ятую и следом - "но". Вот так: курить, естественно, вредно, но...  Или:
бег трусцой укрепляет здоровье, но... И так далее, продолжайте сами.


   - Ты женат?
   - Разумеется. Четырнадцать лет уже. Сыну - тринадцать.
   - Ты спокоен дома? Заметь, я не спрашиваю -  счастлив,  я  спрашиваю  -
спокоен...
   - Странный термин...
   Истомин подумал, впрочем, что не такой уж и странный.  Скорее,  точный.
Счастье - понятие расплывчатое, строгого определения  ему  не  существует.
Как в философии:  абстрактная  категория...  Кстати,  вот  и  определение:
счастье - это покой... Покой нам только  снится...  Банальная  фраза  эта,
давным-давно украденная у Блока, почему-то на секунду расстроила Истомина,
и что-то уже кольнуло в левой стороне груди -  не  сердце,  нет,  а  будто
электрической иголочкой кто-то  притронулся...  Спокоен?..  Нет,  конечно!
Скорее наоборот: он  непонятно  почему  напряжен,  словно  ждет  откуда-то
подвоха, удара, каверзы  какой-нибудь...  Примеры?  Да  мильон!  Иной  раз
намеренно не хочет заглянуть в дневник  к  сыну.  А  вдруг  там  двойка?..
Придется что-то говорить, раздражаться, закипать от молчаливого  упрямства
сына, от непонимания им простых  истин...  Для  кого  простых?  Для  него,
Истомина? А если для тринадцатилетнего сына они -  _не  истины_?  То-то  и
оно... Или опять-таки с раздражением порой ловит себя на мысли, что вот он
дома, а жены нет, и она не где-нибудь - у подруги там или у  любовника,  а
всего лишь на своей  распрекрасной  работе,  но  горит  и  ликует,  как  у
любовника, ставит общественное выше личного. И, между прочим, не проверяет
у сына дневник... Спокоен он... Как же...
   - Тогда второй вопрос, - быстро сказала Анюта.
   - Постой, я ж не ответил.
   Истомин пришел в себя, как вынырнул из-под воды: даже в ушах звенело.
   - Почему же?.. Все очень-очень понятно... Скажи, а твоя жена спокойна?
   Заладила: спокоен, спокойна...
   - Абсолютно! - сказал так поскорее, чтобы не думать,  не  анализировать
суть, зря не мучиться. А Анюта заметила.
   - Вот и врешь, - спокойно сказала  она.  -  Жить  с  тобой  -  сплошная
нервотрепка.
   - Ну уж!.. - Истомин отлично знал, что он не сахар, но сей факт его  не
тяготил, он даже в меру гордился им: вот  мы  какие  непростые,  какие  мы
сложносочиненные. - И потом: ты-то что волнуешься? Ты свое со мной отжила.
Или отмучилась, а, подруга?..
   - Отжила... - эхом повторила Анюта.
   - Слушай, - окончательно обозлился Истомин, - если ты помнишь, не я  от
тебя ушел, а ты от меня. Собралась, сказала "прощай!" и пошла к мамочке. А
я остался. Один, между прочим. И  ведь  звонил  тебе,  говорил:  не  дури,
вернись. А ты?
   - А я не вернулась.
   - Почему?
   - Ты не хотел.
   - Ты что, дура? Я же звонил...
   - Истомин, перед кем ты ломаешь комедию? Передо мной? Не надо, я  театр
не  люблю.  Разве  что  перед  собой...  Ты  ведь  не  жил  со  мной,   ты
_существовал_, ты тяготился и домом, и  мной,  и  мамой  -  она  умерла  в
прошлом году, - ты придумывал любой предлог, чтобы уйти. И все  бы  ладно:
ну не нагулялся мужик, молодость в нем играет, но зачем ты на меня давил?
   - Я тебя давил?! Окстись, подруга!
