пустынный, точнее, безлюдный  переулок,  где  по  противоположному
тротуару шагал элегантный человек лет тридцати, то есть одного возраста со
мной, он щеголял с глуповатым видом  своей  большой,  окладистой  бородой.
Тут-то и произошло это  наиэффективнейшее,  кратчайшее  разрешение  некоей
создавшейся вдруг ситуации, случай,  так  сказать,  изначально  успешного,
эпиграмматически-сжатого  прозрения  неожиданно  возникшего  передо   мной
феномена,  и  при  всем  этом  разрешение   весьма   наглядное   благодаря
красноречивому языку действий. И тогда  мне  стало  совершенно  ясно,  что
жизнь вообще только потому и продолжается, что  мы  не  способны  дать  ей
всеобъемлющего определения, которого она так неутомимо  ждет;  а  мы  все,
косноязычные   рты   да   неумелые   руки,   заставляем   ее   и    дальше
вертеться-кувыркаться от одного тома исторических хроник к другому. Но  на
сей  раз  она  ждала  не  напрасно,  пусть  на  малом  участке,   но   все
незамедлительно свершилось в  ответ  на  ее  клич.  Я  перебежал  переулок
наискосок, подкрался сзади к бородоносцу  и,  обогнав  его,  ухватил  всей
пятерней его пышную бороду, зажал ее в кулак и кратко,  но  сильно  дернул
книзу, из-за чего бородач споткнулся; затем я  как  ни  в  чем  не  бывало
прошел мимо него, а спина моя выросла до огромных размеров и в длину, и  в
ширину,  словно  гладкая  отштукатуренная,   но   уходящая   прочь   стена
отчуждения, полной непричастности и абсолютной уверенности. Именно так я и
чувствовал себя на  самом  деле.  Мое  брадодерство  открыло  на  какие-то
мгновения пропасть между мной и окружающим меня миром, через которую никто
не сумел бы перемахнуть, а если кто и попробовал  бы,  то  мне  ничего  не
стоило с моей архимедовой точки опоры заставить его загреметь вниз;  но  у
меня за спиной царила полная тишина, и  я  ушел.  Впрочем,  даже  если  бы
тишина не царила, мое вежливое  изумление  заставило  бы  умолкнуть  любой
протест. Я без всяких разговоров, вполне  охотно,  однако  не  без  задней
мысли и со вполне корректной надменностью пошел бы с этим  возмущенным  и,
может,  даже  буйствующим  в  приступе  бешенства  бородачом  в  ближайший
полицейский участок, чтобы вести себя там еще более вежливо и выражать еще
большее изумление. И мне бы наверняка удалось в конце  концов,  шепнув  на
ухо дежурному полицейскому  какое-нибудь  остроумное  замечание,  передать
потерпевшего именно  в  силу  его  все  возрастающего  возмущения  в  руки
психиатров, чье искусство, как известно, и состоит в том, чтобы  здорового
человека, которого им удается  заполучить  под  свой  надзор,  все  больше
сводить  с  ума,  так  что  их  диагноз  в  конечном   счете   оказывается
справедливым.


   В противном случае борода проникла бы в мою жизнь точно так же, как это
удалось  проделать  лежащему  передо  мной  носу,  а  могло  случиться   и
что-нибудь похуже, в этом я сейчас не сомневаюсь. Кто знает, до чего могла
бы дойти такая вот история? Не исключено, что даже до прорастания волосами
всего моего существа, так сказать до полной бородовой инфильтрации, или до
того, что бородой поросло бы огромное пространство. А может, и я сам  стал
бы невероятно и необратимо бородатым?
   Однако именно эпиграмматический кулак - наше единственное  подлинное  и
действенное оружие против людей  -  своевременно  схватил  беду  и  резким
рывком покончил с ней; борода уже  не  вошла  в  мою  жизнь,  а  этот  вот
Рамбаузек вошел. Я не дернул его за нос, а необходимость сделать это  была
ведь очевидной, просто неизбежной, такой выход из  положения  напрашивался
сам собой.


   И тем не менее я был намерен хотя бы теперь разобраться  во  всем,  все
понять и каким-то образом выразить это свое понимание; для меня здесь речь
шла о конечном, но запоздалом и, следовательно, тщетном понимании, об его,
так сказать, интеллектуальном аспекте, а по сути дела, о желании понять. В
этот момент санитары отошли от Рамбаузека. Я тут же оказался  подле  него.
