о, ты что! - "жигуль"  от  возмущения  даже
вентилятор включил, задул, загудел. - Мы с тобой два сапога пара:  ходкие,
приемистые, надежные в работе, на вид блестящие, в экспортном  исполнении.
Но в то же время хрупкие, с тонкой внутренней структурой. Я, например,  на
разбитый  проселок  и  не  поеду:  застряну,  изгваздаюсь,  поврежу   себе
чего-нибудь. И тебе с магистрали сворачивать не советую.  Думай  только  о
себе, а другие о себе сами позаботятся.
   - Откуда ты такой философии поднабрался?
   - Я же говорю - от тебя. Два года вместе. Срок!
   Истомин вернул спинку кресла в вертикальное положение, захлопнул двери,
блокирующие кнопки на них утопил.
   - Вот что, - подвел он итог разговору, - я  поступил  так,  как  считал
нужным. Никакое это не благородство, а нормальный  человеческий  поступок.
Если и он тебе непонятен, пеняй на себя. Все, конец  связи.  -  И  включил
зажигание и рванул с места так, словно за ним гнались, словно  очухавшийся
Валера развернул свой  трактор  и  мчал  за  Истоминым,  горя  неправедной
местью.


   Хорошо работал двигатель: негромко, ровно, надежно. Что-что,  а  машину
Истомин знал, никакая мелкая неприятность в тупик  его  не  ставила.  Руки
плюс голова - что еще надо человеку?..


   И уже остался позади большой населенный пункт Глебово, и уже маячил  на
горизонте крохотный пока силуэт Горицкого монастыря, что  коронует  с  юга
старинный городок Переславль-Залесский.


   Истомин   в®ехал    в    город,    проскочил    мимо    кремля,    мимо
Спасо-Преображенского собора и церкви Петра Митрополита, раздумывая, а  не
перекусить ли ему чем пошлет переславль-залесский райпищеторг. Нет,  решил
он, рановато пока, оставим перекус до Ростова, а пока обязательно заглянем
в местный книжный магазин, посмотрим, что за художественная  литература  в
нем завалялась.
   В книжном магазине было  прохладно  и  пусто,  две  пожилые  продавщицы
маялись от безделья и на Истомина посмотрели со здоровым любопытством: что
он здесь потерял, гость явно  заезжий!  Не  думает  ли  он  по  московской
наивности выцыганить у них дефицитного Ж.Сименона или не менее дефицитного
Ю.Семенова? Как же, ждите, в Переславле-Залесском  своих  книголюбов  пруд
пруди...
   Но Истомин знал, что ни Сименона, ни Семенова  он  тут  не  найдет:  не
вчера родился. Он сразу порулил к полке с букинистическими книгами, потому
что не раз случалось: отыскивал он  на  таких  полках  какой-нибудь  милый
поэтический сборничек, пропущенный им в столичной суете,  или  потрепанный
журнал с хорошей повестухой, или непроданную  книжку  брата-писателя,  что
немало  способствует  под®ему  настроения.  Вот  и  сейчас  рылся   он   в
пропыленных изданиях и вдруг напоролся на собственный сборник рассказов  и
очерков, изданный в прошлом году под броским  названием  "Днем  с  огнем".
Название это было навеяно анекдотом про Диогена, который ходил среди  бела
дня с зажженным  фонарем,  искал  человека.  Истомин,  значит,  тоже,  как
древний философ, искал человека среди людей,  определял  его  нравственные
параметры, вовсю проверял моральным кодексом.
   Тот  грустный  факт,  что  сборник  кто-то  прочел  и  поспешил  сдать,
несколько расстроил Истомина, хотя в отличие от многих собратьев  по  перу
он не шибко обольщался  собственной  якобы  вселенской  популярностью,  не
очень верил всяким рецензиям, не считал, будто его книги  поклонники  рвут
на части. И все же, и все же...
   Под  пронзительными  взглядами  продавщиц  -  что  это   так   завлекло
варяжского гостя? - он перелистал книгу и обнаружил в ней  массу  пометок,
сделанных на полях толстым синим фломастером. Пометки  читались  буквально
так: "Ха-ха!",  "Вот  те  раз!",  "Чушь  собачья!",  "Брэд"  -  через  "э"
оборотное. Но имелись и более  гуманные:  "Здраво!",  "Ничего...",  "Умеет
думать!" Были и непонятные: "Козел!", "Прачечная", "Лена. 17-23-11".  А  в
самом  конце,  на  чистой  последней  странице  была  нарисована   веселая
хохочущая рожица - с носиком-пятачком, с чернильными точками  веснушек,  с
двумя бантиками на макушке. К рожице были приделаны длинные тонкие ножки в
больших ботинках с загнутыми носами, и все это  венчала  игривая  надпись:
"Финдиляка". Возможно, это был портрет автора пометок. А возможно, он  так
представлял себе автора книги. Но,  с  другой  стороны,  Финдилякой  могла
оказаться любимая женщина обладателя синего фломастера.