   - Давил, Истомин. Ты разогнал всех моих друзей: они тебя не устраивали,
они были для тебя примитивными, они ходили в походы и пели у костра песни,
которые ты не понимал. Ты не дал  мне  пойти  в  аспирантуру:  женщина  не
должна быть слишком занятой, любая эмансипация, по-твоему, имеет  границы.
Ты отнимал у меня дело, но ничего не давал взамен. Ни себя  не  давал,  ни
дома... В самом деле, Истомин, зачем ты заставлял меня  сидеть  в  четырех
стенах? Для порядка? Зачем мне был дом без тебя? Без тебя я прекрасно жила
с мамой... Кстати, и с ней ты меня постоянно ссорил,  ты  настраивал  меня
против нее, и я верила, верила - тебе, потому  что  любила  тебя,  и  мама
уходила от меня, уходила, а когда я вернулась к ней,  она  была  для  меня
другой, не прежней, я уже смотрела на нее твоими глазами, меня  раздражало
то, что раздражало тебя...
   - Ты же работала.
   - Я потеряла темп, Истомин,  потеряла  кураж.  Я  работаю  по  инерции,
потому что так надо, потому что все работают и есть хочется... Я согласна,
согласна, я не Эйнштейн и даже  не  Софья  Ковалевская,  пороху  бы  я  не
изобрела, но я _хотела_ работать. Истомин, я _хотела_ изобретать порох,  а
ты мне очень разумно об®яснил, почему это глупо, почему  этого  делать  не
следует...
   - И ты поверила?
   - Я не поверила, я подчинилась. Мы всегда подчиняемся тем, кого любим.
   - Ишь ты, "любимо... Я слыхал, ты потом замуж вышла?
   - Да. За одного из тех, кого ты разогнал.
   - Хороший парень?
   - Наверно.
   - Что ж разошлись?
   - Он по-прежнему ходил в походы, Истомин, и пел у костра песни, которые
уже мне не нравились.
   - А при чем здесь я?
   - Ты начал меня подгонять под свой размер, начал ломать, а  потом  тебе
надоело и ты  махал  топором  по  инерции,  по  обязанности,  скорее  даже
отмахивался. И вот когда я поняла, что  тебе  _надоело_,  я  ушла.  Но  ты
прилично надо мной потрудился, полработы - твои, честно... Это  страшно  -
жить полуфабрикатом, Истомин: я  еще  не  стала  тобой,  но  уже  не  была
собой...
   - Я тебя не понимаю, - нервно сказал Истомин.
   - Все ты понимаешь, не ври. Ты же у нас инженер человеческих  душ,  как
ты сам о себе думаешь. Ты же не смог быть просто инженером, не захотел, и,
наверно, правильно сделал. Ты нашел призвание, Истомин?
   - Я его не искал. Я знал о нем всегда: и когда был студентом,  и  когда
стал инженером... Кстати, подруга, не ты ли  мне  долдонила:  пиши,  пиши,
пиши? Не ты ли убеждала: бросай к черту свои самолеты, кропай нетленки?
   - Я долдонила, я.
   - Значит, понимала меня? Прониклась, так сказать, ситуацией...
   - Я всегда тебя понимала. Поэтому и ушла...
   - Опять двадцать пять, отдай за рыбу деньги! - В сердцах Истомин пустил
непонятное крылатое выражение, ненавязчиво полученное им в  наследство  от
далеких рязанских предков.
   У него постепенно  крепло  желание  открыть  на  ходу  правую  дверь  и
легонько подтолкнуть в мелькающее  пространство  непрошеную  спутницу.  Но
кого, спрашивается, подтолкнешь, если спутница  сама  утверждает,  что  ее
нет, что она - облако в джинсах популярной фирмы "Ли"? Да и если б была  -
как можно!  Истомин  свято  чтил  Уголовный  кодекс,  любил  к  месту  его
цитировать, да и гуманен он был, "инженер человеческих душ",  миролюбив  и
кроток, тараканов - и тех  жене  доверял  давить,  сам  не  марал  подошвы
домашних тапок.


