кандидатом.
Он беседовал с ним в благожелательном тоне, обняв его за плечи. Я на  ходу
отдал честь, он ответил кивком. Когда я уже дошел до  лестницы,  он  вдруг
меня окликнул:
   - Господин фон С., вы уходите?
   - Так точно, господин подполковник.
   Он догнал меня - тоже уже в шинели и шлеме.
   - Пойдемте вместе, - сказал он, и  мы  стали  спускаться  вниз.  -  Что
касается нашего  кандидата  из  Праги,  с  которым  я  сейчас  говорил,  -
продолжал он, когда мы вышли на темную улицу и  направились  к  трамвайной
остановке, - то теперь и я присоединяюсь к вашему мнению, господин фон  С.
У этого парня  действительно  нет  никаких  данных  для  службы  в  частях
воздушной связи. В техническом отношении совершенный профан.  Вообще  чужд
этой сфере. Собственно, он и для ПВО  мало  приспособлен,  там  ведь  тоже
порядочно техники - большие приборы для имитации летящей цели,  не  говоря
уже  о  самом  орудии.  Но  всем  этим  легче  овладеть.  Я  скажу  завтра
полковнику, что  вполне  согласен  с  вашим  решением.  Простите  уж,  что
вмешался.
   - Я был в некоторой растерянности, - ответил я, - ведь мой-то  опыт  не
так велик. И потому еще раз пересмотрел это дело.
   - И каков же ваш вывод? - спросил он.
   - Тот же самый, господин подполковник.
   - Вот и правильно! Благодарю вас, господин фон С.
   Подошел его трамвай - ему  было  в  противоположную  сторону.  Я  отдал
честь, он пожал мне руку.


   В тот же вечер у адвоката Р....
   Дома  я  только  переоделся  в  штатское  и  наспех   пожевал   что-то,
приготовленное моим денщиком. И все-таки я пришел на Фаворитенплац гораздо
позже, чем всегда. Я сразу  увидел,  что  веселье  уже  в  полном  разгаре
(Альбрехт, едва открыв мне дверь, тут же бросился обратно). Как  видно,  и
выпили больше обычного, или мне так показалось, поскольку я сам еще не был
под парами алкоголя. В комнате с  камином  вокруг  четы  Гринго  колыхался
гудящий  и  жужжащий  от  нежности  рой.  Слышались  умиленные   возгласы,
чмоканье. Никто не обратил на меня внимания, когда я вошел. Я  остановился
в гостиной возле рояля и наблюдал за происходящим  через  открытую  дверь.
Большинство из окруживших камин стояли ко мне  спиной.  Только  сейчас  до
меня дошло, чем они все там заняты: они раздевали донага  супругов  Гринго
(очевидно, предварительно напоив допьяна). Особенно старались дамы (в  том
числе и "подводная  лодка",  и  "помпезная").  Теперь  их  подняли  -  две
полноватые, обнаженные фигуры, - и вот уже Гринго сидели вплотную  друг  к
другу на теплой каминной доске, а все остальные, стоя внизу  полукругом  и
взявшись за руки, кланялись им  до  полу.  И  все  это  в  полной  тишине.
Последнее показалось мне наиболее знаменательным: никто не смеялся и  даже
не улыбался. И капитан медицинской службы Е., и доктор Б., его  "подводная
лодка", и даже Эгон фон Х. - все  они  были  абсолютно  серьезны.  Гринго,
впрочем, вовсе не выглядели как мужчина и женщина (потом, много-много  лет
спустя,  все  мы  -  те,  кто  мог  еще  к  тому  времени  высказаться,  -
согласились, что господин и госпожа Гринго ни на кого из  присутствовавших
там  ни  в  малейшей  степени  не  производили  такого  впечатления).  Они
выглядели скорее как две свинки с миндалевидными грустными глазами.
   Я спасся бегством. Не будь я трезв, я, возможно, и принял бы участие  в
совершаемом здесь как бы ритуальном обряде поклонения этой паре. Но так  -
меня словно обухом по голове ударили. Дверь из  передней  в  комнату,  где
стоял рояль, как я  теперь  заметил,  была  закрыта  не  очень  плотно.  Я
тихонько выскользнул из гостиной, взял пальто и  шляпу  -  только  уже  на
лестнице я надел их - и тут же быстро зашагал по темной улице  в  странном
заблуждении, что сейчас два или три часа утра и что я провел ночь в пьяном
разгуле... То обстоятельство, что у  адвоката  Р.  парадное  было  еще  не
заперто, даже не бросилось мне в глаза, или, вернее, я  вспомнил  об  этом
лишь тогда, когда и мое  парадное  тоже  оказалось  открытым.  Было  всего
только девять часов вечера. Я откупорил бутылку арманьяка, которую  хранил
еще со времен Франции, и, стоя у стола, пил из стакана. Дома  было  как-то
удивительно тихо. Я сразу же лег спать и уснул как убитый.


