о.
   - Ты меня забыл, - печально констатировала она.
   - В некотором роде... - туманно отговорился Истомин.
   - Я Наташа, - об®яснила шатенка. - Мы  познакомились  в  телецентре,  а
потом ты повез меня в ресторан "Белград", а потом...
   - Вспомнил, - быстро сказал Истомин.
   Он и вправду вспомнил Наташеньку, славную редакторшу с телевидения,  и,
глядя на мнущуюся в нетерпеливом ожидании очередь, многих  тоже  вспомнил.
Вон Инка Литошко, художница, умная и злая, у него с  ней  случился  легкий
роман лет эдак пять назад... А вон Леночка Ларина, ее  с  ним  друг  Слава
познакомил,  она,  кажется,  инженер-химик,  кандидатша  наук...   А   вон
улыбается Оля Асатурян, все еще начинающая новеллистка из Красноярска,  он
к ним в командировку приезжал на семинар молодых писателей... А  вон  Саша
Калинина, эта-то что тут делает, при живом-то муже?..
   И ведь ничуть не изменились, не постарели ни капельки! _Ни  одна_!..  А
он, Истомин?..
   Вообще-то не такая  уж  большая  очередь  к  нему  наметилась:  человек
двадцать, не более. А остальные где?..
   - Остальным на тебя наплевать, - будто  подслушала  его  мысли  шатенка
Наташенька. - Остальные тебя забыли, вычеркнули из памяти, повестей  твоих
не читают, фильмов не смотрят.
   - А вы? - заинтересованно спросил Истомин.
   - А мы смотрим. И читаем. И не вычеркнули.
   - Почему?
   - Ты нам небезразличен, - последовал лаконичный ответ.
   - Вздор! - искренне возмутился Истомин. - Не верю!
   Очередь заволновалась. Раздались выкрики:
   - Как же так!.. Это правда!.. Тебе должно быть стыдно!..
   Истомину стыдно не было.
   - Красивые мои, - душевно произнес он.  -  К  черту  очередь.  Сядем  в
кружок и поговорим откровенно. Временно я в вашем распоряжении.
   Дамы быстро уселись на траву вокруг скамейки, нимало  не  боясь  помять
платья и юбки, а уж о тех, кто в джинсах, и толковать нечего. Со  стороны,
наверно,  сия  картинка  выглядела  куда  как  живописно,  но,   сдавалось
Истомину, со стороны ее никто увидать не мог.


