представил
себе, что ноги у него, наверное, тоже потели. Задача заключалась теперь  в
том, чтобы подольше помариновать его в собственном поту.  Я  опустил,  так
сказать, занавеску - я взял со стола газету и, не читая, скрылся за ней. Я
снова заполз в конуру  размышлений.  Этот  маневр  тоже  удался.  Когда  я
некоторое время спустя вынул записную книжку и начал в ней что-то  писать,
я и в самом деле забыл о всех своих намерениях  касательно  пенсионера.  Я
стал, так сказать, нейтрален. В конце концов я и в самом деле углубился  в
чтение  газеты,  полагая,  будто  этой  непринужденностью  финала,   столь
неожиданной после предыдущего напряжения, я  обязан  тому  обстоятельству,
что в данном номере в виде исключения напечатаны не одни только  глупости,
но и блестящий фельетон.  В  кафе  давно  уже  зажгли  лампы,  а  глубокие
сумерки, спустившиеся на улицу, прильнули к витрине,  придавая  ей  темный
блеск.


   Из того далека, где я укрылся, я вдруг с размаху нанес пенсионеру удар.
Впрочем, все это время он и не пытался замаскироваться чтением; он спрятал
деньги и сидел, согбенный, уперев взгляд в столик.
   - Господин Рамбаузек,  -  сказал  я,  -  недостающую  сумму  вы  можете
получить у меня, и притом немедленно.
   Он тут же стал мне клясться, что аккуратнейшим образом вернет долг.
   - Об этом нет и речи, - сказал я, - потому что за эти деньги вы  должны
свершить некий поступок.
   - Я готов на все, -  ответил  он  почти  беззвучно;  он  был  настолько
исчерпан, что явно потерял всякое мужество.
   - То, что вам надлежит совершить, является,  собственно  говоря,  сущим
пустяком, - сказал я, специально выражаясь витиевато, так  как  знал,  что
это оказывает  сокрушающее  действие  на  людей  подобного  рода,  -  зато
выполнение  должно  быть  четким  и  в   точности   соответствовать   моим
инструкциям. Вы выйдете сейчас из кафе, а я пойду  за  вами  на  некотором
расстоянии. Перед тем подъездом - вы знаете, перед  каким,  одним  словом,
там, где кабачок, - вы остановитесь и, вытянув вперед руки,  сделаете  три
полных приседания. Это упражнение надо делать медленно. Имейте в виду, что
я буду находиться поблизости и наблюдать за вашими движениями. После  того
как упражнение будет вами выполнено, я пройду мимо  вас  по  тротуару,  не
обращая при этом на вас никакого внимания. Я отправлюсь в  находящееся  на
той же улице чуть подальше, кафе "Грайлингер", и там буду вас  ждать.  При
условии, что все три приседания будут проделаны медленно, правильно  и  до
конца, вы получите от меня недостающие вам деньги. Теперь я вас попрошу  в
точности повторить, что именно вам надлежит сделать.