   На другое утро я проснулся очень рано, было еще темно. Подойдя к  окну,
я увидел, как крыши выплывают из мглы в наступающий  день.  Все  белые,  в
снегу, остроконечные и плоские, словно огромное стадо гусей, растянувшееся
до самого горизонта.
   Я постарался как можно скорее покончить с утренней возней  и  сесть  за
мой столик. Рядом с ним я поставил на  табуретку  чашку  чая.  Каждое  мое
движение как бы отодвигало что-то от меня, что-то отталкивало.  В  глубине
души я был рад, что так спешу и так занят. Когда я сидел уже за  столом  и
раскладывал свои бумаги - примерно часов в семь, -  вдруг  резко  зазвонил
телефон.
   Говорил Эгон. Не могу ли я прямо сейчас к нему прийти? Он  будет  ждать
меня у подъезда. С Гринго, как видно, случилось несчастье.
   - Где они живут? - спросил я.
   - Через три дома от меня, - сказал Эгон.
   До него от меня было метров сто,  может,  и  меньше.  Только  теперь  я
узнал, как близко жили эти Гринго.
   - Привратница из их дома была у меня, она меня знает, приходит  ко  мне
убирать. Она вчера сделала по просьбе госпожи  Гринго  кой-какие  покупки,
хотела ей сейчас занести, а то они очень рано  уходят  на  службу.  Но  ей
никто не открыл, и отпереть  она  не  смогла,  потому  что  ключ  вставлен
изнутри. У нее есть свой ключ от их двери, она и у них убирает.
   - Сейчас приду, - сказал я.
   Когда ключ вставлен изнутри и никто не открывает - это недобрый знак.
   Я надел военную форму. Я ведь не знал, придется ли  мне  еще  вернуться
домой перед тем, как поеду на службу. На улице так неслышно выпавший  снег
вызвал  теперь  много  шуму.  С  тарахтением  проезжали   снегоочистители,
дворники работали скребками, расчищая тротуары. Вон стоит Эгон. Мы  прошли
вместе еще три дома. Когда поднялись  на  площадку  и  остановились  перед
дверью квартиры, привратнице, молодой расторопной особе, удалось  уже  при
помощи  какого-то  принесенного  из  дому  инструмента  вытолкнуть   ключ,
торчавший в отверстии замка с той стороны. Теперь она отпирала дверь своим
ключом.
   Я не осматривал комнат, по которым мы проходили, но от того, что я  все
же краем глаза увидел, у меня осталось мимолетное впечатление  необычайной
прелести и  какого-то  нежного  кукольного  уюта.  Двустворчатая  дверь  в
спальню была закрыта. Привратница постучала и тут же вошла. Мы последовали
за ней.
   Сквозь занавески проникал слабый свет. И здесь  тоже  царил  величайший
порядок. Так же аккуратно, как и все  вокруг,  супруги  Гринго  лежали  на
спине в своих кроватях, стоявших вплотную друг  к  другу.  Уже  совершенно
холодные.  Есть  ли  необходимость  добавить  что-либо  к  сказанному?  Из
конверта, оставленного на ночном столике, торчал листок. Я его вытащил. На
нем было два адреса и номера телефонов. И еще приписка: "О  нашей  кончине
известить  -  остальное  уладят   адресаты".   Больше   ничего.   Порошок,
разумеется, лежал тут же, рядом стоял  большой  стакан  с  остатком  воды.
"Очевидно, цианистый калий", - подумал я -  что  же  еще  в  таком  случае
думает профан. Возможно, они давно уже держали его наготове. Они аккуратно
лежали в своих постелях, укрытые по шею, вытянув руки. Мы  молчали.  Потом
Эгон произнес по латыни краткую молитву. Привратница перекрестилась. Я был
поражен, выбит из колеи. Мне здесь нечего было больше делать.  Они  лежали
так, что казались чуть заметными вершинами уходящего под воду  континента.
Два островка...
   - Мне пора на службу, - сказал я. - Ты отдашь необходимые распоряжения,
Эгон?
   Он кивнул. Я подал руку ему и привратнице. На лестнице я подумал:  "Мог
бы с тем же успехом отпустить мальчишку в войска связи".