Протянул руку, защемил его нос между пальцами и сильно дернул. В следующий
миг он открыл глаза; и вот его уже слегка приподняли, и вот он уже  сидит,
кашляет, его рвет водой, он отплевывается. Он размахивает руками.  Да,  он
жив. Я тут же отошел, оставив его  на  попечение  врачей  и  санитаров.  Я
двинулся вдоль берега, пересек вокзальный перрон, пошел дальше  в  сторону
площади, туда, где госпожа Юрак должна была бы сесть в трамвай - и там как
раз, когда раздалась двутональная сирена возвращающейся санитарной  машины
(которая должна была увезти живого Рамбаузека, а не уехать пустой, оставив
на набережной его труп!), меня обдало мягким дуновением  слева,  справа  и
над шляпой, воздух вокруг меня заколыхался, и я увидел, что вспугнутая  за
моей спиной голубиная стайка по косой взлетела надо мной,  устремившись  в
небо.


   Я вернулся домой, когда вечернее солнце еще  не  убрало  своей  золотой
парчи, и нашел засунутую в щелку двери телеграмму от Роберта: через неделю
он будет здесь. Пора было убираться восвояси. Я подумал о том,  что  нужно
было бы привести в порядок свой дом, потому что  я  чувствовал  себя,  так
сказать, доросшим до своего собственного жилища и  достойным  его.  А  эта
мастерская показалась мне чем-то вроде стреляной гильзы: все, что можно, я
здесь уже сделал, и ничего больше не оставалось. К тому Же меня уже  часто
до рассвета тянуло с постели к рабочему столу у  окна,  откуда  открывался
широкий вид на реку; и я встречал рождение нового дня  так,  как  подобает
интеллектуалу, встречающему его раньше  всех  в  сиреневых  предрассветных
сумерках. Благодаря эпизоду с Рамбаузеком с инфильтрацией было  покончено,
и я в тот же вечер насладился несколькими часами радостного покоя.  Теперь
я знал, что наконец-то я поеду,  смогу  поехать,  имею  право  поехать  на
запад.


   У Рамбаузека, как и у дочки Юраков, никаких осложнений не последовало и
воспаление  легких   не   началось.   Рамбаузека   я   даже   навестил   в
травматологической клинике, куда уже три или четыре  раза  заходил,  чтобы
справиться о его здоровье. Я  стоял  у  его  кровати,  словно  у  гроба  с
новопреставленным носом.
   Рамбаузек, отныне рассосавшийся инфильтрат, тихо лежал  на  спине.  Его
нос представился мне длиною с кровать, а были  ли  там  другие  части  его
тела, меня мало интересовало.
   Но в этом-то я как раз и  ошибался.  Молчание  Рамбаузека  вдруг  стало
красноречивым и исполненным смысла, хотя ни слова не было  произнесено.  Я
оперся рукой о край кровати; ничего не говоря, он положил свою  ладонь  на
мою  руку,  похлопал  по  ней,  а  может  быть,  потрепал   ее.   То   был
умиротворяющий  жест.  Эта  последняя  точка  над  "и"  нам  обоим   была,
несомненно, нужна. Я ушел. В трамвае я еще  чувствовал  прикосновение  его
руки к своей, которой я теперь легко оперся о скамью.
   Я находился в том приятном состоянии отсутствия, которое часто  связано
с нашим присутствием на праздниках жизни. В руке моей  еще  жило  ощущение
чего-то легчайшего и теплого, словно ко мне на ладонь опустилась маленькая
нахохлившаяся птичка с растрепанными перышками на грудке. Это чувство было
таким телесно-конкретным, что я поглядел на свою руку. И в самом  деле  на
моей руке лежало нечто легкое и теплое,  а  именно  ладошка  четырехлетней
девчушки,   которая,   сидя   между   мною   и   своей   молодой    мамой,
самозабвенно-изумленно глядела на проезжавший мимо,  мерно  покачивающийся
огромный  грузовик  городского  театра  с  громоздкими  декорациями.   Да,
декорации меняются. Вы слышите удары колокола? Я  свой  услышал,  я  знал,
сколько пробило. Ручка ребенка большую часть дороги пролежала в моей руке;
у меня отдыхала небесная птица.


