострадание:  Третьего,  Одиннадцатого,
Двадцать девятого, Восьмого, Тринадцатого и Десятого я вынудил в следующий
раз вообще выйти вон из сейфа и сесть перед ним в кружочек; дверцу сейфа я
запер.  Они  сидели,  так  сказать,  перед  запертой  дверью.  Семнадцатый
посередине, остальные вокруг. На полу. В следующий раз, когда я приехал  к
Койлю,  я  привез  с  собой  корзину  шампанского.  Он  пил  много   и   с
удовольствием, был в самом отличном настроении, пил и красное вино - можно
сказать,  выпивал.  Как  вы  понимаете,  мое  положение  все  усложнялось.
Потому-то я так и увлекся, принял крайние меры, не остановился даже  перед
жестокостью. И вот видите, я пришел теперь к вам, хотя лучше б  мне  было,
наверное, пойти к священнику...
   Я испугался.
   - Мистер Кротер, - сказал я очень серьезно, - говорите, пожалуйста, без
отступлений. - Я  выпрямился  на  стуле.  -  Вы  что-нибудь...  сделали  с
мистером Койлем?
   - Избави боже! - воскликнул он, и лицо его  на  мгновение  стало  таким
длинным, что от лба до кончика подбородка расстояние  было,  казалось,  не
меньше ярда. - Это просто ужасно, что вы, молодые люди,  настолько  лишены
всякой фантазии! Ох уж это послевоенное  поколение!  Для  всего  вы  ищете
самые  банальные  объяснения!  Простите  меня,  но,  учитывая  разницу   в
возрасте...
   Я сделал легкое движение головой, которое могло  сойти  и  за  короткий
поклон.
   - Чепуха, сущая чепуха! - продолжал  мистер  Кротер.  -  Ну,  так  вот,
дальше. Мои ночные посещения становились все чаще и чаще. Промежутки между
ними,  следовательно,  все  короче.  Шестого,   Девятого,   Одиннадцатого,
Девятнадцатого,  Шестнадцатого,  а  затем  Пятнадцатого,   Восемнадцатого,
Двадцать третьего, Двадцать восьмого, да к тому же еще Тридцать  пятого  и
Тридцать шестого с верхнего яруса, но  в  первую  очередь  Семнадцатого  я
заставил двинуться гуськом по направлению от сейфа к дверям.  Семнадцатый,
разумеется, впереди. В следующий раз я приказал им шествовать  змейкой,  а
через раз потребовал, чтобы они это повторили  (Семнадцатый,  как  всегда,
впереди!). После того как они у меня  еще  помаршировали,  построившись  в
колонну по два, я перевел их в кавалерию. Двойка -  гоп-ля!  -  верхом  на
Тройке,  Четверка  на  Пятерке,  Шестерка  на  Семерке,   и   так   далее.
Семнадцатый, естественно, впереди.
   Я хотел было задать ему вопрос, так как  выражение  "естественно"  было
мне непонятно,  но  мистер  Кротер  так  вошел  в  раж,  что  попытка  моя
провалилась.
   - Вскоре, - продолжал он, - мне  пришлось,  однако,  признаться  самому
себе, что, в  сущности,  я  всегда  имею  в  виду  главным  образом  номер
Семнадцатый (со второго яруса). Это существо стало для меня как бы фокусом
безмерной ненависти - почему, уж  не  знаю  и  сам.  Я  ведь,  собственно,
никогда даже не пытался узнать, чем набит этот  серопузый,  мне  было  все
равно. Вслед за тем я перешел к самым крайним мерам, и за это меня по  сей
день грызет совесть, доктор. Я выбрал дьявольски холодную зимнюю  ночь.  Я
широко распахнул обе створки окна и заставил Семнадцатого выйти одного  на
холод. Я обвязал ему шею специально принесенной веревкой и повесил его  на
оконный переплет, в самую что ни на есть стужу, так, чтобы он болтался, да
один ярд ниже окна. Сейф, разумеется, был снова, заперт, согласно обычному
порядку.
   Он молчал, да и я ничего не говорил, только глядел в огонь,  тихий  жар
которого теперь, когда язычки пламени больше уже не плясали, сиял  глубоко
и ровно, как красный бархат.
   - На другой день к вечеру мистер Койль умер. Как вы знаете, от паралича
сердца.
   - Вам, наверное, было бы в самом деле лучше пойти к священнику,  мистер
Кротер, - сказал я.
   - Так вы считаете, что нашему уважаемому викарию можно такое объяснить?
Я придерживаюсь другого мнения.
   - Я тоже, мистер Кротер. Это вообще, уж  извините,  пожалуйста,  нельзя
объяснить ни одному  здравомыслящему  человеку.  Но  священник,  возможно,
нашел бы, что сказать вам в отношении вашей совести...
   - Ну, вот мы и пришли к тому, с чего надо было начать! -  выкрикнул  он
очень живо и даже с долей восхищения, что опять неприятно меня поразило. -
Совесть! Вот оно! Вы едва ли можете себе представить, какие я терплю муки,
с тех пор как  умер  старик.  Я  живу  под  каким-то  давлением.  Не  хочу
произносить это  страшное  слово,  которым  мог  бы  обозначить  то,  что,
возможно, я сделал, но оно постоянно во  мне  наготове,  хочет  вырваться,
хочет быть высказанным... Видите, именно потому я и пришел к вам. Вы,  так
сказать, светский молодой человек, и широта ваших взглядов... Ах,  чем  он
может помочь мне, наш старый священник!
   Он говорил  чуть  ли  не  с  вдохновением.  У  меня  возникло  странное
впечатление, будто бы  угрызения  совести  даже  доставляют  ему  какое-то
наслаждение, чуть ли не детскую радость...