   Повторить все это было для него невероятной мукой, в  чем  я,  впрочем,
нимало не сомневался.  Его  собственные  слова  стекали  по  нему,  словно
вязкая, холодная, густая жидкость. И когда я его наконец-то  отпустил  для
выполнения своего задания, он испытал чуть ли  не  облегчение.  Я  тут  же
двинулся за ним. На полого подымающейся в гору улице  царило  оживление  -
был час закрытия магазинов. Минутами  мне  казалось,  что  ему  невозможно
будет проделать то, что я от него требовал. Вслед за тем  меня  охватывало
желание просто удрать, убежать, исчезнуть; но я чувствовал себя  почему-то
нерасторжимо с ним связанным, можно даже сказать, прикованным к нему.  Вот
он  уже  добрел  до  указанного  мною  места,  остановился  там  и   стоял
неподвижно. И вдруг стал приседать. Но сперва он выкинул вперед руки,  как
тому учат  на  уроках  физкультуры.  Именно  эта  ученическая  точность  и
производила впечатление полного абсурда. Даже  при  втором  приседании  на
него едва ли кто обратил внимание, быть может, люди думали, что он обронил
какую-то вещицу и теперь поднимал ее. Когда он  присел  в  третий  раз,  я
прошел вперед, причем так близко от него, что он потерял равновесие, и ему
пришлось опереться левой рукой о тротуар. В большом кафе "Грайлингер", где
табун кресел и обитых красным скамеечек уходил в глубину  зала,  было  еще
почти пусто, причем в левой его половине не было вообще ни  души.  Проходя
мимо кельнера, я на ходу сделал ему заказ, направился в  тот  вакуум,  что
царил слева, и сел за самый отдаленный столик.  Тут  же  в  кафе  появился
Рамбаузек и двинулся ко  мне.  Я  поглядел  на  него:  он  был  совершенно
раздавлен, это было ясно с первого взгляда. Я сидел на скамеечке с  мягкой
обивкой, засунув руки в карманы брюк и вытянув ноги. Пенсионер  уже  почти
дошел до меня. Вдруг  я  заметил,  что  его  глаза,  сожрав  то  небольшое
расстояние, которое нас еще разделяло, буквально прыгнули  на  меня,  и  в
следующую секунду он уже обеими руками  схватил  меня  за  глотку.  Но  он
подскочил так торопливо, что не рассчитал своих движений -  мои  вытянутые
ноги очутились между его ногами. Я раздвинул  свои  ноги,  и  он  упал  на
скамеечку напротив. Он  уставился  в  меня  все  еще  вылезшими  из  орбит
глазами, но возбуждение в них быстро гасло. Он отвел взгляд.
   - Извините меня, господин доктор, - сказал он, - я  споткнулся  о  ваши
ботинки.
   - Так я и понял, - сказал я.
   Кельнер принес мне кофе. Я заказал  для  Рамбаузека  двойной  коньяк  и
содовую. Потом передал ему  деньги.  Еще  раз  пересчитав  всю  сумму,  он
тщательно засунул деньги в бумажник. Вслед за тем он жадно выпил коньяк  и
выкурил предложенную ему сигарету.
   - Советую вам не задерживаться, господин Рамбаузек, - сказал  я,  когда
он кончил пить, - все уладилось наилучшим образом, благодарю вас.
   - А я вас еще куда больше благодарю, - ответил  он,  вставая.  Какой-то
миг он явно колебался, однако  я  руки  из  кармана  не  вынул;  тогда  он
поклонился (и надо сказать, с достоинством) и ушел. Я глядел ему в  спину.
Он как раз надевал шляпу, и тогда мое внимание  привлекли  его  волосы  на
затылке и вообще форма головы. И тут я вдруг  почувствовал,  что  он  тоже
божье творение. Я зашел слишком далеко. В эту минуту мне стало  как-то  не
по себе.
   Несколько дней спустя мы повстречались на улице, и он поклонился мне  с
большой почтительностью. И вряд ли можно было отрицать, что тем  самым  он
оказался на голову выше меня.



2

   Недалеко от города, чуть выше по течению реки, почти у  самого  берега,
из воды торчат обломки парохода, подбитого во время войны. Сверху - вся  в
выбоинах жестянка, а снизу это еще корабль, иначе его и не  назовешь;  так
вот, из этой жестянки к небу вздымается длинная черная труба,  и  кажется,
гудит  над  рекой  и  серо-зелеными  берегами,   словно   это   последний,
нескончаемый гудок, но только беззвучный. При низкой  воде  большая  часть
корабля лежит уже на сухом берегу и из-за своего веса все глубже утопает в
грунте - течение теперь уже не омывает его, не позволяет  ему  всплыть.  В
некогда гладком, как рыба, днище снаряд пробил дыру; не хватает всего того
отсека, где расположены плицы. Однако штевень, повернутый против  течения,
стоит как положено, и даже в воде; это, не считая гудящей трубы, та  часть
обломков, которая больше всего остального сохранила форму  еще  пригодного
предмета.


   Той осенью я часто приходил туда. Я  долго  и  внимательно  разглядывал
обломки корабля. Меня все больше поражало, что дети, особенно мальчишки  -
а их было так много на берегу, - не играли на этих обломках; ведь  корабль
не мог их не привлекать. Вероятно, это было  из  соображения  безопасности
строго-настрого запрещено  полицией.  И  в  самом  деле,  если  такой  вот
карапуз, бегая между разрушенными  надстройками  по  пробитой,  прогнившей
палубе, провалился бы в трюм,  где  гулко  плескалась  вода,  извлечь  его
оттуда было бы нелегким делом. Дети играли на набережной, причем  девчонки
орали едва ли не больше мальчишек. Их  голоса  казались  старше,  взрослее
мальчишечьих и, несомненно, куда больше походили на голоса женщин,  нежели
петушиные крики, которые издают мальчишки, походят  на  юношеские  голоса.
Однако у девочек иной раз бывает дискант, который никогда  не  услышишь  у
взрослой женщины.
   - Добрый день, господин доктор. - Это был именно такой голос.  Впрочем,
девочка эта оказалась вовсе не малюткой, лет девяти или десяти, не меньше.