   Я пошел домой. Было  восемь  утра.  Заварил  крепкий  кофе.  Но  он  не
подействовал на меня ободряюще. Я остался в каком-то странном  оцепенении,
как бы отгороженный от всего, опрокинутый в самого себя. Я сидел  в  свете
выпавшего снега, который белизной своей словно расширял комнату. Держал  в
руке сигарету, и пепел на ней  все  рос.  Когда  я  почувствовал,  что  он
обжигает мне пальцы, я уронил сигарету в пепельницу, не шевельнувшись.
   Так что же это было? Какая-то веха, казалось, была  пройдена,  какая-то
вершина осталась по ту сторону.
   Я больше не думал о чете Гринго.
   Когда я пришел на службу, на моем письменном  столе  рядом  с  готовыми
характеристиками лежала новая стопка папок. Документы следующего потока. Я
начал их просматривать. В одиннадцать часов  раздался  телефонный  звонок.
Полковник.
   - Я только хотел вам сказать, господин фон С., что ваше первое  решение
относительно кандидата из Праги было, видимо, все-таки  самым  верным.  Ко
мне сейчас заходил подполковник П. Теперь и  он  присоединяется  к  вашему
мнению. Вы, надеюсь, еще раз взвесили все за и против?
   - Так точно, господин полковник, - ответил я. -  И  пришел  к  тому  же
выводу.
   - Значит, оставляем  его  в  ПВО,  -  сказал  он.  -  Теперь  нам  надо
забронировать всех зачисленных в управлении призывного района.
   Я положил трубку, откинулся на спинку кресла, успел еще подумать:  "Ну,
по крайней мере хоть этот" - и тут же задремал.
   А потом во мне задремало и это воспоминание. И так и осталось. Да, иной
раз оно казалось мне не вполне реальным, как и все из того времени.  Я  не
думал больше о чете Гринго.


   Результат моих стараний я увидел воочию лишь семнадцать  лет  спустя  и
уже под другими звездами.
   Я вдруг снова услыхал имя моего пражского кандидата. Кто-то назвал  мне
его как хранителя не то государственного, не то городского музея здесь,  в
Вене. Итак, он пошел  по  стопам  своего  отца,  избрав  и  изучив  ту  же
профессию.  Я  и  не  думал,  что  это  упоминание  произведет   на   меня
впечатление.
   Несколько месяцев спустя я шел по Грабену, этой прекрасной улице  Вены,
где витрины роскошных магазинов болтают о тысяче прелестных вещей.  Воздух
казался искристым и легким, как мыльная пена,  он  был  душист  и  свеж  и
теперь, в мае, словно еще  таил  в  себе  целые  глыбы  прохлады.  Могучее
голубое знамя неба пока не отбрасывало зноя вниз на асфальт, и лишь  легко
веяли струи нежного тепла, задевая лоб, щеки, руки.
   Я увидел его на расстоянии шагов  двадцати  -  он  брел  не  спеша  мне
навстречу, чуть полноватый, все еще молодой человек. Лицо его стало  более
округлым, черты были отмечены особой мягкостью, присущей почти всем ученым
в области литературы,  искусства,  музыки,  поскольку  их  духовный  багаж
базируется на уже обретшем форму, а не на сыром материале жизни, с которым
надо еще совладать. Все  таким  же  был  взгляд  его  миндалевидных  глаз,
поставленных чуть косо. Он прошел совсем близко от меня, но меня не узнал.
Да и почему, собственно, он должен был меня узнать? Ведь не  я,  а  Гринго
оградили его от беды в той мере, в какой это было тогда возможно. Да, есть
мысли,  которые  отваживаются  всплыть  на  поверхность  лишь  при  полном
затишье. Потом они, вильнув хвостиком,  уходят  опять  в  глубину,  словно
серебряные рыбки. И только когда вода снова тиха, вдруг вернутся обратно.



    Хаймито фон Додерер.
    Дивертисмент N VII. Иерихонские трубы

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - Н.Лунгина.
   В кн.: "Хаймито фон Додерер". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------


                              Ударишь метко и с проворством,
                              Коль занимался брадодерством.