   Гадать было бессмысленно, требовался поступок.
   - Платить вам? - спросил Истомин любознательных  продавщиц,  протягивая
им книгу и кровный металлический рубль.
   - Нам, - сказали продавщицы хором, одна взяла рубль,  а  другая  книгу,
обе внимательно  рассмотрели  ее,  ничем  своих  чувств  не  выдали,  одна
отсчитала Истомину сдачи двадцать  копеек,  а  другая  завернула  книгу  в
бумагу и протянула с вежливыми словами:
   - Спасибо за покупку, приходите еще.
   - Это вряд ли, - сказал Истомин, взял книгу и вышел.
   Честно говоря, он толком не знал, зачем ее купил. Вот разве  что  из-за
пометок, чтобы на досуге изучить каждую, понять, к  какой  именно  строчке
она относится, увидеть за пометками неведомого читателя... Не исключено...
Но  настроение  Истомина  -  и  так  неважное  с  самого  начала,  да  еще
подпорченное  встречей  с  трактористом  Валерой  -  совсем  скатилось   в
минусовую область, замерзло там и с®ежилось.
   По ритуалу  полагалось  прошерстить  магазины  "Обувь",  "Галантерея  -
трикотаж", "Детский мир" и "Хозтовары"; но Истомину не хотелось  толкаться
у прилавков, бездарно тратить деньги, а  решил  он  пройтись  прогуляться,
прошвырнутся по местному Бродвею, являющему собой часть магистрали  Москва
- Ярославль. Тем более что малость в  стороне  виднелся  некий  худосочный
скверик, со скамейками, в этот дневной час не занятыми любителями народной
игры в домино.
   Истомин шел  к  скверику,  ни  о  чем  не  думал,  загребал  мокасинами
переславль-залесскую    пыль,    вот    уже    добрался     наконец     до
липово-кленово-тополиной аллеи, как вдруг  что-то  выпало  у  него  из-под
мышки, где зажата была ценная для автора,  но  уцененная  до  восьмидесяти
копеек книга. Выпало что-то и покатилось впереди, подымая облачко пыли.
   Никак сдача, подумалось Истомину, никак двугривенный.
   Но то был никакой не двугривенный,  а  нечто  вроде  апельсина,  только
синего цвета, -  круглая  голова  на  тонких  длинных  ножках  в  огромных
ботинках с загнутыми носами. Голова приплясывала  на  ножках,  кривлялась,
радостно улыбалась и покачивала синими бантиками.
   Автор полагает, что умный читатель уже догадался, что это  был  не  кто
иной, как вышеупомянутая Финдиляка. Истомин сразу решил, что она похожа на
героиню какого-то мультфильма, на весьма добрую и конечно же положительную
героиню: такая она была веселая, непоседливая, озорная на вид.
   - Привет, Финдиляка, - сказал он.
   - Здрасьте, дяденька,  -  пропищала  Финдиляка.  -  Что  это  вы  такой
грустный?
   - Заметно?
   - Еще как!
   Истомин плюхнулся на облезлую садовую скамейку, а Финдиляка  устроилась
верхом у него на коленке - этакий синий  апельсинчик  с  ногами,  существо
фантастическое,  не  исключено  -  инопланетянин,   загадочный   обитатель
неопознанного  летающего  об®екта,  незримо  присевшего   в   окрестностях
Переславля-Залесского.
   Истомин, помнится, будучи в городе Париже  в  творческой  командировке,
смотрел  нашумевший  фильм  про   несчастного   инопланетянина,   гонимого
взрослыми и обогретого лаской ребенка. Так  тот,  из  фильма,  вполне  мог
назваться дальним родственником Финдиляки: что-то у них общее было...
   А что, собственно, общее? Только одно:  никого  из  них  в  природе,  в
реальности, не существовало. Так, мираж, зыбь,  пустая  игра  прихотливого
воображения...


   - Ты инопланетянка? - глупо спросил Истомин.
   - Хорошо бы! - погрустнела Финдиляка. - Тогда бы я прославилась... Нет,
дяденька, я просто рисунок. Смешной, верно? - И она  опять  заулыбалась  в
полрожицы: настроение у нее менялось мгновенно.
   - Смешной. Кто нарисовал?