   Я  должен  признать,  что  этот  девчоночий  дискант  меня   сразу   же
насторожил, вызвал почему-то раздражение и даже злость.
   - Откуда ты меня знаешь? - спросил я довольно  резко  и,  повернувшись,
уставился на  нее.  Игра  была  прервана.  Ее  подружки  внимательно  меня
разглядывали. А выражение лица той, что обратилась ко мне, заставило  меня
содрогнуться от ужаса: несмотря на  гримасу,  исказившую  ее  мордочку,  я
отчетливо увидел сквозь детские черты красивую, глупую, но хитрую бабенку,
этакую продувную бестию,  которая  здесь  сейчас  бегала  в  обличий,  так
сказать, школьницы. Одним словом, это было нечто  омерзительное.  Лицо  ее
было острым и тонким.
   - Мои родители живут в том доме, где кабачок, - сказала она  и  назвала
имя хозяина.
   Только теперь у меня в голове возникла связь с той частью города, где я
жил и где вообще находились все мои корни. Отсюда туда надо было ехать час
на трамвае.
   - Что ты здесь делаешь? - строгим голосом  спросил  я.  Я  был  удивлен
величиной ее глаз и длиной ресниц; при подробном рассмотрении  выяснилось,
что это ребенок исключительной красоты.
   - Я теперь здесь хожу в школу и живу тоже здесь, за городом, у тети.
   - А почему не у своей мамы? - спросил я.
   Она искривила не только губы, но и всю верхнюю часть тела, Все  девочки
засмеялись и стайкой упорхнули.


   Я остался один у обломков корабля. В эти  послеполуденные  часы  вокруг
царила какая-то безличная тишина. Я впал в  настроение,  странным  образом
подобное тому (конечно, только по сути), которое возникает, когда в  школе
в неурочный час по какой-то  надобности  входишь  в  физкультурный  зал  -
допустим, за оброненным там носовым платком. Вон он и лежит,  этот  платок
возле  шведской  стенки.  Но  здесь,  огибая  гору  слева,  бурлящая  река
непрестанно катила под пустым небом свои вспененные воды.  В  трюме  гулко
гудели струи. Я почувствовал боль; невозможно сказать  почему,  невозможно
сказать за что - тоска травила меня, как яд.


   Я поднял глаза - и теперь увидел, что за рекой, будто золотисто-зеленый
сад радости, стоит только что ушедшее лето, стоит над лесистыми горами, по
ту сторону седловины, под которой поезда, идущие на  запад,  проходят  два
туннеля. Городок за горой  называется  Айхграбен.  После  второго  туннеля
железнодорожное полотно круто идет вниз, и  колеса  начинают  стучать  уже
совсем в другом ритме, рельсы гудят  под  ними,  и  лес,  проносящийся  по
сторонам, наполняется стуком и звоном, потом все вдруг  обрывается  -  это
поезд выскочил на виадук; вскоре заскрипят  тормоза  -  впереди  маленький
вокзал.


   Зелень колышется, она  теплая  и  пенистая,  веранда  высокая,  а  леса
простираются куда дальше, чем может охватить глаз с этой благоприятной для
обзора точки. Но что до меня, то я жил в другом месте, расположенном  куда
ниже: в садовом домике у ручья, текущего в высокой  траве,  на  самом  дне
долины, которая тоже принадлежала хозяевам  верхней  виллы.  Я  просыпался
рано, потому что стены моего жилья были в основном из стекла. Птицы  пели.
Я вскакивал с кровати и, не одеваясь, шел по  мокрой  лужайке  под  лучами
утреннего солнца. Но вот здесь, у самой реки, возле  корабельного  остова,
была сегодня эта девочка, только что была. Голова  моя  поникла,  я  снова
слышал, как шумит вода в трюме. Что-то меня преследовало, я тянул за собой
некую нить, и она путалась у меня в ногах. Я глядел  как  завороженный  на
развороченные колеса парохода, словно надеялся  по  этим  обломкам  понять
смысл своего существования.



