дной  тяжкой  болезни.
Помнится, только  однажды  я  страдал  глазами  и  принужден  был  постоянно
оставаться в темноте.
   Для обремененной совести не может быть большего мучения, как уединение, и
потому мое лечение было чрезвычайно томительно для  меня.  Это  было  легкое
предвкушение того состояния, в котором я нахожусь теперь.
   У меня было много друзей и товарищей, но они навещали меня редко, так что
я находился почти всегда один. Один? Нет! Тогда-то посетило меня мое  лучшее
"я", давно забытое мною, давно, но с которым теперь боролся я сильно.
   В каждом человеке живут два  существа,  противоположные  друг  другу,  не
могущие никак помириться. Эта двойственность и есть  последствие  греха.  Во
мне происходила борьба этих двух начал. Лучшее из двух усиливалось  одержать
верх во мне над противным, уничтожить злое и обратить меня к  добру  только,
но я сам не захотел этого, отталкивал добрые побуждения, но  чувствовал  еще
третий голос, с любовью убеждавший меня отказаться от греха,  перед  которым
все противоречия мои были бессильны, - то был Сам Сын  Божий,  воплотившийся
когда-то для нас. В этой тьме, где ничто не отвлекало меня.  Добрый  Пастырь
нашел Свою потерянную овцу, и я чувствовал, как Он крепко держал меня.
   Но лукавый нашел способ вырвать меня из  нежных  объятий.  Один  из  моих
друзей изобрел азартную игру, возможную в темноте, я встретил эту новость  с
восторгом, стал играть с ним и блистательно проигрался во  всех  отношениях.
Он отвлек меня от спасительных размышлений и  находил  удовольствие  в  моей
гибели. Не друг он мне был, а сам сатана.
   Живо рисуется в моем воображении вечер, проведенный мною  на  Средиземном
море. Волны поднимались и  опускались,  воздух  был  свеж  и  чист,  веселые
дельфины толпились вокруг корабля. Солнце только что  скрылось,  оставив  за
собою алый след поверхности Ионического  моря.  Налево  был  остров  Цитера,
направо - Кандия.
   Лили сидела безмолвно и неподвижно,  сложив  руки  на  груди.  Безучастно
глядела она на берега Морей, между тем как ветер  играл  локоном  ее  черных
волос, а я не знал, как разделить мой восторг между  прелестной  девушкой  и
чудным видом, представлявшимся взору. Я любовался Лили,  и  вдруг  что-то  в
лице ее поразило меня и исполнило страхом. Она то бледнела,  то  краснела  и
тяжело дышала, как бы в борьбе.
   Я сделал над собой усилие, чтобы победить свой испуг и спросил:
   - Что с тобой. Лили?
   - Не знаю, - ответила она с глубоким  вздохом,  -  мне  стало  так  вдруг
жутко... но не беспокойся, мой друг, все уже прошло, мне лучше.
   Действительно, она казалась опять здоровой. Я схватил ее руку и долго  не
в силах был нарушить безмолвие.
   - О чем ты думаешь, Лили? - спросил я наконец, нежно  сжимая  ее  руку  в
своих.
   - Тебе хочется знать, Отто? - ответила  она,  вкладывая  невольно  другую
руку в мою. - Я вспоминаю маленький рассказ, не хочешь ли его выслушать?

   Жил-был  бедняк,  ничего  не  наследовавший  от  своих  родителей,  кроме
честного, благочестивого сердца. Конечно, это много, но  в  глазах  света  -
ничего. Он устроил свою жизнь хорошо, но, потеряв трудом нажитое  состояние,
стало ему плохо и люди называли его "несчастный".
   "Бог - мой утешитель", - отвечал он на  это.  Но  несчастье  преследовало
его. Все друзья отстранились от него, изменили ему, и многие, качая головой,
говорили: "Теперь ты должен сознаться, что несчастлив". - "Нет, - отвечал он
тихим, дрожащим голосом, - Бог - мое утешение!"
   Наконец самое великое горе постигло его: он потерял дорогую, многолюбимую
жену свою и  единственного  ребенка.  Одиночество  тяготело  над  ним  среди
бессердечного мира.
   Люди пожимали плечами, приговаривая:
   "Теперь ты можешь долгое время опровергать  то,  что  ты  несчастлив!"  -
"Нет, друзья, - отвечал он, удерживая слезы, - Бог мне утешение!"
   Все оставили его, решив, что его не  переупрямишь  и  дали  ему  прозвище
Павел-Утешение.
   На смертном одре последние слова его были: "Бог мне утешение". С этим  он
жил, с этим и скончался...