   - Не хочу повторять то, что привело вас  в  такое  раздражение,  мистер
Кротер, - сказал я. - Но вы ведь знаете, что я считаю  настоящей  причиной
ваших действий, направленных против Койля... Как раз в этом-то,  по-моему,
и есть ваша вина, и она не снимается до конца  даже  в  том  случае,  если
предположить, что мистер Койль с самого  начала  разгадал  ваши  фокусы  и
понял, что вы режиссер этих сцен, а значит, был не так уж или же вовсе  не
был озабочен или испуган, то есть что он, так сказать, принимал это все за
невинные детские шутки. В пользу этого говорят даже  некоторые  факты:  он
очень долго не мешал вам, никогда не говорил ни слова...
   - Но потом его все-таки хватил удар! - перебил он меня, и, как  это  ни
невероятно, с торжеством. Однако тут же тон его резко изменился,  он  стал
вдруг жалобным: - Ах, если б я мог утешиться тем, что вы  сейчас  сказали,
доктор! Я так бы хотел этого! Только разве смогу  я  когда-нибудь  обрести
уверенность?! А ведь одна лишь уверенность  могла  бы  дать  мне  истинное
утешение, избавить от мук совести! Так, значит, вы  думаете,  что  удар...
мог быть случайным, а то, что он последовал  на  другой  же  день,  просто
совпадение? И вовсе не следствие того  отчаянного  положения,  в  каком  я
заставил Семнадцатого провести всю ночь? Может быть, _он_ вообще не  ходил
туда на другой день и ничего не проверял? Но разве  исключено,  что  _он_,
даже зная все с самого начала - чего я не думаю, не имею права думать, ибо
слишком легко бы тогда все решалось, - разве исключено, что  _он,  хотя  и
знал все  с  самого  начала_,  был  все-таки  потрясен  и  сломлен  именно
последним открытием просто потому... что уж слишком жестоко было  то,  что
ему пришлось увидеть и пережить под конец? Как  вы  считаете?  Мой  бедный
покойный друг! И как могли вы  определить  мое  поведение  как  "действия,
направленные против Койля"!  Какое  недоразумение!  Неужели  я  действовал
против  него!  Избави  боже!  Я  наделил   этих   несчастных   серопузиков
самостоятельной  жизнью,  так  сказать,  вдохнул  душу  в  эти   ничтожные
существа.  Вот  ведь  как  это  вышло!   Но   они-то   были   всего   лишь
собственностью. Жалкой собственностью, так я считаю. Я  перепутал  понятия
субъекта и объекта. Я, собственно говоря, не виновен. И все-таки  не  могу
успокоиться. Я - да и мой бедный друг!  -  мы  в  известном  смысле  стали
жертвой философской ошибки, моей  ошибки...  Но  и  эта  точка  зрения  не
приносит мне утешения...
   В дверь постучали, и мой слуга впустил клерка нотариуса, который тут же
передал мистеру Кротеру конверт средней величины,  запечатанный  сургучной
печатью. Как только Кротер расписался и мы снова остались одни, мой  гость
поспешно сломил печать.
   Легко себе представить, с каким нетерпением я за ним наблюдал.  Но  то,
что случилось  вслед  за  этим,  никак  нельзя  было  предугадать  и,  как
говорится, опрокинуло все мои ожидания и предположения.
   С каким-то неистовством мистер  Кротер  выдернул  из  конверта  вещицу,
которую я тут же узнал: это был пустой, обвисший замшевый мешочек,  а  изо
"рта" у него свисала, точно язык, длинная записка. Одно  мгновение  Кротер
сидел неподвижно, уставившись на записку,  потом  вскочил,  бросил  мне  и
записку, и пустой мешочек и с красным от гнева лицом принялся ходить  взад
и вперед по комнате. Затем вдруг, тяжело дыша, застыл на месте.
   Я рассмотрел то, что лежало у меня на коленях. Пустой мешочек из  замши
был помечен номером "Семнадцать", оттиснутым  темной  краской.  В  записке
было всего несколько слов, но они меня потрясли. Больше того, при чтении я
ощутил холодный ужас: "I am cold. I am getting very cold..." [Мне холодно.
Мне все холоднее... (англ.)]. На этом записка обрывалась.
   - Мистер Кротер, - тихо сказал я. - Койль, очевидно, собирался писать к
вам в последние  мгновения  своей  жизни,  когда  его  уже  охватил  холод
смерти...
   Но тут у меня за спиной разразилась буря.
   - Как?! Что?! Холод смерти! Ерунда! Чушь!  Что  вы  в  этом  понимаете?
Мешочек! Мешок!  Серопузый!  Серая  крыса!  Омерзительное  серое  существо
произносит эти слова! Тебе холодно? Ха-ха!  Вот  сейчас  я  тебя  обогрею!
Погоди!.. - Он подскочил ко мне, вырвал у меня из рук мешочек, швырнул его
в жар камина и крикнул: - Ну, грейся теперь  на  красном  бархате!  Ах  ты
мерзкий уродец, выродок, жалкий серопуз! Опали себе ножку!..
   Замша свернулась от жара - жар наступал на нее с краев. Теперь  мешочек
чуть-чуть раздулся - казалось, он шевелится, корчится, вот-вот лопнет...
   А Кротер все продолжал бушевать:
   - Койль все знал! Хотел надо мной поиздеваться! Ах, скотина! Так  пусть
же жарится в пекле, куда попадают все скряги! Ну и подлец! Заставлять меня
лазить в окно в такую погоду! Ну, погоди!..
   Кротер пнул сапогом раскаленные угли, погребая остатки белого пепла  от
замши.
   - Все знал, подлец... - прокряхтел он еще раз и  в  полном  изнеможении
опустился в кресло.
   Долгое