   Поэтому, сменив гнев на  милость,  хотел  сказать  что-то  нейтральное,
теплое, душевное, но не успел. Сзади, как гром небесный, раздался  трубный
глас дорожного бога, усиленный казенным репродуктором:
   - Водитель автомашины  ноль  три  -  двадцать,  прекратите  движение  и
поставьте транспортное средство на обочину.
   Истомин матюкнулся про себя, лихорадочно соображая,  что  же  он  такое
сотворил,  какой  пункт  священных  правил  дорожного  движения  ненароком
нарушил. Семнадцать лет непрерывного водительского стажа - в  любое  время
года, в любую погоду, и в снег, и в  ветер,  и  в  звезд  ночной  полет  -
научили его не нарушать по неведению:  водители  с  таким  опытом  если  и
нарушают, то сознательно, они смело идут на  вполне  обдуманный  риск,  не
опасаясь вредных для себя последствий.


   Похоже, скорость превысил, решил Истомин и погнал, тормозя, "жигуль" на
обочину.


   Канареечных  цветов  машина  ГАИ  об®ехала   истоминское   транспортное
средство и встала чуть впереди. Из нее  неторопливо  вылез  невысокий,  но
крепкого телосложения капитан и, лучезарно улыбаясь, направился  к  машине
ноль три - двадцать. Истомин тоже вышел на волю и ждал капитана,  улыбаясь
ничуть не менее лучезарно.
   - Инспектор ГАИ капитан Спичкин,  -  представился  капитан  Спичкин.  -
Почему нарушаете, товарищ водитель?  Почему  вы  двигались  по  трассе  со
скоростью сто километров в час?
   - Не иначе случайно. Не иначе задумался, -  срочно  повинился  Истомин,
лихорадочно между тем вспоминая, где он слышал фамилию Спичкин как  раз  в
приложении к работнику доблестной Госавтоинспекции. - Я, товарищ  капитан,
сто лет ничего не нарушал, мне это  по  должности  не  положено.  -  И  он
протянул Спичкину ворох красивых удостоверений, где  говорилось,  что  без
него, без Истомина, советская милиция пропадет, захиреет.
   Капитан Спичкин все удостоверения внимательнейшим  образом  рассмотрел,
вернул Истомину и сказал не без должного уважения в голосе:
   - Это все, конечно, хорошо,  Владимир  Петрович,  но  можно  мне  одним
глазком глянуть на ваше _водительское_ удостоверение?
   - Что за вопрос, товарищ капитан! - засуетился Истомин, полез в  карман
за правами, и вдруг его - не карман, вестимо,  а  Истомина  -  осенило:  -
Слушайте, а вас случайно не Валерианом Валериановичем зовут?
   - Так точно, - ответил Спичкин, немало удивившись и удивление  свое  от
нарушителя не скрыв. - А откуда вы знаете?
   - Мне о вас рассказывал  мой  друг,  известный  артист  театра  и  кино
Станислав Политов, которого вы спасли от пучин полноводной реки Яузы.
   - Было дело, - зарделся и потупился мужественный капитан. -  А  что  он
вам говорил?
   -  Только  хорошее!  Только  слова  благодарности!  -  уверил  капитана
Истомин. - Но, помнится, он называл вас старшим лейтенантом...  И  вообще:
вы же были в Москве...
   - Меня повысили в звании, - сообщил Спичкин, - и бросили на  прорыв.  Я
теперь в области батальоном командую. - В голосе капитана звучала законная
гордость, а вовсе не сожаление о потерянном теплом московском местечке. Он
козырнул: - Можете следовать дальше,  Владимир  Петрович,  только  следите
внимательней за показаниями спидометра.
   - Непременно, - горячо уверил его Истомин, - глаз с него не спущу.