   Случайно-закономерный микромир рощи-памятника совместил в  себе  добрых
два десятка временных срезов, а значит, его пространство в  данный  момент
существовало вне времени. Такой вот парадокс, не известный  ни  фантастам,
ни тем более ученым...
   - Давайте поставим точки над "i", - начал Истомин. - Что  вы  имеете  в
виду под словом "небезразличен"? То ли вы меня поминаете добрым словом, то
ли худым, третьего не дано. Так как же, а?
   Дамы переглянулись, чуть помолчали, потом все та же Наташа  спросила  у
общества:
   - Девочки, можно я скажу?
   - Говори... - загалдели девочки. - Ответь ему. Мы тебе доверяем...
   - Мы тебя поминаем одновременно добрым и худым словами,  -  значительно
сказала Наташа. - Сообразил?
   - Нет, - честно признался Истомин.
   - Наташа, ты не оправдала нашего доверия, - строго вмешалась умная Инка
Литошко. - Позволь мне... За все доброе,  что  ты  нам  оставил,  мы  тебя
вспоминаем по-доброму, ну а за все плохое - извини, Истомин...
   - Хоть ты и умная, Инка, - сказал Истомин,  -  но  я  опять  ничего  не
понял. Что я вам сделал плохого?
   - Про хорошее ты не спрашиваешь? - ехидно крикнула Леночка Ларина.
   - Про хорошее - молчок. Было оно или  не  было  -  вам  судить.  А  вот
плохого не помню... Инка, вспомни Суздаль, лето, стога, вспомни старуху  с
ведрами на коромысле... А ты, Ленок, вспомни, как мы с тобой ремонтировали
твою  комнату,  как  выбирали  обои,  как  клеили,  как  ты  потом  варила
свекольник... А разве нам с тобой, Оля, вспомнить нечего? Разве не было  у
нас Дивногорска, плотины, тайги, ночи у костра?..  Все,  все  вспоминайте,
ну, прошу вас, поднатужьтесь и киньте в меня камень, если заслужил!..
   - Заслужил, - сказала Инка.
   - Заслужил, - сказала Леночка.
   - Заслужил, - сказала Оля.
   - Заслужил, заслужил, заслужил, - сказали Наташа, Саша Калинина, и  еще
Таня, Света, Нина, Люба, две Тамары, Марина и Маша,  и  еще  Маша,  и  еще
Маша, которая вовсе Маргарита.
   - Вот тебе и раз! - сильно, удивился Истомин, сам малость разнежившийся
от мимолетных воспоминаний. - За что камень-то, нежные мои?
   - За то, что ты _был_, -  подвела  итог  умная  Инка,  и  все  согласно
закивали. - За то, что ты всем нам дал _надежду_.
   - Неправда! - Истомин вскочил со скамейки и прошелся в быстром  слаломе
между сидящими тут и там дамами. - Я никому никаких  надежд  не  давал.  Я
_был_ - и все.
   - "Ка-аким ты бы-ыл..." - пропела Наташа, и  все  хором  подхватили:  -
"Таки-им оста-ался..."
   - Стойте, - сказала умная Инка. - Шутки в сторону. Ты у  нас  ба-альшой
моралист, Истомин, ты всех кругом учишь без сна  и  отдыха.  Но  разве  ты
имеешь право _учить_?.. Да, я помню Суздаль, лето, старуху  с  ведрами.  Я
помню, как мы бегали за парным молоком, и пили его, и  ты  пролил  его  на
рубаху, и  ужасно  взволновался,  расстроился,  и  я  полдня  стирала  ее,
отстирывала пятна, а ты ходил мрачный и говорил, что  у  тебя  редсовет  в
издательстве, что тебе еще утром надо "было смотаться в Москву и что тебе,
конечно, плевать  на  рубаху,  но  как  ты  об®яснишь  жене  происхождение
пятен... А я слушала и терла, слушала и  терла.  И  оттерла.  И  ты  сразу
подобрел, расцвел, и оказалось, что никуда ты не спешишь, и  что  со  мной
тебе прекрасно, и ты благодарен _мне_ за эту поездку... А я уже ничего  не
могла...
   - И я помню, - вступила в разговор Лена, - как мы клеили обои. Ты тогда
пошел к директору магазина, подарил ему свою книгу с автографом, а он тебе
отвалил царские обои -  из  подкожных  запасов...  Я  мазала  их  клеем  -
нарезанные куски, а ты стоял на стремянке и присобачивал  их  к  стенке...
Потом мы лопали холодный, со льдом, свекольник - на столе,  на  газете,  и
было солнечно-солнечно, и  было  странное  ощущение  _дома_.  А  потом  ты
ушел...
   - Но я же вернулся. И еще раз, и еще... - защищался Истомин.
   - Пока не наскучило. Тебе, тебе... А я, дура,  поверила,  что  тебе  не
наскучит никогда...
   - Я этого не говорил!
   - Ты этого не говорил, а я разнюнилась...
   - Кто ж в том виноват? - резонно спросил Истомин.
   - В том, что я дура?.. Папа с мамой, наверно... Ты, Истомин,  в  другом
виноват. Ты отлично знал, что я дура, что все бабы легко дуреют,  когда  к
ним относятся _по-человечески_, и воспользовался этим. Ты профессиональный