   Любила ли она меня? Постоянно предлагаю я себе этот вопрос.  Ты  скажешь,
что теперь это должно быть для меня безразлично, а по-моему,  уверенность  в
прошлом счастье утешила бы меня, кажется, и здесь.
   И снова перебираю я в уме  подробности  этого  милого  прошлого,  приводя
всевозможные доводы, чтобы доказать, что она любила  меня.  Но  вероятно  ли
это? Она знала меня с детства, смотрела на меня как на родного брата, я  был
гораздо старше ее, да с ее небесными ангельскими взглядами на все  могла  ли
она увлечься столь плотским человеком, как я? Но  она  не  знала  ни  одного
мужчины, кроме меня. Она во мне искала всегда поддержки, слушалась во  всем,
следуя моим советам, доверяя и доказывая преданность безграничную. Могу  ли,
вспоминая все это, сомневаться еще в ее  чувствах?  Ее  любовь  только  была
чище, божественнее моей. Никогда не забуду и того, что,  умирая,  она  имела
что-то на сердце, чего не могла высказать. Не  походило  ли  то  на  святую,
полную любовь женщины? Не для меня ли было это светлое, прекрасное чувство?

   Любила ли она меня? Да или нет? Напрасно терзаюсь я этим вопросом! У  нее
не было ничего от меня скрытого. Если она и любила меня, то это была  первая
и последняя ее тайна.
   Как сон, припоминается мне время, проведенное мною в  Вифлееме,  а  между
тем я тогда почти не смыкал глаз. Мы нанимали дом  в  саду  монастырском,  и
там-то томилась болезненно Лили,  бледная,  но  прекрасная  до  самой  своей
смерти. Чем бледнее становилась она, тем ярче горели ее  темные  глаза,  как
будто в них светилась  звезда,  когда-то  явившаяся  над  Вифлеемом.  Мы  не
следили за течением времени, только звон  колоколов  напоминал  нам  о  нем,
надрывая мою душу. С упадком сил возрастало в моей дорогой больной тревожное
состояние. Она не могла лежать на постели, и я постоянно держал ее на руках.
Впервые обнимал я ее, с тех пор как она была взрослой. Она обивала  мою  шею
руками, прижимаясь ко мне, и вот как поздно  наслаждался  я  этим  счастьем!
Рыдания душили меня.
   Взглянув на меня с небесной улыбкой, она сказала:
   - Мой друг! Ты плачешь, когда я радуюсь? Я стремлюсь  туда,  где  нет  ни
слез, ни печали. Тяжка мне разлука с тобой, но ведь она не надолго, скоро мы
соединимся, чтобы более не разлучаться никогда.
   Она говорила едва слышно и дышала с большим трудом.
   После долгого молчания она продолжала:
   - Мой друг! Как отрадно бывало называть тебя этим именем.  Лучшие  минуты
моей жизни были те, в которые открывалась  для  меня  вся  глубина  значения
этого слова, но я чувствую, что в моей любви к тебе чего-то недоставало, что
я не могла тебя любить с той силой, которую ты заслуживаешь, но там, у Бога,
мы в совершенстве постигнем любовь, называя один другого: мой друг,  ты  мой
друг!
   Она мало-помалу успокаивалась и лежала неподвижно, склонив голову мне  на
грудь. Я держал ее руку, уже похолодевшую, и Богу известно, как  я  страдал,
следя за биением слабеющего пульса и потухающим взором.
   Вдруг глаза ее засветились, она прошептала:
   "Мой друг", потом губы ее еще  шевелились,  но  не  издавали  ни  единого
звука. Я вспомнил, что вид креста вселял  в  нее  спокойствие  и  осенил  ее
крестным знамением. Она радостно улыбнулась, вздохнула слегка  и...  мертвое
тело лежало в моих объятиях.

   Двадцать третье письмо

   Давно не писал я тебе, не решаясь делиться  теми  впечатлениями,  которые
пережил за это последнее время. Но чем дальше, тем тяжелее мне на  сердце  и
хочется излиться, высказаться. Итак, внимай!

