Хаймито фон Додерер.
Рассказы

Под черными звездами
Дивертисмент N VII. Иерихонские трубы
Истязание замшевых мешочков
Семь вариаций на тему Иоганна Петера Хебеля (1760-1826)


    Хаймито фон Додерер.
    Под черными звездами

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - А.Исаева.
   В кн.: "Хаймито фон Додерер". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Полковник, как только я ему представился, указал мне на кресло рядом  с
письменным столом, и  прежде  еще,  чем  я  сел,  между  нами  образовался
островок взаимопонимания, допускавший давно заведенный, привычный  порядок
общения офицеров вопреки тому всезахлестывающему,  лихорадочному  времени,
когда и он был под запретом и даже обычное воинское  приветствие  заменено
было вскоре (с июля 1944 года) гротескным жестом  с  выбрасыванием  правой
руки.
   Институт (его называли "службой", отвратительное звучание этого  слова,
по-видимому,  никого  не  смущало),  к  которому  я  теперь,  после  года,
проведенного  на  Восточном  фронте,  был   прикомандирован   в   качестве
экзаменатора и консультанта, представлял собой одно из  самых  бесполезных
учреждений в системе военно-воздушных сил, хотя бы  уже  потому,  что  шел
1943 год,  а  мы  тут  экзаменовали  претендентов  на  офицерское  звание,
готовили кадровых офицеров и офицеров запаса. Все это выглядело  тогда  не
менее абсурдным, чем теперь. Однако вслух об  этом  по  понятным  причинам
никто не говорил.
   И я тоже. Как и все другие, я  сознательно  пользовался  преимуществами
своего положения и по  мере  сил  старался  его  упрочить:  я  экзаменовал
молодых людей по всем направлениям - по физподготовке, по  словесности  (в
устной и письменной форме) и еще по многим предметам, и старательно,  хотя
и быстро, составлял характеристики на всех кандидатов  (для  каковой  цели
каждый второй или третий день имел право не  ходить  на  службу!).  Причем
слегка занимался даже псевдопсихологией и в графе "интеллект" приписывал в
скобочках фразу: "Насколько об этом может идти речь", чтобы, так  сказать,
соблюсти декорум  и  сохранить  остаток  приличия.  Время  от  времени  на
заседаниях офицерского совета я вносил предложения об улучшении  методики,
и одно из них поддержал и принял полковник. И все это ut  aliquid  fecisse
videatur [чтобы сделать что-то невидимым (лат.); здесь: для видимости].  Я
жил в Вене в моей собственной квартире и, кроме как  в  институте,  всегда
ходил в штатском. Pax in bello [мир во время  войны  (лат.)].  "Кто  знает
путь, тот и  в  аду  как  дома"  -  гласит  тибетская  пословица.  Правда,
офицерская  столовая  и  разговоры,  которые  там  велись,   были   просто
чудовищны. Но ко всему можно привыкнуть. Да и не все тут было от  глупости
- встречались истинные шедевры лицемерия и ханжества. Один лишь  полковник
В. был неосторожен. Я часто боялся за него - у него  ведь  здесь  были  не
только друзья. Кстати сказать, уже через месяц после моего прибытия он, не
дожидаясь запроса министерства авиации, который поступал обычно через  два
месяца, подал рапорт о зачислении меня на постоянную должность.


   Даты здесь малоинтересны, однако нужны, чтобы понять, как мог  я  вести
тот образ жизни, который вел, когда на Восточном фронте, откуда я  прибыл,
все еще продолжались военные действия, пока не последовал полный  разгром.
А я здесь pax in bello, в аду как дома! Из окон моей квартиры,  с  большой
высоты, я созерцал все ту же каменную  панораму,  что  и  раньше,  всегда,
задолго еще до того, как весь этот ужас обрушился на  Вену  и  наше  "Кафе
близ ратуши" было переименовано нами  в  "Кафе  без  радости".  Но  только
теперь этот вид окаменел окончательно.
   Я встал очень рано и с самого утра сидел уже в штатском  за  письменным
столом. Вчера мы "экзаменовали".  Сегодня  по  расписанию  -  "Составление
характеристик". Не надо являться до десяти часов на службу. Чай и  кофе  у
меня еще были настоящие (в свое время я  сделал  довольно  большой  запас,
купив и то и другое во Франции), имелись и сигареты. И вот  в  то  осеннее
утро я сидел  за  моим  рабочим  столом,  изо  всех  сил  стараясь  твердо
держаться того, чего и по сей день держусь твердо. В этом смысле между тем
и нынешним временем нет никакой разницы.