обманщик, Истомин.
   -  Ну  знаешь  что!  -  возмутился  Истомин.  -  Выходит,  какой-нибудь
фотограф, который мальчонке обещает птичку, тоже,  по-твоему,  обманщик  и
негодяй.
   - Хорошее сравнение, Истомин, - кивнула Лена. - Ты  умный  мужик,  одно
слово - писатель... Мы все здесь, - она обвела рукой групповой портрет  на
поляне, - до сих пор ждем обещанную птичку.
   А тут и Оля из Красноярска слово взяла:
   - Сейчас ты скажешь, что никакой птички не обещал, верно?
   - Не обещал, - упрямо заявил Истомин.
   - Зачем же ты мне врал, что из меня выйдет толк?
   - Я не врал. Я предполагал лучшее.
   - Врешь. Ничего ты не предполагал. Девочка тебе понравилась, то есть я,
мордочка смазливая, глазки, губки, ножки. А девочка в писатели рвется. Так
ты у нас добрый, тебе слов не жалко. Помнишь, что ты мне сказал?.. "В тебе
есть Божья искра, а мастерство само придет".
   - Пришло? - боязливо поинтересовался Истомин, хотя ответ знал  заранее.
И получил его:
   - Не дошло. Даже искра погасла, если и была...
   - Была, была, честно, - подтвердил Истомин.
   - Да врет он, врет, как всегда, - со  злостью  сказала  Саша  Калинина,
мужняя жена, - не было искры.
   -  Сама  теперь  знаю...  А  тогда  поверила,  писала,  как  проклятая,
рассказы, рассказы, в  Москву  их  -  заказным,  а  обратно:  "Отсутствует
конфликт, схематичны характеры, опубликовать не  сможем".  Как  мордой  об
стол!.. И между прочим, я сама в Москву приезжала, звонила тебе  сто  раз.
Где ты был?
   - В командировке, - немедленно отпарировал Истомин. - В жаркой Африке.
   -  Ах  ты  гад,  -  мечтательно  и  сладко  сказала  Оля  Асатурян   из
Красноярска, - откуда же ты знаешь, когда я тебе  звонила,  если  я  твоей
жене не называлась?
   - Он по параллельному аппарату слушал, - опять внесла свою лепту мужняя
жена, - из жаркой Африки.
   - Ты бы лучше помолчала, - обрезал ее Истомин.
   - И не подумаю. Сама я здесь случайно, за компанию.
   Мне от тебя ничего не требуется, счетов не пред®являю. Но вот слушаю  я
вас всех и думаю: за что ж мы на тебя окрысились? Ведь ты же такой добрый,
такой ласковый. И молоко пил, и обои клеил, и в девочке  Оле  Божью  искру
отыскал... Мы ж тебя благодарить должны... Другие мужики рядом с  тобой  -
плюнуть и растереть. Хамье и домостроевцы... Мы с тобой в Пицунде двадцать
четыре дня вместе были,  всего  двадцать  четыре!  А  я  после  на  своего
благоверного полгода без тоски смотреть не могла... Лучше бы ты тогда,  на
пляже, мимо прошел...
   - Лучше б ты в Красноярск не приезжал, - сказала Оля.
   - Лучше б нас Славка не знакомил, - сказала Лена.
   - Лучше б я такси поймала, а ты бы проехал,  не  подвозил  бы  меня,  -
сказала Инка.
   - Лучше б я в тот день в  просмотровый  зал  не  пошла,  а  смылась  бы
пораньше домой, - сказала Наташа.
   - Девочки! Лапоньки! Судьи мои беспристрастные! - заорал вконец  сбитый
с толку Истомин. - В чем же я виноват? В том, что мимо не прошел?  В  том,
что не бил вас, не оскорблял, не плевал в рожу, а дарил  цветы,  катал  на
машине, стихи читал? В том, что относился к вам так,  как,  считаю,  любой
мужик к любой женщине относиться должен? Тогда пардон, но  я  ни-че-го  не
пойму!..
   - Получается, не я дура, а ты болван,  -  грубо  сказала  Лена  Ларина,
инженер-химик. - Мы тебе не доброту в упрек ставим, а то, что пустая она у
тебя. Да ты и сам пустой внутри, Истомин. Интересно, сердце  у  тебя  есть
или нету, а?..
   Истомин приложил руку к левой стороне  груди:  сердце  билось  ровно  и
сильно, как дорогой швейцарский хронометр. Было  у  него  сердце,  было  и
работало до сих пор без вредных перебоев. А  вот  в  роще  этой  березовой
нежданно-негаданно напомнило о себе:  что-то  душно  вдруг  стало,  что-то
воздух загустел, как черничный кисель, - хоть ложкой его ешь...
   Истомин рванул ворот рубашки, вздохнул глубоко. Не  к  грозе  ли  дело,
подумал он.  Но  небо  по-прежнему  было  чистым,  ни  облачка  в  нем  не
наметилось, солнце шпарило вовсю, ветерок гулял между березами.
   Старею, старею, с грустью решил Истомин, а все еще хорохорюсь,  пыжусь,
надуваюсь. Надо бы и о вечном подумать...
   Верный "жигуленок", друг и единомышленник, издалека ржал призывно,  бил
копытом: пора, брат, пора. В переносном, конечно, смысле...