                              Насилие - удар по силам тайным.
                              Гаси скорей пожар, чтоб не сгореть случайно!

                              Ударом эпиграмматического кулака
                              Разрушишь козни тайного врага!



1

   Несмотря на полутьму, я узнал его, как только вошел в подъезд. Это  был
тот человек, на которого я обратил внимание в кабачке, потому что нос  его
показался мне непристойным; кончик носа все время подергивался, и  на  нем
висела капля. В подъезд я вошел случайно, это был вовсе не тот дом, что  я
искал. Но как только я увидел этого пенсионера-железнодорожника, я  тотчас
же  разгадал  его  намерения:  странным  образом  вовсе   не   требовалось
присутствия восьми- или девятилетней  девочки,  к  которой  он  приставал,
чтобы не сомневаться, что в этом общедоступном и  плохо  освещенном  месте
человек с таким носом может делать только то, что он и делал. Я повернулся
к выходу, поскольку обнаружил, что  попал  не  туда,  что  ошибся  дверью.
Однако своего взгляда на увиденном я как-то не  задержал  и,  кроме  того,
вовсе не  был  уверен,  что  мы  узнали  друг  друга.  Зато  в  реальности
доносившихся  до  меня  криков  и  ругани,  обрушившихся  в  подъезде   на
пенсионера, сомневаться не приходилось. Причем  употребляемые  слова  были
наискабрезнейшие. Его поймали с поличным. Но к этому времени я уже был  на
улице и не стал задерживаться.


   В маленьком кафе, где я его прежде никогда не встречал, он появился два
дня спустя. Он вошел, оглянулся по сторонам и направился прямо ко мне, и в
тот же миг у меня возникло и стало твердым намерение поиздеваться над  ним
каким-нибудь необычным способом. В кабачке мы никогда  друг  с  другом  не
разговаривали, но все же он, наверное, знал, кто я,  ведь  и  я,  в  конце
концов, тоже знал, кто он. А теперь я знал и еще кое-что, например  почему
он сюда зашел: ему хотелось выпить, а там, в кабачке, он уже показаться не
мог. Он боялся. Итак, он подошел и обратился ко мне, назвав меня не просто
по фамилии, но и по чину, выразил свое  удивление  нашей  здесь  встречей,
осведомился, часто ли я сюда заглядываю,  и  наконец  попросил  разрешения
сесть за мой столик. Я сдержанно кивнул.


   Все это многократно повторялось  в  течение  последующих  двух  недель.
Почти всякий раз, когда я сидел в кафе, рано или поздно появлялся Нос.  Он
присаживался за мой столик и заводил разговор, естественно, на самые общие
темы.  И  все  же  монолитность  этого  его  защитного   слоя   постепенно
разрушалась в силу явления, именуемого в физике диффузией. "Язык  обладает
проклятой склонностью к правде", - написал где-то Гютерсло.
   - Господин доктор, - сказал мне пенсионер, - вы человек бывалый, вы уже
немало повидали на своем веку...
   - Да, немало, - кратко бросил я.
   - Ведь даже мимолетное впечатление может  в  известных  обстоятельствах
вдруг открыть глаза на какое-то происшествие.
   -  Верно,  -  согласился  я,  -  причем  такую  роль  играют  вовсе  не
обязательно прекрасные впечатления.
   - Вы, видно, хорошо разбираетесь в людях, - снова заговорил он, немного
помолчав,  -  однако  позволю  себе  заметить,  что  из  таких  мимолетных
впечатлений порой складывается неверное представление о человеке.
   - Если при этом всегда оставаться на почве фактов, то нет, - беспощадно
возразил я, и продолжал: - Надо только уметь различить, что  ты  видел  de
facto, а что вообразил себе.
   - И вам это всегда удается, господин доктор?
   - Да! - твердо ответил я, пытаясь  прикрыть  свою  ложь  односложностью
ответа (обычно мы лжем весьма пространно).