   - А вот это лишнее, - солидно пошутил Спичкин, - глаз надо с дороги  не
спускать. Помните, что вы не один  на  ней.  Не  забывайте  о  других.  Вы
успеете среагировать - встречный запоздает, вот и авария...
   И, опять козырнув, направился к своей "канарейке". Но вдруг  обернулся,
сказал застенчиво:
   - А товарищу Политову - мой большой привет...
   - Передам, - пообещал Истомин, очень собой довольный,  очень  довольный
собственной памятью,  опять  -  в  который  уже  раз!  -  выручившей  его,
довольный своей удачливостью, своим тонким чутьем, позволяющим  ему  легко
ориентироваться в темном лесу чужой психики. В данном случае милицейской.


   Анюты в машине не было. То ли она испугалась капитана Спичкина,  то  ли
вышел временный срок ее пребывания в дороге Москва - Ярославль и она,  как
собиралась, вернулась к своим  расчетам,  к  своим  больным  и  беременным
сотрудникам, но испарилась она из машины как сон, как утренний туман.


   А может, она и была сном или утренним туманом... Зато на ее  месте,  на
правом сиденье, сидел некто плотный, темно-зеленый, низенький и пыльный, в
картонном  каком-то  сюртучке  и  полосатых  аэробических  гольфиках,  сам
перепоясанный потрескавшимся от времени сыромятным рыжим  ремешком.  Сидел
он, откуда ни возьмись, на правом  сиденье,  ерзал  на  нем,  подскакивал,
гнусно подмигивал Истомину, мерзко подхихикивал, чем-то шуршал бумажно.
   - В чем дело? - намеренно хамским тоном спросил Истомин,  не  садясь  в
машину, а ожидая на обочине, пока непрошеный суб®ект выкатится  из  белого
домика на колесах, очистит помещение.
   - Ехать надо, Истомин, ехать. И поскорее, поскорее, тебя  там  ждут  не
дождутся. Включай зажигание и погоняй, погоняй, пока Спичкин не  очухался,
- скороговоркой зачастил суб®ект.
   Голос у него был тонкий, даже писклявый, неинтересный голосишко  был  у
картонного типа. Поскольку имени у него не окажется - это автор  чуть-чуть
вперед забегает, - так и назовем его: Безымянный, с большой буквы.
   - Ты кто? - ошарашенно спросил Истомин.
   - Садись, говорю. По дороге все раз®ясню.
   Истомин сел за руль, этаким роботом-автоматом тронул "жигуль",  лишь  в
зеркальце заднего обзора машинально отметил, что капитан Спичкин развернул
свою птичку-канарейку и помчал ее в сторону столицы, в сторону  дислокации
вверенного ему гаишного батальона.
   - Хорошо водить научился, - похвалил Истомина  Безымянный,  -  уверенно
держишься, не лихачишь. А  ведь,  помнится  мне,  еще  в  институте  права
получил, так?
   - Где получил, там и получил.  Тебе-то  какое  дело,  -  грубо  ответил
Истомин, разгоняя авто до разрешенных властями девяноста километров в час.
- Откуда ты взялся такой красивый?
   - А что? - Безымянный нахально развернул к себе зеркальце,  посмотрелся
в него. - Мальчик что надо! - Вернул  зеркальце  в  прежнее  положение.  -
Твоих рук дело.
   - Как это - моих?
   - Твоих и немножко твоей жены, которая законно  уступила  мне  место  в
этом легковом мустанге. Ты считал, она чертила.
   - Что считал? Что чертила? -  Истомин  вконец  запутался,  задурил  ему
голову Безымянный, запудрил, запылил мозги вековой пылью.
   - Что, что... Меня, вот что. Не узнаешь?.. Я - твои  дипломный  проект,
краса и гордость выпуска одна тысяча девятьсот не  будем  говорить  какого
года. Золотая медаль студенческих научных обществ. - И  Безымянный  достал
откуда-то  из  недр  зеленого  сюртучка  потускневший  кружок  медали   на
выцветшей красной ленте, повертел ею, медалью то есть, на зуб  попробовал,
сплюнул, спрятал, спросил: - Теперь узнал?