   Ах, как хлестал ветер в лицо через опущенное стекло машины, как свистел
в ушах, как студил голову, как  стлался  под  крепкие  шины  "металлокорд"
горячий и вязкий асфальт скоростной трассы Москва - Ярославль!..


   До чего ж богата Ярославская дорога древними славными городами, а в них
памятниками-старины:  что  ни   населенный   пункт   -   то   целый   сбор
достопримечательностей, да еще каких!.. Автор уж и не говорит  об  иных  -
мимо просвистевших, о  давешней  роще,  например:  тоже  ведь  памятник...
Истомин действительно не ведал, что это на него наехало.
   Понадобилась  всего  лишь  поездка   в   Ярославль,   чтобы   достигший
сорокалетнего перевала герой кое над чем задумался?.. Нет, конечно,  не  в
дороге дело, а именно в перевале, в небольшой, в сущности,  круглой  дате,
которую Истомин почему-то очень болезненно пережил. Он  готов  был  обеими
руками подписаться под  стихотворными  строчками  коллеги,  которого,  как
видно, мучило нечто сходное: "До сорока вся жизнь как хмель,  а  в,  сорок
лет - похмелье". Или еще одна народная мудрость: до сорока лет на  ярмарку
едем, а после сорока с ярмарки возвращаемся. Едучи с ярмарки,  не  грех  и
оглянуться: а что у тебя на возу завалялось?..


   Без малого триста километров от Москвы до Ярославля были  для  Истомина
частью длинной дороги с ярмарки...