   Близилось  великое  событие,  становилось  все  светлее  и   светлее   на
горизонте, и души погибших и страждущих устремили жадный взор в ту  сторону,
где должна была им показаться желанная, блаженная,  но  недостижимая  земля.
Одни стояли с окаменелым взглядом, другие падали ниц, третьи на  коленях,  с
воплем простирали руки к той, все светлеющей, блестящей полосе. Я  находился
в мучительном ожидании, забывая все окружающее меня. Вдруг как  бы  поднялся
занавес, и поток ослепительного  света  озарил  нас,  приветствуемый  глухим
раздирающим стоном каждого, слитым в  один  страшный  звук.  Как  пораженный
молнией, упал я лицом на землю, и сколько времени так пролежал -  не  помню.
Очнувшись, я впился глазами в чудное зрелище, открывавшееся предо мною.
   Я мог все различить: каждую  дорожку,  каждую  травку,  каждый  ручей,  и
благоухание цветов доносилось до меня  при  звуках  дивного  напева.  Каждая
капля росы, каждый листяк при падении своем и  каждый  цветок,  распускаясь,
издавал чудные звуки, сливавшиеся в один гармонический дивный аккорд.
   Все дышало радостью, но объяснить тебе, почему я чувствовал, что это так,
я не сумею. Нужно быть ангелом для этого, а я только несчастная,  потерянная
душа. Я смотрел с восхищением, мне казалось, что  все  эти  наслаждения  так
близки ко мне, и я бросался к ним, но увы! Неизмеримое пространство отделяло
меня, и я в бессильном отчаянии  продолжал  невозможные  усилия.  Оставалось
одно желание - поплакать над своей горькой участью, но и это счастье не дано
здесь: слез нет,  глаза  мои  оставались  сухими!  Вдруг  поднялось  во  мне
неудержимое желание видеть моих близких дорогих друзей земных.
   Где они? Что делают? Первую вспомнил я тетю Бетти, и она  предстала  мне,
идущая по дорожке. Я тотчас узнал ее,  несмотря  на  то  что  ее  тело  было
облечено в вечную юность и красоту. Я видел ее радостную  улыбку,  спокойную
походку и, о чудо! мог читать до глубины ее души. В  трудную  минуту,  когда
она была одна на земле со своим горем, мой отец  поддержал  ее  нравственно.
Она поклонялась ему, в благодарность посвятила ему все остальные свои дни  и
осталась своей клятве верна до гроба. Простая, трогательная история!

   Мой отец!.. Лили! Оба вместе явились предо мной, но я  первого  почти  не
узнал и не замечал. К ней, к ней устремился мой взор к ней хотел я броситься
и рвался в бессилии!
   Как она была хороша в своем белом одеянии в сиянии... какой свет играл  в
ее глазах, в улыбке, в сердце ее... Я теперь видел все  ясно.  Да,  да,  она
любила меня, как только могла любить своей ясной, чистой душой, и теперь еще
она думала обо мне, поджидала меня, но без тревоги, без волнения и  мучения.
Мучение только для меня несчастного, утратившего все это блаженство!
   Эта уверенность, что она любила меня, которой я жаждал, от которой ждал я
утешения, она-то и  усилила  мою  скорбь,  мое  отчаяние!  "Все  ты  утратил
невозвратимо", - смеется надо мной внутренний голос... Лили,  Лили!  Вернись
ко мне! Лили! Возьми меня! Но неумолимая  действительность  напоминает  мне,
что все погибло для меня безвозвратно, что ничто уже не вернется, что нечего
мне более ожидать. О! Зачем, зачем узнал я любовь ее! Там на земле она  дала
бы мне счастье... а теперь к чему, когда все миновало, когда нет  надежды?..
Лучше бы не знать, что я потерял... С криком и воплем упал я на землю!