   На другой день ранним утром я шел по длинному составу  скорого  поезда,
который ехал на запад. Я отыскал удобное место в вагоне второго  класса  и
вышел  в  коридор,  который  был  слева  по  ходу  поезда.  Сквозь  густой
папиросный дым сиял мне день, лазоревый и золотой. Я  опустил  стекло.  Мы
мчались  вдаль.  Дорога  вела  в  Париж.  Вскоре  она  начала  подниматься
красивыми извивами, и холмы повторяли ее движение. Дома были прилеплены  к
склонам подчас очень густо. Ветер вместе с дымом теперь уже сильно бьет  в
лицо, перестук колес становится звонче, открывается  лесистая  долина.  Мы
уже далеко. Мы подъезжаем к той  седловине,  которую  поезда  преодолевают
сквозь два туннеля. Дважды гора с  клекотом  и  бульканьем  прополаскивает
нами свою глотку. После полоскания перестук  колес  звучит  уже  в  другом
ритме. Поезд мчится с горы. Темп исполнения alla breve - так было  до  сих
пор, а вверх в гору  более  сложный,  считать  надо  на  12/8.  Дребезжит,
торопится - финальная фраза. Теперь звучание должно разрастись:  зачем  мы
жили на свете, если хотя бы в финале не можем стать свободными?! Вот это и
достигнуто - слева и справа  пейзаж  срывается  вниз,  отпускает  нас,  мы
взвиваемся, словно в лифте, громко, грозно, грузно: виадук. Айхграбен.  О,
изумрудный дол! Обдай свои деревья пьянящей пеною  зеленых  листьев,  поет
нам ветер с холмов. В ответ на  ритмичный  стук  колес  мчащегося  с  горы
поезда из глубины моей груди,  будто  из  самого  средоточия  моей  жизни,
вырывается верещащий ликующий вопль, как порой  кричат  лошади,  когда  их
пускают в галоп или заставляют скакать во весь опор.



    Хаймито фон Додерер.
    Истязание замшевых мешочков

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - А.Исаева.
   В кн.: "Хаймито фон Додерер". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Через несколько дней после похорон Койля, старого скряги, ко мне явился
мистер Кротер, его ближайший друг и единственный человек в  нашем  городе,
да и вообще во всей округе, о котором положительно можно было сказать, что
он еще богаче покойного; да, говорили даже, богаче во много  раз.  Стрелка
часов как раз перескочила на девять, когда мистер Кротер вошел. Я сидел  у
огня, только что кончил завтракать и держал еще в руке чашку  с  недопитым
чаем. За окном стоял дымный зимний туман.
   - Так рано? - спросил я, подымаясь навстречу этому пожилому господину и
приветствуя его. - Какие-нибудь новости? Я как раз собирался сегодня  днем
к вам зайти  (я  был  тогда  поверенным  Кротера),  а  вы  с  самого  утра
оказываете мне честь, посетив мое скромное жилище.
   Я пододвинул ему кресло и предложил сигару.
   - Так вот, - начал он, сделав несколько затяжек, - я  шел  мимо  вашего
дома, и вдруг мне пришла в голову мысль, что вы ведь,  собственно,  весьма
разумный молодой человек,  и  я  тут  же  решил  подняться  к  вам,  чтобы
поговорить кое о чем касающемся покойного Койля.
   - А, - сказал я, - насчет завещания?..
   Завещание было теперь главной темой  разговоров  в  нашем  городе,  что
понятно по многим причинам. Дело в  том,  что  сначала,  после  того,  как
старого Гарпагона снова, и на этот раз окончательно, хватил  удар,  вообще
не могли найти документа с изъявлением его последней воли; теперь  же  все
сгорали от любопытства, что содержится в той бумаге,  которая,  как  стало
известно с позавчерашнего дня, все-таки  была  обнаружена,  и  каковы  его
распоряжения относительно столь крупного состояния: не отказал  ли  он  по
крайней   мере   хоть   части   церковному   приходу    или    какому-либо
благотворительному учреждению, прозябающему на государственный счет, и так
далее...
   - Он что же, упоминает вас в своем последнем волеизъявлении? -  спросил
я. - Может быть, оставляет вам какую-то долю имущества?
   - Этого я еще не могу знать, - ответил мистер Кротер, - как раз  сейчас
вскрывают завещание. Я случайно встретил на улице нотариуса, всего полчаса
назад, и на всякий случай сказал ему, что буду пока у вас. Впрочем, как  я
слыхал, объявились какие-то родственники, незаконная дочь кажется. А кроме
того, скажу вам откровенно, я, право же, не имею причин  заглядываться  на
наследство,  и,  если  бы  старый  Койль  завещал  мне  что-либо,   я   бы
незамедлительно передал это священнику. У меня воистину нет  ни  малейшего
желания унаследовать сокровища, накопленные этим старым скупцом.