   На возу у Истомина был полный порядок! Елочные блестящие игрушки лежали
- одна к одной.
   Но ведь в цирковых-то его  делах  доброта,  даже  елочная,  отсутствует
начисто, там Истомин, как писали в старых романах, строг, но справедлив. В
первую очередь, заметим, строг.
   Но положа руку на сердце, которого, как предположила  девушка  Лена,  у
него не было, Истомин признал, что его цирковая  строгость  тоже  окрашена
пустой добротой.
   Вот, например, перед ним цирковые  артисты  -  гимнасты,  акробаты  или
жонглеры, - номер которых он только  что  отсмотрел,  придя  к  печальному
выводу, что он, их номер, позорит искусство  цирка,  а  значит,  не  имеет
права на существование. Плюс к тому услужливая цирковая администрация  все
про этих артистов Истомину доложила, всю подноготную вывернула.
   Давайте  представим,  какой  _добрый_  разговор  пойдет  у  них   после
просмотра.
   - Как вы себя чувствуете? - спрашивает  внимательный  Истомин,  отлично
зная, что чувствуют себя артисты неважно, что пенсию  они  уже  заслужили:
четверть века на арене, считая с первых шагов, может быть, даже с детства.
   - Спасибо, хорошо, - естественно, отвечают артисты, которые пуще смерти
боятся признаться, что и сердце пошаливает,  и  ноги  болят,  и  радикулит
крутит, работать-то ох как хочется, не представляют они себя _вне_ манежа.
   - Рад за вас, - говорит  Истомин,  очаровательно  улыбаясь  и  мысленно
проклиная скрытных и неискренних артистов. - А  что  вы  думаете  о  своем
номере?
   - Думаем усилить трюковую часть, - складно  врут  артисты,  которые  на
самом деле не чают, чтобы вредный писатель-критик провалился сквозь землю,
куда-нибудь в Австралию или Полинезию, и тем самым дал им еще годик-другой
поездить по циркам.
   - Боюсь, что вам будет трудно, - железным  -  даже  стальным!  -  тоном
заявляет Истомин, которому уже поднадоела эта  псевдокуртуазная  перекидка
словами-мячиками; он целенаправленно рулит к финишу: -  Боюсь,  что  более
сложных трюков вы не осилите, а эти, согласитесь, едва-едва тянут на три с
ба-альшим минусом.
   - У нас есть акты, - вовсю защищаются артисты, - они  подписаны  нашими
коллегами, вот фамилии, нас хвалят, отмечают самобытность, сложность...  А
вот рецензии в газетах, вот в областных, вот в республиканских...
   - Спасибо, я верю на слово. - Истомин  решительно  отметает  протянутую
артистами толстую  папку  с  пыльными  бумажонками.  -  Давайте  не  будем
морочить  друг  другу  голову.  Мы  все  отлично   знаем,   как   делаются
просмотровые акты: вы их пишете сами, а добрые знакомые охотно подписывают
- что им, жалко, что ли... А рецензии готовят дилетанты, люди в  цирке  не
разбирающиеся, и это я говорил и писал там-то и там-то.  -  И  перечисляет
конференции, симпозиумы, а также журналы и  газеты,  где  он  письменно  и
устно доказывал  необходимость  профессиональной,  а  не  вкусовой  оценки
искусства цирка.
   - Но мы...  -  уже  безнадежно  начинают  артисты,  однако  Истомин  их
решительно прерывает:
   - Поймите, я хочу вам добра: ваш номер вас _унижает_. Его и не будет. А
вас никто из цирка не гонит. Пенсия есть, вы сможете работать ассистентами
у коллег, сможете передавать свой богатый опыт...
   И так далее и тому подобное.


   А ведь он и вправду верит, что желает им добра. Ему искренне жалко их -
немолодых, не слишком умелых, не очень ловких, страстно, до слез  рвущихся
ежевечерне выходить в манеж... Мало ли кто куда рвется! Да, дружба  дороже
истины - так, повторимся, считал Истомин. Но ни с кем  из  _цирковых_  узы
дружбы его не связывали, а значит, царила истина. Добрая, добрая, как  вы,
наверно, заметили...


   Наконец артисты швыряют последний козырь:
   - У  руководителя  номера  через  год  юбилей.  Дайте  ему  доработать,
отметить праздник, и тогда...
   - Я выскажу свои соображения руководству главка, - отступает Истомин. -
Как вы понимаете, сам я ничего не решаю...


   Герой какого-то ветхого анекдота рубил собаке хвост по частям: чтоб  не
сразу, не наотмашь, чтоб не так больно было.
   Ах, доброта, доброта, мягкая постелька!.. Кстати, о собаке. Вряд ли та,
рыженькая, из Верхних Двориков, когда-нибудь  обретет  себе  хозяина.  Все
кругом добры мимоходом: погладили, приласкали, а там хоть трава не расти.