   - Одна тетенька.
   Вот тебе и раз! Значит, автор пометок на полях - женщина... Истомин еще
больше расстроился: ладно бы мужик изгалялся - чего с  него  взять?  -  но
женщина... Пренебрежение женщин Истомин переносил куда болезненней.
   - Молодая?
   - Что считать молодостью? - философски заметила Финдиляка.  -  Вот  ты,
например, молодой?
   - Средних лет симпатичный мужчина, - похвастался Истомин.
   - Ой-ой-ой, симпати-ичный... - иронически протянула Финдиляка,  задрала
ногу и почесала ею голову в районе  банта.  -  Хвастунишка...  А  тетенька
помоложе. Красивая-а-а!..
   У Истомина появилось жгучее подспудное желание познакомиться с красивой
молодой тетенькой.
   - А она местная? - вроде бы невзначай поинтересовался он.
   - Была местная. А потом уехала работать на остров Шикотан.
   - А-а-а, - малость разочарованно пропел Истомин. - Чего ж она с книгами
так обращается?
   - Как так?
   - Рисует на них. Слова всякие пишет.
   - Не знаю, - помотала головой Финдиляка. - Понравилась, наверно. Или не
понравилась... Да нет, скорее она о книге вовсе не думала, иначе  бы  меня
не нарисовала.
   - Какая связь? - не понял Истомин.
   - Для нее - прямая. Она меня рисовала всегда, когда чему-то радовалась.
Обрадуется и нарисует. На бумажке, на книжке, на песке. Или на  зеркале  -
помадой. Но ты не расстраивайся: наверно, она твоей книжке обрадовалась.
   - Может, она чему  другому  обрадовалась?  -  засомневался  Истомин.  -
Может, муж пришел?..
   - Она не замужем. Только женихалась.
   - Слово противное, - поморщился Истомин.
   - Почему? - Финдиляка  вытаращила  на  него  глаза-блюдца,  часто-часто
замигала. - Нормальное. Все  так  говорят.  К  ней  подруги  приходили,  с
фабрики, так только и слышно: эта женихается, и  этот  женихается.  И  все
радовались.
   - А ты где была?
   - Везде. И в книге, и в тетрадке, и на зеркале... Да-а, вспомнила:  она
твою книгу вслух читала!
   - Да ну? - приятно изумился Истомин. - Подругам?
   - Ага. Не всю, конечно, а кусочками.
   - Не помнишь, какими?
   - Там, где про мужчин написано. Что они  всю  тяжелую  работу  женщинам
уступили, что они ленятся, что они не любят зарабатывать деньги,  что  они
детей не воспитывают... Я правильно называю?
   Истомин писал о грустных явлениях излишней эмансипации прекрасного пола
и - как  следствие  -  все  прогрессирующей  феминизации  сильного.  Писал
страстно, приводил конкретные примеры из  жизни  -  чужой,  вестимо!  -  и
конечно же, Финдиляка несколько упрощала его мысли. Мягко говоря...
   Но в сути она не ошибалась.
   - Правильно, - подтвердил Истомин.
   - Ой, здорово! - обрадовалась Финдиляка. - А я забыть боялась... И  еще
она читала про женщин. Что они рвутся во всем обскакать  мужчин,  что  они
забыли про женские обязанности, про дом, про мужей...
   Истомин перелистывал купленную книгу и  видел,  что  пометки  "Верно!",
"Логично!" и "Что-то есть..." намалеваны как раз в тех местах,  о  которых
говорит Финдиляка.
   Но ведь были и другого рода пометки, и больше их было, много больше...
   -  А  где  она  не  радовалась?  -  Истомин  употребил  любимый  термин
Финдиляки.
   - Не знаю, - закручинилась  Финдиляка,  -  она  ж  те  места  вслух  не
читала... Хотя, - Финдиляка вновь расцвела улыбкой, - она  сердилась,  что
ты обвиняешь только  женщин.  Говорила,  что  во  многом  как  раз  мужики
виноваты. И что много одиноких женщин, что  они  просто  вынуждены  эма...
энсипи... - она запнулась.
   - Эмансипироваться, - подсказал Истомин.
   - Вот-вот, -  закивала  Финдиляка,  -  то  самое.  Вынуждены  работать,
зарабатывать, воспитывать детей в одиночку, потому что нет мужей... -  Она
собралась с духом и выпалила явно чужую фразу: - Вынуждены утверждать себя
на работе, поскольку дома у них нет, вот!