   Двадцать четв„ртое письмо

   Случалось ли тебе испытывать желание бежать куда-то, ты сам не  знаешь  -
куда, далеко, от себя,  от  своих  мыслей,  чтобы  избавиться  от  гнетущего
отчаяния? Бежать, куда глаза глядят, чтобы найти облегчение, успокоение? Я в
это последнее время испытываю желание бежать, скрыться,  оставить  за  собой
отчаяние, но мы здесь делаем не то, что хотим, а к чему принуждены,  и  меня
какая-то неведомая сила влекла к бездне, разделяющей рай от ада. Я  бежал  в
пропасть, не обращая внимания на встречающиеся мне предметы, и не знаю,  что
остановило меня,  почему  я  не  бросился  в  пучину.  Я  смотрел  на  омут,
отделяющий меня  от  блаженства,  жадными  глазами,  стараясь  измерить  его
расстояние, но здесь нет ни времени, ни пространства, - все бесконечно,  все
безгранично!
   Описать тебе эту бездну нет возможности. Я порывался броситься в нее,  но
что-то удержало меня. Кто знает? И она, может быть, не более,  как  призрак,
как все в аду! Может быть, ее и не существует, и мне показалось только,  что
передо мною пропасть безграничная, как безграничен океан? Медленными  шагами
я пошел обратно, и вдруг моим глазам предстал человек с веревкой  на  шее  и
тридцатью серебряными монетами в руке. Я тотчас  узнал  Иуду  Искариота.  Он
бродит по аду, желая избавиться от окровавленных  денег,  которые  ему  жгут
руку. Он отбрасывает их, но  они  возвращаются,  и  он  повторяет  отчаянным
шепотом:  "Что  нам  до  того?  Смотри  сам!"  Он,  говорят,  все  старается
подкрасться к кому-нибудь сзади, чтобы кинуться ему на шею. Одни думают, для
того, чтобы вторично повеситься и удачнее,  чем  это  сделал  он  на  земле,
другие полагают, что он ищет христианина, который отдал бы ему тот  поцелуй,
которым он продал Христа. Но кто же пожелает поцелуя Иуды? И я, как  другие,
убежал от него. Далее встретилось мне другое  страшное  видение  -  человек,
весь иссохший, с растерянным выражением лица. Я узнал впоследствии, что  это
был сотник, ударивший Господа. Мне рассказывали  о  его  последующей  жизни,
прошедшей для него в страшных мучениях:  рука,  которой  он  ударил  Христа,
иссохла, а потом и все тело его иссыхало до самой смерти, а  здесь,  в  аду,
эта пытка не прекратилась, а увеличилась еще. Ему кажется, что он  с  каждым
днем все более и  более  сохнет  еще.  Он  постоянно  об  этом  сокрушается,
трепещет,  силится  спастись  от  какой-то  гибели,   которую   ожидает,   и
беспрестанно повторяет следующие слова: "За что бьешь меня? " Никто  его  не
боится, но все бегут от него, потому что он внушает всем отвращение и  ужас.
Представь себе человека, идущего в летний жаркий день по  лесу.  Он  окружен
мухами, больно кусающими его и не дающими ему покоя, -  вот  мое  теперешнее
положение! Мухи - это различные  события  моей  земной  жизни,  преследующие
меня.

   Был у меня в услужении молодой лакей, который сразу  не  понравился  мне,
без всякой видимой  причины.  Он  был  трудолюбив  и  предан,  но,  кажется,
недалек, и это раздражало меня.  Я  преследовал  его  неустанно,  как  будто
оскорблять его было для меня удовольствием и, наконец, я прогнал его,  найдя
предварительно ему другое место. Только тогда узнал я свою неблагодарность к
этому бедному человеку, оказавшему столько услуг мне, живя в моем доме.  Это
незначительный факт,  а  между  тем  не  могу  его  вспомнить  без  горького
раскаяния.

   Вот и другой. У меня в городе был  небольшой  садик,  окруженный  стеной,
только в одном углу в  стене  было  отверстие,  дающее  свет  окну,  которое
виднелось за ним. То было окно бедной швеи, для которой единственною отрадой
было подышать свежим воздухом моего сада, поглядеть на мои цветы, вдыхать их
аромат и, останавливая взор свой на зелени, успокаивать зрение. Конечно, это
не могло мне мешать, но это раздражало меня, и я  отдал  приказание  закрыть
отверстие перед ее окном доской. Спустя некоторое время мне  стало  совестно
от такого грубого поступка, и доска была снята, но уже было поздно. Бедняжка
переселилась из квартиры, которую любила и занимала около десяти лет!

   Вот и третий поступок. Поехал я как-то кататься верхом.  Мне  нужно  было
узнать адрес приятеля, и я не знал,  как  оставить  свою  лошадь.  Увидел  я
проходившую  красивую  крестьянку  и  подозвал   ее.   Она   полузастенчиво,
полуигриво согласилась подержать мою лошадь, пока я  схожу  по  моему  делу.
Возвратившись, нашел я красавицу  в  самом  затруднительном  положении.  Мой
полукровный конь, утомленный долгим ожиданием,  расшалился,  мотал  головой,
пытался схватить девушку то за повязку, то за платочек, рыл  землю  передним
копытом, вырывался, бросался в сторону.  На  лице  красотки  изображался  то
испуг, то злость, она еле-еле могла сдерживать нетерпеливое животное,  а  я,
вместо  того  чтобы  поспешить  ей  на  помощь,  спрятался  за  кусты.  Меня
интересовала  и  забавляла  эта  сценка.  Я  любовался  чудной   наружностью
прелестной крестьянки, ее длинными, густыми, рассыпавшимися  волосами,  всею
ее разгоряченной, взволнованной, растрепанной от усилий  фигуркой.  Наконец,
она заметила меня, и я должен был  выйти  из  моей  засады.  Я  протянул  ей
монету, но она не  приняла  ее,  бросив  на  меня  взгляд,  полный  гнева  и
негодования, и удалилась быстрыми шагами.