   - Ах вот оно что! - облегченно засмеялся Истомин. -  Смутно  припоминаю
проектик. И впрямь краса и гордость выпуска.  Меня  ж  благодаря  тебе  на
кафедре оставили, ассистентом, предложили тебя  доработать,  превратить  в
диссертацию и защититься. Кандидат технических  наук  Истомин.  Звучит?  -
рассмеялся вроде бы иронично, но сквозь деланную иронию прорывалась этакая
горькая  смешинка,  этакая  ностальгическая   грустинка,   этакая   нежная
лукавинка: мол, не стал бы писателем - был бы и вправду главным инженером,
генералом от техники, самолетным великим конструктором, для  кого  "первым
делом, первым делом самолеты".
   Но Безымянный всю картинку обгадил.
   - Не звучит, - пропищал он. - Не вышло из  тебя  кандидата.  Продал  ты
свое кандидатство за тридцать сребреников.
   - Что ты имеешь в  виду,  хам?  -  обиделся  только  что  разнежившийся
Истомин.
   - Ушел в борзописцы. Поменял призвание на легкий хлеб.
   - Это у кого легкий? У меня? - возмутился Истомин.  -  А  ты  сидел  за
письменным столом по десять часов  в  день?  А  ты  дописывался  до  такой
степени, что даже читать ничего не мог? Даже детективов... А  ты  геморрой
себе нажил -  от  вечного  сидения  то  за  столом,  то  за  рулем,  то  в
президиуме?
   - Нашел чем хвастаться, - укорил Безымянный, - постыдной  болезнью.  Ты
же небось спортсмен: вон, сорок лет уже, а какой орел!.. Не  о  том  речь.
Надрываться можно и канавы роя.  Ты  вот  скажи:  какая  польза  от  твоих
сочинений? Кто-нибудь прозрел?  Исцелился?  Полюбил  ближнего  своего?  Не
пожелал жены его и осла его? Не обманул, не украл?
   - Литература не обязана лечить,  -  терпеливо  раз®яснил  Истомин,  как
делал это на всяких там читательских конференциях, как писал в  статьях  и
откровенничал в интервью с  журналистами.  -  Литература  ставит  диагноз,
привлекает внимание к болезни - внимание всех или каждого, не суть  важно.
Писатель - это сигнальщик и горнист, он сигналит и горнит об опасности.
   - Ишь ты, работенка! - восхитился  Безымянный.  -  "Протрубили  трубачи
тревогу..." А кто в бой пойдет?
   - Ну кто, кто... Люди, которые услышат сигнал.
   - Демагогия! - отрезал Безымянный. - А если б ты строил самолеты, то на
них можно было бы долететь от Москвы до Ярославля  или  от  Ленинграда,  к
примеру, до острова Фернандо По в Атлантическом океане. Конкретная польза.
Но тебе конкретика не нужна.  Тебе  шум-нужен.  Труба  трубит:  тру-ту-ту,
тру-ту-ту, все ее слышат, все трубача видят, все им любуются -  ах,  какой
красавец, ах, как он славно дудит, как сверкает  на  солнце  его  труба...
Куда это он нас скликает?.. Ах, туда, в светлое завтра!  Это  мы  чичас...
Где ероплан, чтоб в завтра лететь? А ероплана  нету.  Товарищ  Истомин  не
захотел его сочинить, товарищ Истомин захотел малость  потрубить.  А  ведь
мог сочинить еропланчик, мог, еще какие надежды подавал...  -  и  всю  эту
пакостную тираду пакостным же фальцетиком  и  по-прежнему  подпрыгивая  на
сиденье, пуская из-под сюртучка серые облака  пыли,  почему-то  подмигивая
одним левым глазом.