   - Красиво загнула, - согласился Истомин. Он  знал,  что  Финдиляка,  то
есть неведомая ее изобретательница, права. Увлекшись письменной борьбой  с
женской эмансипацией, обвинив женщин во всех смертных грехах, он  впопыхах
не учел целого ряда, как говорится, смягчающих обстоятельств. И того,  что
баб одиноких не считано. И что работать как  вол  приходится  потому,  что
мужниной зарплаты на жизнь не хватает, а он - зачастую! - и  не  стремится
зарабатывать больше, его вполне устраивает  семейное  "равенство".  И  что
домашние заботы - если есть дом, Финдиляка верно  подметила,  -  падают  в
основном на женские плечи: и в магазин сбегай, и постирай, и приготовь,  и
уроки  проверь.  А  когда?  Да  после  службы,  после  трудовых  побед   в
институтах, на заводах, в конструкторских бюро, где, к слову, мужики  тоже
крутятся. Только, отстояв свои вахты, они к телевизорам  мчатся,  а  не  в
ясли или в универсамы... Кстати, и ясли и детсады у нас - прямо  скажем...
И  в  универсамах  после  шести  тоже,  знаете  ли...  Словом,   надо   бы
диалектически к проблеме подойти, а Истомин не захотел,  Истомин  усмотрел
корень зла лишь в нелепом желании женщины доказать, что она тоже  человек,
простите за вольность формулировки. Сколько он писем тогда получил - и все
от женщин. И злые были письма, с хамством, и толковые, горькие. Разные.  А
вот и еще одно посланьице - Финдиляка...
   - Ты меня извини, - потупилась Финдиляка, - но я все скажу... Она  даже
плакала, когда книгу прочла. Она  говорила,  что  автор,  то  есть  ты,  -
трепач, что ты любишь только себя,  а  женщин  не  уважаешь  и  не  хочешь
понять. Что ты и в женщинах свое величество любишь, это  ее  слова...  Что
твоя книга - сплошное самолюбование, как перед зеркалом, и не надо было ее
издавать, потому что после нее только хуже. Потому что все станут  думать,
будто женщины дрянные, а мужчины несчастные... И еще - ты не  обижайся!  -
она сказала, что ты совсем не знаешь жизни, а смеешь учить жить... Ой,  ты
не обиделся?.. Это ж не я, это ж она, а она уехала... а я даже не понимаю,
про что говорю. Я же  на  последней  странице  нарисована,  а  там  только
оглавление рядом...
   Истомин в последний раз перелистал книгу.
   - Не волнуйся, я не  обиделся,  -  сказал  он.  -  Все  верно,  спорить
бессмысленно. Теоретик из меня  липовый.  А  уж  практик...  -  безнадежно
махнул рукой. - Ладно, пора ехать. Ты со мной?
   - Куда ж я от тебя денусь? - удивилась Финдиляка. - Пока  ты  книгу  не
выбросишь, я в ней буду. Захочешь побеседовать - только достань  ее,  и  я
тут как Тут. Договорились?
   - Договорились, - сказал Истомин и встал. Он давно собирался  заскочить
в музей "Ботик" на  южном  берегу  Плещеева  озера,  где  Петр  Алексеевич
Романов в конце семнадцатого века  строил  "со  товарищи"  первую  военную
флотилию. Собирался полюбоваться на памятник царю, на старые якоря, на сам
ботик с ненадежным  именем  "Фортуна".  Но  электронные  ручные  часы  уже
проникали два, времени потеряно уйма, а впереди еще  полдороги.  С  такими
темпами, похоже, он и до вечера в цирк не доедет,  Поэтому  он  решительно
миновал поворот к музею и поехал прочь из города.


   А сколько еще интересных мест его ожидало!..


   Вот "жигуленок" одолел длинный тягун, выскочил на горушку,  на  простор
и... Истомин даже притормозил, пораженный. Справа  от  дороги  прозрачная,
как кружево, будто бы звенящая  на  ветру,  заневестившаяся  под  солнцем,
нежно-белая, нежно-зеленая - да просто нежная, зачем лишние слова  искать?
- стояла березовая роща. Не  лес,  не  гай,  а  именно  роща;  по  Далю  -
небольшой, близкий к жилью лиственный  лесок.  А  еще:  чисто  содержимый,
береженый, заповедный. Чтобы не спорить с авторитетом Владимира Ивановича,
местные власти срубили перед рощицей массивные резные  ворота,  раскрасили
их во все цвета радуги и повесили  указующую  табличку:  "Березовая  роща.
Памятник природы".
   Забора, заметим, не наличествовало, только ворота: хошь - входи, хошь -
обойди.