   - Позвольте, -  сказал  я,  слегка  удивившись,  -  вы  ведь  были  его
единственным другом и вообще единственным человеком,  с  кем  он  общался.
Чуть ли не буквально единственным. У него, говорят, не было даже  прислуги
в доме.
   - Ни одного человека. Какая-то старая карга приходила,  кажется,  через
день готовить ему еду и делала самое необходимое. Он вечно стоял у нее над
душой и следил, чтобы она не положила на сковородку лишнего кусочка  жира.
Я сам видел. Из города он, несмотря на свой почтенный возраст,  битый  час
тащился пешком до этой вот мрачной коробки, которую звал своим домом, если
вообще решался из нее выползти. Когда он проходил мимо стоянки извозчиков,
те обычно кричали ему вслед всякие гадости. Да, вы правы, доктор,  он  был
совершенно одинок. И не заслуживал ничего иного - таково мое мнение. Когда
я его навещал - а я обычно велел запрягать в красивую  новую  карету  двух
рысаков, чтобы, так сказать, его поддразнить,  -  итак,  когда  я  к  нему
выезжал, слуга упаковывал мне целую корзину еды, да и не только еды.  Если
я собирался выпить там чашку чая, я брал с собой все: сервиз, чай,  сахар,
даже спирт  для  заправки  спиртовки.  Однажды  я  ничего  не  привез.  Он
преспокойно хлебал свой молочный супчик с накрошенным  черствым  хлебом  -
это была его обычная вечерняя трапеза, - а я сидел и смотрел. Ни  разу  он
мне ничего не предложил, даже щепотки табаку набить трубку.
   - Ну, тогда и впрямь можно сказать, что ваше общение с покойным  Койлем
не преследовало никаких эгоистических целей! - сказал я смеясь. -  Но  раз
так... Извините, сэр, это, конечно, не мое дело... Невольно  напрашивается
вопрос:  что  же,  собственно,  могло  подвигнуть  столь   жизнерадостного
человека, как вы, такую широкую натуру  во  всем  касающемся  материальных
благ жизни к общению с этим старым... хм...  Гарпагоном,  что  вас  в  нем
привлекало... То есть я хочу сказать: странно подумать, что вам нужен  был
Койль, только чтобы питать к нему отвращение...  Если  мне  дозволено  это
маленькое отступление в область психологии...
   - Боже  избави!  -  поспешно  воскликнул  он,  и  его  удлиненное  лицо
вытянулось еще больше, а черные, углом, брови, почти не тронутые  сединой,
превратились в островерхие домики. - Боже избави! Об этом вообще не  может
быть речи! Я никогда не питал к Койлю ни отвращения, ни ненависти. Да  что
вы! Откуда вы взяли! Нет!  Он  был,  в  сущности,  интересный  собеседник,
весьма и весьма неглупый человек. В юности Койль успел повидать мир. Я мог
слушать его часами. Правда, смотреть на него  при  этом  я  воздерживался,
потому что выглядел он как сморчок какой-то или старый пень и кожа у  него
была как у жабы... Господи, упокой его душу. Однако... Вот теперь слушайте
меня внимательно, молодой человек, потому что это и  есть  то,  о  чем  я,
собственно, пришел с вами поговорить... Однако в связи с Койлем я все  эти
последние месяцы действительно ненавидел, и даже сильнейшим образом, но не
самого покойного и вообще не какого-либо человека, а некий  неодушевленный
предмет, точнее, целый ряд неодушевленных предметов. Я  и  явился  к  вам,
чтобы,  так  сказать,  облегчить  свою  совесть  и  даже,   если   хотите,
покаяться... Странно, конечно, пожилой человек - мальчишке...
   - Ваше доверие делает мне честь, - сказал я, потому что в  этот  момент
мне не пришло в голову ничего более удачного.  Я  был  совершенно  сбит  с
толку и вообще ничего не понимал. - Разрешите мне только, -  продолжал  я,
возможно  надеясь  выиграть  время  и  как-то  собраться  с   мыслями,   -
переговорить по телефону с моим коллегой, которого  вы  встретили  сегодня
утром на улице. Быть может, он уже  сумеет  сказать,  как  там  обстоит  с
завещанием. Я имею в виду прежде всего вас, мистер Кротер.