   Истомину расхотелось с ним спорить. Престранный суб®ект в  самом  деле,
да и не суб®ект  вовсе,  а  скорее  об®ект:  об®ект  приложения  юношеских
несчитанных сил. И ведь посмотришь теперь  -  изумишься:  за  что  золотую
медаль отвалили? Пародия  какая-то,  а  не  серьезная  работа.  Сквалыжная
чепуховина, которая изо всех сил пыжится, мнит из себя невесть что плюс  к
тому же и претензии создателю пред®являет.
   - Вот что, милейший, - надменно сказал Истомин, - я перед  тобой  бисер
метать не стану, уволь: Я тебя породил, как говорится, я тебя...
   - А вот и нет, - вроде бы обрадовался Безымянный, - меня убить  нельзя,
я бессмертный. - И он, отогнув ручонкой сюртучный лацкан, показал Истомину
фиолетовую чернильную надпись "Хранить вечно!".
   - Это за что же такая честь? - удивился Истомин, испытывая тем не менее
некую подспудную гордость за дело своего ума  и  рук  бывшей  жены  Анюты,
которая, если честно признаться,  в  ту  былинную  пору  ночей  не  спала,
чертила бездарному в черчении мужу запутанные карандашные схемы на плотных
листах ватмана.
   -  Гордость  студенческого  научного  общества,  -  поделился  секретом
Безымянный. - Меня гостям показывают. Здесь,  -  он  постучал  кулаком  по
сюртучку,  -  скрыта  мечта,  не  ограниченная  рамками  здравого  смысла,
способная на свободный полет, но в силу обстоятельств свободы лишенная.  -
Безымянный выражался высокопарно и витиевато.


   А тем временем ходко бегущий  "жигуленок"  в  почти  свободном  полете,
присев на рессорах, чуть ли не прижавшись к нагретому  асфальту  картером,
карданом и редуктором  заднего  моста,  неуклонно  приближался  к  границе
Московской  области,  к  владимирским  владениям,  к  большой  пограничной
деревне с ласковым именем Верхние Дворики.
   - Похоже, к границе приближаемся? - взволновался Безымянный. - А у меня
и визы нет, и паспорт просрочен... Вот что, папуля, -  деловито  обратился
он к Истомину,  -  мне  дальше  ехать  не  резон.  Ты  на  меня  поглядел,
поумилялся, скупую слезу обронил - мавр может уходить.  Вернусь  восвояси,
полка у меня уютная, теплая, мышей в архиве  повывели,  а  ты  кати  себе.
Миссия у тебя серьезная, истребительная, да тебе ж не привыкать: ты  чужой
крови не боишься.
   - Чего ты несешь! Какой крови?
   - Невинных агнцев.
   - Это артисты-то цирковые - агнцы?
   - А что такого? Обыкновенная гипербола, по-житейски - приписка.  И  что
характерно, Истомин: вас, писателей, за гиперболы  по  головке  гладят,  а
торговым  работникам,  к  примеру,  за  них  срок  дают.  С  конфискацией.
Парадокс, а?.. - И захихикал, забулькал, зашуршал листками,  парадоксалист
несчастный. И не хотел Истомин, а тоже засмеялся. Но строгости не  утерял,
распорядился:
   - Пошел вон, дурак!
   - Груб ты, Истомин, груб и не куртуазен. Не инженер ты душевный, а  так
- техник-смотритель. На кого орешь? На мечту свою орешь...  Ну  и  хрен  с
тобой, я не обидчивый. Лежал на полке, не волновался, так нет - вызвал  ты
меня. Зачем, спрашивается, если гонишь?
   - Я тебя вызвал?.. Ишь, размечтался!.. Сам явился, никто не звал.
   - Сам бы я к тебе, предателю, ни в жисть не явился!.. Катись колбаской,
Истомин, целуй фикус.
   И с этими дурацкими словами Безымянный  выпорхнул  в  открытое  окно  и
полетел, мелко перебирая ножками  в  полосатых  гетрах,  замахал  твердыми
полами сюртучка и довольно бы