   От встречи к встрече он явно все больше терял почву под ногами. Я ни  в
коей мере не давил на него, не пытался что-либо выведать. Он нервно  водил
руками по столу. Я заранее решил, что, если защитный слой наших разговоров
в результате полной диффузии окончательно разрушится, я откажусь  даже  от
своих кратких и скупых ответов и буду просто молчать,  то  есть  слова  не
пророню, если он осмелится задать мне более или  менее  прямой  вопрос.  В
нашей повседневной жизни мы слишком часто забываем  о  такой  возможности,
всякий вопрос как бы завораживает нас, и мы тут же спешим ответить. А ведь
ответить нам или нет, всецело зависит от нас. Чтобы не дать себя  сбить  с
этих позиций, я построил на редкость сложную систему рассуждений,  которую
пытался разработать, причем, надо сказать, тщетно пытался, и испытывал  от
этого немалое огорчение и угрызения совести. И вот я обрушил на  себя  всю
тяжесть моей неудачи, чтобы замкнуть себе уста. Отступая  таким  путем  на
запретную территорию, я, само собой, разрывал нить разговора.


   Прошло  совсем  немного  времени,  и  мы  дошли  до  того  рубежа,  где
заготовленные мною хитрости уже могли быть пущены в ход.
   - Скажите, господин доктор, недели две назад вы ничем не были поражены?
- спросил он меня. Я тут же принялся глодать свою кость  -  мучавшую  меня
проблему - и с песьей серьезностью уполз в конуру размышлений. И когда  он
добавил: "Ведь мы как-то раз случайно встретились", я  уже  был  далеко  и
снова попал в бедственное положение, как, впрочем, всегда  в  той  конуре.
Его вопрос был слишком слабым раздражителем, чтобы дойти до меня,  пробить
ту скорлупу, в которой я находился. Поэтому молчание мое было не конечным,
а лишь побочным продуктом душевного напряжения,  к  тому  же  не  имеющего
решительно никакого отношения к  моему  собеседнику.  Мне  не  нужно  было
делать никаких усилий, чтобы промолчать. Это получилось само собой. Причем
промолчать так, чтобы это никак нельзя было посчитать за ответ или сделать
вид, что это и есть ответ. Нет, молчание мое было однозначным, в нем ни на
йоту не было ничего другого, кроме отсутствия ответа, просто ничего. Такая
тактика - поступок мой все же заслуживает этого  определения,  потому  что
требует, если в это время не уйти в иную  сферу,  крайнего  напряжения,  -
оказалась не под силу его измочаленным, изодранным  в  клочья  нервам.  Он
сломался, а точнее, прорвался, и поток  слов  хлынул  прямо  на  мраморный
столик - достойно удивления, что он его не запачкал.  Его  речь  по  своей
манере  была  крайней  противоположностью  моего  недавнего  молчания.   Я
спровоцировал его,  причем  беззвучно,  не  произнеся  ни  слова.  Он  все
рассказал.


   Во время моих напряженных размышлений - она, все же придавали мне некий
ореол - я очень четко осознал, что сейчас осень и стоит ясная,  прозрачная
погода, неторопливая в осмотрительная, как пожилые люди, тогда как  весна,
если их сравнивать по этой линии, вечно торопится побыстрее  сварить  свое
варево из разнообразных эмоций. На улице на широком тротуаре расположилась
осень, она была видна, хотя желтые листья и не попадались  на  глаза.  Она
расположилась там, душа бродяги, чужая в этом городе,  привыкшая  шататься
по лесам. Обивка мягких скамеек в кафе была мясного цвета,  маленький  зал
еще не заполнился посетителями. Сквозь витрину  я  увидел,  что  выглянуло
солнце. Итак, пенсионер-железнодорожник все рассказал. Родители девочки  -
это они кричали и ругались в подъезде - предпочитали не подымать шума,  не
обращаться в полицию, а решить все тихо,  путем  денежной  компенсации  за
ненанесенный ущерб; при этом в своих требованиях они держались в  границах
все же реальной для него суммы, будто пригнанной ему по мерке, как сюртук.
Короче, ему надлежало вручить им двести пятьдесят марок, причем не позднее
восьми часов вечера 20 октября. Если же он не выполнит этого условия, то в
восемь часов пятнадцать минут они опустят  в  почтовый  ящик  заявление  в
полицию.


   А разговор этот происходил как раз 20 октября, но было еще четыре  часа
пополудни. И ему удалось раздобыть всего двести десять марок. Как  человек
женатый, да еще с малыми доходами, он не мог бесконтрольно располагать  ни
одной маркой. Деньги лежали перед ним на столике. Он их дважды пересчитал.
На висках, на лбу - если это  можно  было  назвать  лбом  -  и  на  скулах
выступили капельки: испарина  слабости.  Я  с  удовлетворением