   Все  остальное,  однако,  теперь  для  меня  непостижимо:   "экзамены",
"служба" (где у меня, впрочем, был прекрасный отдельный кабинет, и я  даже
много чего успел, сидя в нем, сделать) и то, что мы  вообще  могли  играть
этот спектакль, спасавший нас всех в те  годы.  Но  самое  непостижимое  -
вечера, которые мы проводили тогда у адвоката Р.


   Панорама окончательно окаменела  -  нигде  ни  ростка  зелени,  и  даже
единственное дерево там, глубоко внизу, в углу какого-то двора, на которое
я всегда смотрел, тоже  исчезло.  Возможно,  оно  пало  жертвой  работ  по
противовоздушной обороне:  везде  ведь  копали,  да  и  строили  тоже  эти
безобразные бункеры, внося по пути разрушения - прелестный маленький замок
Кобенцль еще и теперь в руинах, хотя в него не попал ни один снаряд,  -  в
сущности, портили все. Если не как-нибудь по-другому, то  одним  уже  этим
странным окаменением,  которое  вытесняло  весь  воздух  между  предметами
вместе с их ароматом - даже в самых таинственных  переулках  пригорода  он
ушел в песок и  исчез.  И  старые  домишки  в  Хайлигенштате  и  Зиверинге
таращили через дорогу слепые окна, словно отталкиваясь друг от друга и  от
того, кто тут шел. Нигде уже больше не  удавалось  почувствовать,  что  ты
свой, что ты принят.
   Адвокат Р. был в студенческие годы  моим  воспитателем  в  родительском
доме, или, как тогда говорили, моим  гувернером.  Красивый,  разносторонне
одаренный человек, офицер в первую мировую войну, увешанный регалиями,  но
так  и  оставшийся  навсегда  инвалидом,  он  и  теперь  сохранил  большую
адвокатскую практику. Р. был  выдающимся  юристом.  Годы  спустя,  на  его
похоронах, меня поразила огромная толпа, провожавшая гроб на кладбище, и я
выразил свое удивление одному знакомому. Тот, гофрат  доктор  Н.,  ставший
впоследствии председателем уголовного суда I округа  Вены,  сухо  ответил:
"То, что ты здесь видишь, - это  все  неотсиженные  годы...  многие  сотни
лет".
   И это была правда. Р. был воистину другом  всех  преследуемых  законом,
кем бы  они  ни  были  -  промышленниками,  чиновниками  министерства  или
мясниками, - и с утра до вечера хлопотал по их делам. Даже тогда,  в  1943
году, что говорит о многом.  Да,  этот  юрист  был  гражданином  правового
государства, и вместе с ним он, по сути, потерял почву под ногами.
   Впрочем, как и все мы, собиравшиеся  у  него  по  вечерам.  Но  он  был
мастером держаться на поверхности (что же касается меня, то я  все  больше
овладевал мастерством жить в аду как дома).
   Как вообще нам  тогда  еще  удавалось  вставать  по  утрам  с  постели,
вставать все снова и снова?..  Как  проделывали  мы  это,  подхваченные  и
влекомые широким потоком бессмыслицы, хотя видели все и понимали,  но  тем
хуже! Правда, только оно, это понимание, и дало нам в конечном счете  силы
все пережить, в  то  время  как  другие,  гораздо  лучшие,  чем  мы,  были
поглощены  бездной.  Война,  проявившая  глубокий  разлад  в  тоталитарном
государственном строе, воспринималась каждым  здравомыслящим  человеком  с
самого начала как проигранная, но  это  как  раз  и  было  залогом  нашего
возвращения из кровавой обескровленности к истинной  жизни.  Да,  то,  что
происходило, все еще носило имя "войны", для всех нас  привычное,  хотя  и
ставшее ложным, - однако  мы  знали,  что  на  самом  деле  это  последний
заключительный  акт  великой  фантасмагории  безумия,  безумия   в   самом
буквальном смысле этого слова. Скованные пустотой, под  игом  каждодневных
событий и фактов, которые немыслимо пережить, а дай  бог  хоть  как-нибудь
переждать и выжить, мы словно стояли над головокружительной бездной, и  не
за что было ухватиться, не на что опереться. Неизбежным  следствием  этого
явилась целая вереница эксцессов, circulus vitiosus [порочный круг (лат.)]