   С этими словами я поднял трубку. Нотариус мне сказал:
   - Старика Кротера он даже не упомянул. Ни единым  словечком.  Вообще-то
мерзость, ведь тот был единственным человеком, который последнее  время  о
нем заботился. Ну да люди подобного склада всегда скупы до гробовой доски,
и к тому же неблагодарны. Его новоявленная дочь получит, конечно, все,  да
и нет никого, кто  стал  бы  это  опротестовывать.  Но  у  меня  тут  есть
запечатанное письмо: "Передать мистеру Кротеру после моей кончины". Старик
еще у вас, доктор? Да? Небось сильно разочарован?! Нет? Ну, тем  лучше.  Я
пришлю вам письмо с моим клерком этак через полчасика. Мистер Кротер пусть
распишется в получении, и дело с концом.
   Так, без лишних формальностей, и происходит в маленьких  городках,  где
все хорошо знают друг друга, а уж тем  более  коллеги.  Я  сообщил  своему
гостю все, что узнал, опустив, разумеется,  примечания  нотариуса.  Мистер
Кротер не выказал особого интереса к моему рассказу и, только услыхав  про
письмо и что его принесут сюда через полчаса, поднял вдруг голову,  словно
очнувшись от мыслей, в которые был погружен, пока я говорил по телефону.
   - Ну, слушайте же внимательно, - сказал он, как бы продолжая прерванный
разговор, - ведь вам будет не так-то легко отнестись с пониманием к  тому,
что я вам сейчас расскажу. А как раз в этом-то я и нуждаюсь. Больше  того,
я нуждаюсь в утешении. Так вот,  этот  недавно  умерший  пожилой  господин
собирал в течение всей своей долгой жизни  кое-какие  вещицы,  и,  как  вы
легко  можете  предположить,  совсем  не  те,  что   собирают   из   чисто
коллекционерского интереса. В один прекрасный день  он  повел  меня  через
весь дом в отдаленную комнату, находившуюся в левом его крыле.  Помещения,
по которым мы проходили, были явно нежилые -  ставни  закрыты,  чудовищный
холод. Койль ведь жил в одной-единственной комнате,  она  и  отапливалась.
Когда мы вошли в этот довольно обширный запыленный кабинет, он зажег  свет
и открыл старый платяной шкаф, в  котором,  как  сначала  мне  показалось,
ничего не было, кроме каких-то плащей и пальто. Однако, когда мистер Койль
отодвинул  все  это  в  сторону,  я  увидел  железную  кассу-сейф,  весьма
добротную,  хотя,  как  я  определил  с  первого  взгляда,  очень  древней
конструкции,  так  сказать,  времен  царя  Гороха.  Мне,  правда,   теперь
совершенно ясно, что  все,  что  тогда  происходило,  было  свидетельством
огромного,  совершенно  неслыханного  доверия,  оказанного  мне   мистером
Койлем. Именно это и делает положение еще более тяжелым. Он открыл сейф  -
причем я  сразу  заметил,  насколько  примитивно  устройство  замка,  -  и
пригласил меня заглянуть вовнутрь. Здесь царил,  так  сказать,  образцовый
порядок. При ярком свете электрической лампы, который падал прямо на сейф,
я увидел, что  там,  на  обитых  красным  бархатом  полках,  возвышавшихся
ступеньками одна над другой, словно в витрине  музея,  сидят  в  три  ряда
маленькие замшевые мешочки. Обратите внимание! Я говорю: _сидят_.
   - Да, - сказал я, - но ведь можно было  сказать  "стоят"  или,  скажем,
"лежат".
   - Нет, ни в коем случае. Поймите меня правильно:  мешочки  _сидели_,  и
это было настолько заметно, настолько впечатляюще, что я в  ту  же  минуту
представил себе их маленькие ножки: ножки свесились  со  ступенек,  и  они
болтают ими... -  Я  удивился  столь  детским  представлениям  такого  уже
немолодого человека. - И видите  ли,  доктор,  это-то  и  привело  меня  в
ярость. Да, с того и началось.
   - Простите... что именно привело вас в ярость?
   - Вот как раз это _сидение_, если быть точным.
   - Как, - сказал я с легким раздражением и в то же время  чувствуя,  что
каким-то странным образом уже и сам заражен этой ненавистью, - но ведь  на
самом-то деле никаких ножек не было!