   Мало нам красоты естественной, не видим мы  ее,  не  понимаем.  Ну  что
такое роща?.. Так, мура, белые палки с зелеными листьями. Пятачок пучок. А
вот рукотворные врата, да еще ценной масляной краской фигурно крашенные, -
эт-то вещь! Эт-то вам толковый дизайн и  большой  силы  икебана!..  Как  и
посыпанные  толченым  кирпичом  дорожки  в  городском  лесопарке.  Как   и
высокохудожественные плакаты "Берегите лес от пожара!", прибитые  прямо  к
деревьям. Как живая кошка с белым  бантом,  похожая  на  удавленницу;  как
клетка для попугая, сработанная из красного дерева и увешанная  грузинской
чеканкой, каковую автору  повезло  увидеть  в  фойе  одного  периферийного
театрика.
   Только в случае с рощей автор пошел бы дальше: он бы не ворота  красил,
а сами березовые стволы - в полосочку и в ромбик...
   Отметив земную красоту ворот, Истомин тем не менее устремился мимо  них
в рощу. В конце концов, раньше половины седьмого в цирке его не ждали, сто
раз успеет добраться, а погулять по памятнику природы -  многим  ли  такое
удавалось! Истомин,  во  всяком  случае,  впервые  столкнулся  с  подобной
возможностью, предоставленной  желающим-проезжающим  природой  -  с  одной
стороны, и теми, кто превращает ее в памятник, - с другой.
   Истомин вошел в рощу как в воду: в ней было прохладно  и  тихо,  словно
какой-то невидимый барьер отделял ее от  остального  мира  -  от  шоссе  с
рычащими и воняющими грузовиками, от полей с  тракторами,  от  города,  от
людей. Словно в памятнике  природы  царствовал  свой  микроклимат  и,  как
немедленно заметил Истомин,  существовал  свой  микромир.  Микромир  этот,
отделенный от макромира Ярославской области, был населен  довольно  густо.
То за одним деревом, то за другим, то за третьим виделись Истомину женские
фигуры: блондинки, брюнетки, шатенки - в платьях  вечерних  и  рабочих,  в
джинсах и в юбках макси и мини, а одна даже в шубке из песцов мелькнула, в
беленькой шубке средь белых берез.
   Ну прямо-таки ансамбль "Березка" на  отдыхе,  извините  за  близлежащую
аналогию...
   Что это за  картиночка,  достойная  пера,  подумалось  Истомину,  столь
похожая на ситуацию из фильма "Восемь с половиной"?.. И тут же он лицом  к
лицу столкнулся с грустного  вида  шатеночкой,  с  невысокой  кудрявенькой
кошечкой, грациозной и тонкой, которая томно проговорила:
   - Здравствуй, Истомин, вот ты  и  вернулся...  -  И  протянула  к  нему
длинные руки, явно подманивая и завлекая.
   - Позвольте, - нервно сказал Истомин, - я вас не знаю.
   - Знаешь, - сказала шатенка, - еще как знаешь.
   - И меня знаешь, - обиженно прошелестела  высокая  (брюнетка,  выплывая
из-за березы:
   - И меня... и меня... и меня... - слышалось отовсюду, и к Истомину  шли
и шли женщины, окружали его, трогали, гладили, ерошили  волосы,  а  бойкая
блондинка в выцветших джинсиках ухитрилась даже чмокнуть  нашего  героя  в
щеку. Лица мелькали перед Истоминым, качались, расплывались, и  оттого  он
никого толком не мог разглядеть.
   -  Стоп!  -  заорал  он,  вконец  сбитый  с  толку  и  поэтому   сильно
разгневанный. - Разойдись! Смирна-а! Подходи по одному!
   И надо же: ефрейторские вопли подействовали! Прекрасные березовые  дамы
быстро построились в колонну по одному; не обошлось,  правда,  без  легкой
перебранки, без мимолетных тычков и невинных  зуботычин,  но  все  наконец
утряслось, устроилось, и первая в очереди немедленно  попала  на  прием  к
Истомину.
   Кто-то умный предусмотрел ситуацию и поставил в  рощице  небольшую,  но
уютную скамеечку, в отличие от ворот не тронутую масляной краской. Все еще
ошарашенный Истомин на нее опустился и предложил место даме.
   Первой оказалась как  раз  та  шатенка,  с  которой  вся  чертовщина  и
началась. То  ли  она  поднаторела  в  очередях  за  промтоварами,  то  ли
подруги-подельницы уважение оказали, но уселась она на скамеечку  и  нежно
заглянула Истомину в глаза.
   Где-то ее Истомин видал, где-то встречал, откуда-то знал, не  исключено
- близк