которых не прерывался и в которых даже самые разумные  и  мужественные  из
нас принимали участие. Ибо и они нуждались в наркозе.


   Мы "экзаменовали" тогда еще целой комиссией, причем сидели все  вместе,
за одним столом в виде буквы Т: командир - полковник В.,  возле  него  еще
один полковник, потом два подполковника, майор  и  два  капитана.  Я,  как
самый молодой и младший по званию, - слева поодаль. Экзаменующиеся - перед
нами, в классе. Здание это принадлежало раньше учительствующим  монахам  -
конгрегации, посвятившей себя преподаванию, - им оно принадлежит и теперь.
   Недорослям предлагалось сделать своим  товарищам  доклад  на  свободную
тему, всего на четверть часа, и за  это  короткое  время  вопрос  в  общих
чертах был  обычно  решен.  Сама  по  себе  метода  неглупая,  ибо  давала
возможность  увидеть,  как   человек   стоит   и   ходит,   как   говорит,
жестикулирует, вообще как держится и что собой  представляет  и,  наконец,
что он знает (последнее, впрочем, менее существенно). Тот же,  кто  был  к
тому способен и склонен, мог разглядеть и больше.
   Особое предпочтение при выборе темы отдавалось древним германцам,  хотя
не  известно,  все  ли  питали  к  ней   особое   пристрастие.   Один   из
экзаменующихся, обрисовав в общем виде свободный  общинный  уклад  древних
германцев (о примитивном коммунизме в древнегерманской деревне, где  дворы
и угодья что ни год переходили от одного к другому,  он  умолчал),  вскоре
перескочил на Карла Великого (которому при этом сильно не  поздоровилось),
и здесь уже речь пошла о крепостных крестьянах.
   Полковник, сидевший на правом крыле стола и, конечно, заметивший пробел
в докладе, слегка наклонился вперед и через стол поглядел на меня.
   -  Ты  сказал,  -  заметил  я  экзаменующемуся  (это  был  парнишка  из
Фленсбурга, кандидаты наши, случалось, прибывали издалека), - что  древние
германцы были свободными  людьми.  А  сейчас  ты  говоришь  о  крепостных.
Значит, в промежутке должны были произойти  какие-то  события.  Ты  можешь
сказать, что же  произошло?  -  (Мы,  согласно  инструкции,  обращались  к
кандидатам на "ты".)
   - Так точно, господин капитан, - выкрикнул  он  и,  щелкнув  каблуками,
встал навытяжку. - Аббаты закрепостили крестьян, угрожая им адом.
   - Где ты почерпнул эту чепуху? - спросил я.
   То, что последовало за этим, напомнило  мне  о  том  времени,  когда  я
усердно  занимался  изучением  рептилий.   Худой   белобрысый   парень   с
вытаращенными голубыми глазами застыл на месте, выпрямив  грудь,  как  это
делают некоторые виды ящериц,  когда  их  вспугнешь.  Потом  он  буквально
заорал на меня, все еще продолжая стоять по стойке смирно:
   - В ГЮ, господин капитан! - (Он имел в виду гитлерюгенд.)
   - Ну, поздравляю, - сказал я. Больше я ничего не сказал.
   И тут полковник начал вдруг громко смеяться, уж не знаю  над  кем,  над
мальчишкой ли, надо мной или над нами обоими. Остальные экзаменаторы тоже,
понятно,  рассмеялись,  как  обычно  смеется  в  гимназии   класс,   когда
рассмеется господин учитель. Военная служба вообще ведь в каком-то  смысле
детская взрослых. Один из офицеров кивком разрешил юному арийцу с пылающим
взором вернуться на место.  Пока  все  еще  продолжали  смеяться,  ко  мне
наклонился мой сосед, капитан военно-воздушных сил (в прошлом  австрийский
офицер, по каковой причине он был со мною на  "ты"),  и  сказал  тихо,  но
внятно:
   - Обращаю твое внимание на то, что ты ассистируешь здесь при погребении
целой культуры.
   Смех полковника показался  мне  слишком  уж  откровенным.  Он  от  души
хохотал, словно  перед  ним  разыгрывали  фарс.  Простодушный  человек,  в
сущности. Мое замечание я мог бы в случае необходимости как-то оправдать и
даже привести вполне профессиональные доводы, доказывая свою правоту.  Его
смеху оправданий не было. Он показал свое отношение ко всему происходящему
гораздо более явственно, чем я.