3

   Сразу же после истории с Рамбаузеком, прямо с того самого дня, я  начал
катиться по наклонной плоскости, и, как я этому ни противился, я не только
был не в силах остановиться в своем падении, но,  более  того,  постепенно
опускался все ниже и ниже. Подобно кораблю в легендарном  море  водорослей
перед Атлантидой, я, потеряв всякую работоспособность, застрял и  кружился
на одном месте; я из кожи вон лез, по все  было  тщетно,  дни  напролет  я
что-то безуспешно высиживал и чуть ли  не  с  наслаждением  вдыхал  миазмы
своего духовного разложения. Вино мне тоже не помогло, оно,  соединяясь  с
моим недугом, превращалось в отраву. Своим  обманчивым  блеском  оно  лишь
вводило в  заблуждение,  становилось  своего  рода  фата-морганой  лучшего
состояния, так что пить приходилось все больше и больше, и в конце  концов
оно привело меня в такое дурное общество, в котором мне никогда прежде, за
всю мою жизнь, не доводилось бывать.


   Во мне  пробудилась  драчливость,  и  тут  же  нашлись  соответствующие
приятели. Теперь мы выпивали не в кабачке, а только у  меня  дома,  и  уже
давно не наше прославленное местное вино, а какие-то прозрачные напитки  с
едким запахом, к тому же стоящие на столе бутылки ледяной  содовой  вскоре
стали открывать скорее для проформы - жидкость шипела, но редко попадала в
стаканы, а чаще проливалась мимо, и  весь  пол  бывал  ею  залит.  Тут  же
вспыхивали ссоры и драки. В течение всего  дня  пьяные,  едва  держась  но
ногах, шли через мою  прихожую.  В  то  время  у  меня  на  стенах  висело
старинное оружие - луки, колчаны шпаги и рапиры,  причем  не  какие-нибудь
там бутафорские подделки, а настоящее боевое оружие. Как-то раз, в сильном
опьянении, они схватили рапиры - я тоже принимал в этом участие - и начали
со звоном фехтовать, причем не в шутку, не добродушно, а всерьез. Те,  кто
еще не напился, также схватили со стены оружие и пытались силой остановить
дерущихся, и все же кому-то распороли руку, и один из наших  собутыльников
- врач по профессии, даже хирург - сделал потом перевязку. А ведь могли бы
быть и убитые, потому что на рапирах, к великому моему ужасу, не оказалось
шариков, а может быть, пьяные их сами сняли.


   Так мы куражились и попусту растрачивали бешеные деньги, не говоря  уже
о времени, бушевали дни и ночи напролет, орали песни. Быть может, мы  вели
себя так безобразно еще и оттого, что на наших сборищах не было женщин, то
есть ничто не препятствовало самой  разнузданной  грубости.  Пожалуй,  мне
сейчас зададут вопрос,  причем  с  полным  основанием,  относительно  моих
тогдашних жилищных условий: как это я мог себе позволить вести такой образ
жизни в  доходном  доме  большого  города,  где  было  множество  жильцов?
Оказывается, мог. Я жил на последнем этаже, надо мной  была  лишь  плоская
крыша. А подо мной находились конторы и магазины, которые по ночам,  когда
у меня особенно разгоралось буйство и безобразие,  были  пустыми.  Но  при
этом ту огромную квартиру,  где  я  жил,  я  занимал  не  один.  Она  была
разделена на две половины. Так мы дошли до моей соседки.


   Это была самая прелестная пожилая  дама  (ей  было  около  семидесяти),
какую я только когда-либо знал. Она была стройной, но не худощавой, живой,
но при этом исполненной достоинства, ее  заостренное  личико,  обрамленное
красивыми седыми волосами, светилось умом,  к  тому  же  она  была  просто
неутомима и исключительно сноровиста во всем, к чему прикасались ее  руки:
она вела хозяйство своего сына и его юной  жены,  которая  совсем  недавно
пришла к ним в дом. Молодожены оба имели специальность и работали  с  утра
до вечера. Квартира так и сверкала чистотой (конечно, я сравнивал со своей
половиной, где годами убирали крайне неряшливо). Госпожа Ида - так я  буду
звать в этом рассказе свою соседку, хотя у нее  и  другое  имя,  -  вскоре
стала готовить не хуже заправского повара из ресторана.  И  надо  сказать,
она отличалась большим усердием и  терпением:  ее  кухня  была  до  блеска
начищенной лабораторией гастрономии.  Мы  там  часто  болтали.  Моя  явная
симпатия и уважение вызвали у госпожи Иды в свою очередь дружеское ко  мне
расположение, и вскоре мы уже считали друг друга лучшими в мире соседями!