   Ах, эти мухи, эти мухи! Как они кусаются больно!..

   Двадцать пятое письмо

   Путешествуя мысленно по святой земле, я  наполняюсь  чувством  пилигрима,
напрасно ищущего Спасителя и не находящего ни Его, ни прощения грехов.

   Когда я действительно был в  Палестине,  я  мог  найти  Спасителя  моего,
Господа. Рядом со мной был ангел, который бы повел меня по  истинному  пути,
но я сам не захотел следовать за ним; меня занимало только все  земное:  моя
прелестная спутница, ее болезнь и борьба  со  смертью,  все  более  и  более
приближавшейся.

   Какая  чудная  страна   Галилея!   Не   знаю   ничего   прекраснее   этой
противоположности между  пустынной,  мрачной  Иудеей  и  плодородной,  ясной
Галилеей, а в ней нет лучшей местности,  как  гора  Фавор.  Она  до  вершины
покрыта  лесами  и  растительностью.  Только  по  южному  склону  ее   можно
взбираться на вершину и тогда, чем выше поднимаешься,  тем  чище  становится
воздух, тем ароматнее он. После долгого пути, достигнув предела, к удивлению
находишь плоскость с полмили в  диаметре.  Она  покрыта  самими  живописными
группами деревьев, на ней встречаются следы гротов, стены башен в развалинах
указывающих на  то,  что  здесь  когда-то  возвышалась  крепость  или  целый
укрепленный город. Эта  местность  так  дивно  хороша,  что  не  удивляешься
желанию Петра устроить на ней три палатки: для  Христа,  для  Моисея  и  для
Илии.
   Мы только к вечеру добрались до вершины горы, и прежде  чем  полюбоваться
оттуда видом, я обратил взор на Лили. Все красоты этого мира были ничто  для
меня в сравнении с красотой ее прелестного лица.

   Прости меня, мой друг, что  я  останавливаюсь  на  этих  подробностях,  и
помни, что всякое радостное воспоминание представляет здесь для меня двойное
мучение! Какое терзающее воспоминание о том, что  было  мило,  что  украшало
жизнь, когда оно утрачено навсегда! Когда знаешь, что никто не вернет его  и
сознаешь свое ужасное бессилие.

   Пред нами открылось огромное пространство, мы могли видеть города:  Кану,
Назарет  и  Наин  с  их  святыми  воспоминаниями.   На   востоке   виднелось
Ездрелонское плоскогорье, гора Кетмель,  на  западе  Генисаретское  озеро  и
развалины города Тивериады, а недалеко от  них  Капернаум.  К  югу  взглядом
обнимаешь все окрестности Иерихона до самой той  горы,  на  которой  Христос
постился и был искушаем сатаной.
   Солнце окунулось в море, и мы расположились  на  ночь.  Скот  отдыхал  на
траве.
   Турки, сопровождавшие нас, лежали праздно, а мы, поужинав, зажгли  костры
и назначили дежурных для предохранения нашего от нападений бедуинов.  Прежде
чем разойтись по своим местам, мы собрались в палатке вокруг  огня,  и  Лили
нам прочитала из Евангелия о преображении Господа на Фаворе. Звук ее чудного
голоса всегда вливал покой в мою бурную душу, но лишь на мгновение: скоро  я
падал духом, как бабочка с разбитым крылом.
   - Удобно ли, хорошо ли тебе. Лили? -  спросил  я,  пожелав  ей  спокойной
ночи.
   - Так хорошо, так хорошо, - сказала она с  радостной  улыбкой,  -  что  я
хотела бы здесь и жить, и умереть.
   По ее взгляду я видел, что  она  хотела  еще  мне  что-то  сказать,  и  я
нагнулся к ней.
   - Не забудь помолиться, - прошептала она, - прежде чем уснуть.  Здесь  за
тебя молился Господь.
   Опять для меня свежее  дуновение,  снова  бабочка  ожила.  Я  удалился  с
чувством умиления.
   Мое ложе было приготовлено при входе в палатку. Я завернулся в  бурнус  и
лег, но долго не мог уснуть. Я должен был молиться, а  молиться  не  мог.  В
палатке все было