   У меня от всего этого остался какой-то неприятный осадок. Не знаю, этот
ли случай послужил к тому поводом, но  полковник  с  того  самого  дня  не
собирал больше  экзаменационной  комиссии.  Экзамены  мы  стали  принимать
врозь: каждый офицер  должен  был  основательно  проэкзаменовать  в  своем
кабинете  кандидатов,  которых  определит  ему  канцелярия.  Я  тогда   не
подозревал, что это будет еще иметь для меня значение.


   Общество, собиравшееся в большой квартире адвоката Р., было  не  просто
смешанным и пестрым, оно было совершенно разношерстным, что называется,  с
бору по сосенке, и в этом смысле являло собой зеркало времени.
   С высоты четвертого этажа, из окон, расположенных на  фасаде  дома  (он
стоял на замкнутой узкой стороне Фаворитенплац),  открывался  далекий  вид
через парк на виадук и полотно Южной железной дороги. Все это вечером было
погружено  в  темноту,  лишь  редкие  огни  вдоль  железнодорожных   путей
светились вдали. В  большой  гостиной  стоял  концертный  рояль.  Во  всех
комнатах было расставлено множество кресел, кушеток, диванов.
   Мы собирались по вечерам, когда только начинало темнеть. Надо  сказать,
что жители Вены не знали тогда еще воздушных налетов, и это  позволяло  им
обольщаться детской надеждой, что их город вообще избавлен от бомбежки,  а
затемнение - просто одно из столь многих досадных осложнений жизни.
   Всякий раз когда я стоял у окна в квартире адвоката Р. и смотрел вдаль,
на линию Южной железной дороги, которая здесь  лишь  начинала  свой  путь,
едва покинув вокзал, меня неслышно касалось и вдруг пронизывало  дуновение
того,  прежнего,  времени  -  из  него  мы  вдруг  выпали,  из  него   нас
нежданно-негаданно вытолкнули, а оно-то  и  было,  как  оказалось  теперь,
самой желанной свободой, которой мы раньше  так  редко  пользовались.  Ибо
часто ли, спрашивал я себя,  ездили  мы  в  Земмеринг  и  еще  дальше,  на
каринтийские озера или на  юг?  Теперь  это  было  невозможно.  Мы  словно
застыли по щиколотку в камне. Там, высоко в небе,  еще  ни  одной  звезды.
Может быть, все они догорели и черными углями глядят вниз на землю?
   Дверь у меня за спиной отворилась, Альбрехт  (так  звали  адвоката  Р.)
вернулся с новыми гостями.
   Прежде чем зажечь свет, опустили затемнение.
   Женщина, которая вошла в комнату, была поразительно красива, но, увидав
ее, я испугался, что она все еще здесь; и каждый в нашем кругу воспринимал
это как самоубийственное легкомыслие, тем более что  все  условия  для  ее
отъезда   были   давно   подготовлены.   Она    была    дочерью    бывшего
генерал-лейтенанта  медицинской  службы  королевско-императорской   армии.
Библейская красавица. С нею пришел мой друг, капитан медицинской службы, а
в  будущем  профессор  Е.,  тогда  совсем   еще   молодой   человек.   Они
разговаривали о чем-то, смеясь.
   С их приходом, а затем с появлением моего ближайшего друга,  служившего
в частях СС, и еще одного из наших друзей, который  привел  с  собой  свою
"подводную лодку" (пожилую даму, еврейку, тайно жившую в  его  квартире  и
весьма осложнявшую ему жизнь), наконец с прибытием некоего солиста  оперы,
который оформил все документы для отъезда и носил их  с  собой  в  кармане
вместе с заграничным ангажементом, причем и  то  и  другое  было  порядком
просрочено,  -  контур   нашего   тогдашнего   общества   уже   достаточно
обозначился. Пришел еще доктор медицины Б. - "подводная лодка" доктора Е.;
вскоре затем он был переправлен через границу упомянутым выше эсэсовцем, а
позднее уехал в Америку, женился там на богатой и ни о ком из нас,  в  том
числе и о докторе Е., никогда больше не вспомнил  (что,  в  конце  концов,
можно понять). Пришли  и  некоторые  другие.  Любопытно  отметить,  что  у
адвоката Р. можно было в то время встретить  также  двоих  людей,  ставших
впоследствии известными всему миру. Тогда это  трудно  было  предположить.