   В те дни, когда у меня начались шумные пьянки и бесчинства, госпожа Ида
жила одна в своей квартире, сын с женой  получили  свой  очередной  отпуск
лишь поздней осенью и уехали, чтобы провести этот месяц на юге Италии. Моя
соседка меньше всего принадлежала к людям, воспринимающим шум с повышенной
чувствительностью, напротив, можно было только поражаться,  насколько  она
была в этом отношении терпима, и сама не раз со смехом отмечала  эту  свою
особенность. Однако глухой она тоже не была. Ну, в самом начале эксцессов,
то есть вскоре  после  20  октября  и  трех  приседаний  Рамбаузека,  наше
поведение еще не достигло своего апогея. Конечно, мы орали, но мы  были  в
задней комнате; к тому же, как только я въехал в эту квартиру, я  потратил
много сил, чтобы обеспечить ее звуконепроницаемость, тогда, правда, не для
того, чтобы иметь  возможность  беспрепятственно  пировать  и  шуметь,  а,
наоборот, чтобы работать в тиши, но, как оказалось, пороку пошло на пользу
то, что делалось во имя добродетели.


   И все же ночью мои пьяные гости то  и  дело  топали  через  нашу  общую
прихожую, и ничего тут нельзя было поделать, потому что шли они по  нужде.
При этом они, конечно, дурачились, задирали  друг  друга,  хотя  на  ногах
держались нетвердо. И вот как-то раз доктор Прецман - тот самый врач,  что
перевязал тогда руку раненому, - дал одному приятелю хорошего пинка в  зад
за то, что тот замешкался у унитаза. Тут началась потасовка.  Шум  донесен
до моих комнат, и гости валом повалили в  прихожую  и  как-то  сами  собой
влились, так сказать, во все разрастающуюся драку,  которая  вскоре  стала
всеобщей. Казалось, подливали все больше масла в огонь, и в  конце  концов
дрались уже все двадцать человек, каждый лупил каждого, кто попадался  под
руку, и никто не знал за что.


   Легко вообразить, как неловко я себя чувствовал после этой  ночи  из-за
моей несравненной госпожи Иды. На следующий день я проскользнул мимо  нее,
причем весьма поздно, в купальном халате и очень вежливо поздоровался;  на
ее остреньком личике но видно было следов бессонницы, она выглядела свежей
и привлекательной, как всегда, и дружески поблагодарила меня за мои добрые
пожелания. Все же оставалось совершенно непонятным, почему  она  ночью  не
выразила нам своего возмущения и не потребовала тишины: шум ведь  в  самом
деле был просто невообразимый.
   Обычно те из моих собутыльников, что доползали до меня в  течение  дня,
чтобы опохмелиться стаканчиком, а затем уйти, пошатываясь, если  встречали
в  прихожей  соседку,  прежде  всегда  изощрялись  в  учтивости  -   глупо
ухмыляясь, они расшаркивались и, нетвердо стоя на ногах, по нескольку  раз
ей кланялись. Конечно, рано или поздно госпожа  Ида  все  же  должна  была
понять, что у меня творится. Но она виду  не  подавала.  Однако,  когда  я
как-то в полдень застал одного из  своих  приятелей,  забежавшего  ко  мне
выпить рюмочку - к слову сказать,  он  был  из  именитой  семьи,  держался
уверенно и обходительно, хотя трезвым его давно  уже  никто  не  видел,  -
мирно беседующим в прихожей с госпожой Идой, меня впервые посетило  что-то
вроде дурного предчувствия.


   Как раз в эти дни госпожа  Ида  мне  рассказала,  что  одна  ее  давняя
подруга тяжело больна. У этой семидесятипятилетней дамы болела  нога,  это
было какое-то поражение периферических нервов, да к тому же  она  страдала
еще  сердечной  недостаточностью  и  часто  бывала  не  в  состоянии  даже
пошевелиться. И все же, хотя она и жила совсем одна в сравнительно большой
квартире, она  упрямо  возражала  против  сиделки.  Так  что  госпоже  Иде
приходилось  самой  о  ней  заботиться.  К  счастью,  теперь,   когда   ее
собственное хозяйство не требует ее постоянного присутствия, это было  все
же возможно. Когда  боли  в  ноге  усиливаются,  больную  мучают  приступы
страха, и в эти минуты она особенно боится оказаться одна. В