   Вот к кому Истомин действительно добр,  так  это  к  собственной  жене.
Чтобы впоследствии не путать ее с бывшей - Анютой, обозначим имя:  Татьяна
Васильевна.
   Истомин женился на Татьяне  Васильевне  не  второпях:  с  год  примерно
ухаживал, примеривался, присматривался, взвешивал  да  и  привык  за  год.
Пусть фраза звучит чуть-чуть не по-русски, но Татьяна Васильевна стала для
Истомина именно _привычкой_. А  пока  он  приглядывался  да  привыкал,  то
никакой ломкой характера,  естественно,  не  занимался,  не  лез  в  чужой
монастырь  со  своим  уставом.  Ну  а  у  монастыря,  то  бишь  у  Татьяны
Васильевны, устав свой, вполне самостоятельный, отработанный. И  оказалось
- вот открытие-то! - что два устава вполне могут прилично  сосуществовать.
Как два государства... А тут как-то сам собой сын  родился,  подрос,  тоже
какой-никакой устав себе нажил. Вот вам уже и три государства! И прекрасно
живут - мирно, славно, хотя и несколько отчужденно: каждый  сам  по  себе,
каждый вполне суверенен. Что считают нужным - выносят на общее обсуждение,
а что не считают, то за собой оставляют. Или в себе.
   Скажете, это не семья?  Скажете,  все  трое  просто  добрые  соседи  по
квартире, а не муж, жена, сын? Скажете, муж и жена - одна сатана?..
   А Истомину, как ни странно,  нравился  сей  мощный  разгул  демократии,
нравилось их "общество семейных свобод".  Почему?  Да  потому,  что  такой
порядок не требовал к священной жертве хрупкую нервную  систему  Истомина,
не изнашивал ее.
   Помнится, Татьяна Васильевна  поначалу  попыталась  об®единить  уставы,
выработать общий - _семейный_. Но  год  ухаживания  лучше  всяких  доводов
убедил Истомина в бессмысленности этого сложного  тягостного  мероприятия.
Ведь как было бы: нарушил общий устав - преступник, отвечай  перед  женой,
перед  сыном.  А  свой  собственный  нарушай  сколько  хочешь:  не   перед
кем-нибудь -  перед  самим  собой  отвечать.  Поэтому  Истомин  настойчиво
Татьяне Васильевне воспротивился:  не  впрямую,  не  грубо,  но  исподволь
уклонялся от ее посягательств на его личную жизнь. А она - женщина  умная,
все усекла, отступила, а позже и сама поняла и приняла  житейскую  правоту
мужа.


   А сейчас он ехал и размышлял: правоту ли?..


   В своих работах - особенно публицистических - он вовсю  отстаивал  иную
правоту: он писал о крепких и дружных семьях, где все общее - и горести, и
радости,  где  каждый  живет  заботами  каждого,  где  никто  ни  о  какой
суверенности слыхом не слыхивал, не исключено - понятия такого не знает.
   Естественно возникает вопрос: когда писатель искренен - в своих  книгах
или в своей жизни?
   Что вернее: слово или дело?
   Существо по имени Финдиляка, а вернее - ее создательница,  как  мы  уже
слыхали, заявило, что Истомин совсем не  знает  жизни,  что  его  книга  -
сплошное самолюбование.  Что  скрывать,  Истомину  нравилось  быть  добрым
мудрецом.
   Нравилось - быть?
   А не вернее ли - _казаться_?..
   Он умел казаться мудрым и всепонимающим, и вот что  забавно:  люди  ему
верили. Люди писали ему искренние письма, спрашивали совета:  так  ли  они
живут, верно ли? Впрочем, он на письма не  отвечал:  ответишь  на  одно  -
остальные, как из мешка, посыплются, а  к  чему  ему  лишние  хлопоты?  Но
льстило ему, ох как льстило признание читателей,  козырял  он  при  случае
этими письмами: знай, мол, наших!..
   А вот хозяйка  Финдиляки  Истомину  не  поверила  и  уехала  на  остров
Шикотан. А книгу снесла в букинистический и вернула  себе  кровные  восемь
гривен: деньги хоть и малы, а все нужнее в хозяйстве...