Ничто тайное не стало тогда еще явным. Все  оставалось  in  suspensio  [во
взвешенном состоянии (лат.); здесь:  все  таилось  в  будущем]:  и  гибель
пожилой дамы, "подводной лодки", во время воздушного налета (ведь  как  бы
она решилась спуститься в убежище вместе со всеми?), и убийство прекрасной
дочери генерал-лейтенанта медицинской службы - она слишком долго тянула  с
отъездом и погибла в Терезиенштадте.
   Да, это так. Перегородки,  которые  после  1945  года  вновь  приобрели
решающее значение, в то время рухнули, и  возникали  истинные  содружества
товарищей по несчастью. Немцы, вошедшие в Австрию, и не  столько  немецкие
войска, сколько следовавшие за ними службы, учреждения и власти, сумели  в
самое короткое время  полностью  дискредитировать  нацизм  в  глазах  всех
мало-мальски думающих людей. В нашем  кругу  давно  уже  были  стерты  все
границы. Со временем они должны были, конечно, возникнуть вновь; и то тут,
то там это происходит и по сей день, подчас с непомерной затратой душевных
и умственных сил.
   Оба молодых человека, прославившихся потом на весь мир - в то время они
носили потертую военную форму, - подошли к роялю, где  стоял,  поблескивая
лаком, большой черный ящик, и вынули из него свои инструменты. Ноты лежали
уже на пюпитрах. Доктор Б. открыл крышку рояля, и тут  же  вспорхнул  и  с
блеском расправил крылья первый пассаж бетховенского  фортепианного  трио,
опус 70.
   Мне запомнилось, что мы слушали стоя.  Почему,  я  не  знаю.  Никто  не
садился, даже дамы (третьей была некая  весьма  помпезная  особа,  которую
привел с собой один из музыкантов, а незадолго до начала концерта пришла и
секретарша адвоката Р., милая тихая женщина). Гостиная, где  стоял  рояль,
ярко освещенная большой люстрой,  выглядела  теперь  удивительно  пусто  и
голо, и, пока музыканты еще  продолжали  играть,  я  понял  причину  этого
эффекта. Очевидно, тут  недавно  сменили  затемнение,  но  еще  не  успели
повесить  портьеры,  которые  обычно  были  задернуты,  и   две   огромные
угольно-черные  плоскости,  доходившие  почти  до   потолка,   производили
впечатление сгоревших окон. На их фоне стояли собравшиеся дамы и  господа.
Начало опуса 70 - как известно, одного из поздних  произведений  в  бурной
жизни творца его - исполнено высокой  простоты  и  кротости  в  духе  всей
первой части. Мне казалось, что время остановилось.  Мы  выпали  из  него,
опали, словно сухие листья, нам нечего было больше в нем делать.
   После конца первой части - они не стали пока играть дальше - все тут же
разбрелись  по  комнатам,  как-то  удивительно   бесшумно,   расположились
небольшими группами (причем многие возлежали на диванах), и началось столь
же бесшумное пиршество. Меня  отнесло  в  самую  последнюю  комнату,  и  я
оказался рядом с "помпезной" дамой. Было и в самом деле почти совсем тихо.
"Может быть, им и впрямь удалось выйти из времени?" Так думал я под первым
воздействием алкоголя (адвокату Р. его клиенты тащили все, что  только  он
мог пожелать), и еще я подумал: "Завидно!" Вскоре, впрочем, и  мне  самому
удалось нечто подобное, поскольку я все шел и  шел  по  пути,  на  который
вступил,  да  и  не  в  последнюю  очередь  благодаря  вполне  приемлемому
соседству "помпезной". Вдруг все вскочили со  своих  мест  и  бросились  в
гостиную - раздался звонок.
   - Гринго, Гринго пришли! - слышались радостные возгласы.
   Вошли двое, супружеская пара, а  за  ними  хозяин  дома,  открывший  им
дверь. И тут же  я  потерял  эту  пару  из  виду.  Их  окружили,  кажется,
целовали.
   Когда  же  я  снова  узрел  супругов  Гринго,  мне  пришлось  попросить
Альбрехта нас познакомить - я ведь еще  ни  разу  с  ними  не  встречался.
Впечатление они на меня произвели ошеломляющее. Никогда бы я  не  поверил,
что такое возможно. Я тут же отошел,