что  невольно  являлась  мысль,  что  он   не   совсем
обыкновенный человек. Моя мать была главное лицо в доме: она  была  светская
дама, в полном смысле этого слова, и при том необыкновенной красоты, которую
сохранила до поздних дней. Многие считали ее холодной и  бездушной;  отчасти
это мнение было справедливо, но у нее была сильная  воля,  много  энергии  и
редкий ум.
   Все удивлялись ей, но мало кто любил ее. Я последовал  примеру  других  в
своих чувствах к ней. Она была олицетворенное совершенство.  Безукоризненной
наружности, безупречной в исполнении своих обязанностей, как светских, так и
домашних, и религиозных.
   Чем более я припоминаю прошлое, тем более вижу, как она дорожила  мнением
общества.
   Наш большой дом был разделен на две части. В одной первенствовал отец;  в
другой мать. Я был любимцем последней  и  оставался  постоянно  при  ней.  У
матери были беспрестанно гости, приемы, вечера; отец занимался лишь  делами.
О хозяйстве заботилась сестра моего отца, тетя Бетти. Она составляла  резкую
противоположность с моей  матерью  и  была  единственное  существо,  умеющее
развлекать. Все было у нее на руках в доме, и она считала себя созданной для
спокойствия и счастья брата, почему и не выходила замуж.
   Всегда  веселая,  она  иногда  поражала  своими  странностями   и   своей
необычайной наивностью. Несмотря на свои многочисленные  недостатки,  у  нее
было детское, теплое сердце, и вся жизнь ее была одной проповедью о заповеди
Христовой, любить Бога и ближнего. Я нежно любил ее и с удовольствием слушал
ее наставления в религии. От нее я заимствовал первые понятия  о  долге;  от
нее приобрел горячую веру, которую, к сожалению, потом утратил.  Я  был  уже
взрослым молодым человеком, когда тетя Бетти умерла.
   Смерть ее произвела на меня сильное впечатление. Моя  мать  предназначила
меня для военной службы, она гордилась мной, моей красотой и хотела, чтоб  я
блистал в свете, но отец восстал против этого; я поступил на службу под  его
управлением и с первых  шагов  окружил  себя  беспутной,  развращавшей  меня
молодежью. Когда мне минуло двадцать лет, я  потерял  отца.  В  то  время  я
сильно занемог, и доктора посоветовали мне поехать в деревню, отдохнуть  для
подкрепления сил. Наша усадьба мне надоела, и я предпочел  провести  лето  в
домике лесничего, на берегу моря. Старик лесничий жил там со  своей  дочерью
Анной. Анна! Думал ли я тогда, что это имя возбудит  во  мне  столь  тяжелые
воспоминания? Мои силы скоро восстановились, и от скуки я стал ухаживать  за
Анной. Она была почти невоспитанной мещанкой, но в ее простом обращении и  в
открытой душе было столько гармонии и свежести, что они поневоле приковывали
к себе.
   Она обращала в шутку все слова лести и отчасти дичилась меня, не  потому,
чтоб почувствовала опасность (она еще не имела понятия о любви),  а  потому,
что чистые натуры невольно страшатся сетей и ловушек. Она была  весела,  как
бабочка: всему радовалась, всем наслаждалась. Я не любил ее, но хотел увлечь
ее, овладеть ею, и, после многих  преследований,  я  наконец  вполне  достиг
своей цели. Ее нельзя было узнать: она  пала,  как  сломленный  цветок,  как
птичка с разбитым крылом. Смех и песни  замолкли,  она  ходила  с  опущенным
взором, с сознанием, что я погубил ее. Эта перемена имела в  ней  тоже  свою
прелесть, и я из сострадания стал думать  о  прочных  узах  с  нею.  Но  моя
опытная, умная мать видела меня насквозь. Она не противоречила мне,  а  лишь
намеками,  насмешками  силилась  отклонить  от  задуманного.  У   нее   жила
воспитанница, десятилетняя девочка-сирота. Она постоянно  указывала  мне  на
нее как на ребенка, обещающего быть блестящей партией, как по красоте, так и
по состоянию.  Лили  была  действительно  хороша,  и  я  мало-помалу  привык
смотреть на нее как на свою будущую жену. Я  даже  старался  развить  в  ней
качества, нравящиеся мне, и уже представлял  ее  в  будущем  женщиной,  мною
созданной, мною, по моему взгляду.
   Наконец, я даже поручил матери уладить дело  с  Анной  и  с  тех  пор  не
виделся с бедной девушкой.

   Пятое письмо

   Я начинаю привыкать к своему тяжелому положению. Живу опять по  прежнему,
но не по собственному желанию, а потому, что неведомая сила заставляет  меня
действовать так же, как прежде действовал на земле. Я,  бывало,  в  обществе
вижусь со старыми знакомыми. Ты удивился бы, если б я назвал тебе  некоторых
хороших людей, то есть таких, которые  жили  лишь  для  добывания  насущного
хлеба, не думали о ближнем и о  том,  что  мы  все  дети  одного  Отца.  Они
заботились о своих семействах, делах и т. п., и в этой мелочности  проходила
жизнь их. Есть и такие, которые могут похвастать многими добрыми делами,  но
и они жили себе на погибель. Хвала мира ничего не  стоит.  О  тех  хозяйках,
занятых лишь кухней, стиркой и детской, о  тех  отцах  семейств,  забывающих
все, кроме домашнего, могу сказать одно: они  наказаны  здесь  тем,  что  им
делать нечего и они погибают от скуки. У них стремлений нет никаких, но зато
былые привычки, которых удовлетворить нельзя, тревожат  их  покой.  Я  очень
веселюсь с тех пор, как познакомился со всеми окружающими меня.  В  свете  я
был изящным, приятным, богатым, красивым молодым человеком, здесь  я  против
своей воли играю ту же роль, воображая себя таким же.  Все  приглашают  меня
как вновь прибывшего. Духи любят разнообразие и новости. Недавно я был  зван
на вечер пьяниц,  хотя  не  знаю,  чем  заслужил  такую  честь.  Нам  подали
множество  съедобного  и  всевозможных  напитков,  но  каждый  раз,  как  мы
приближали к устам лакомый  кусок  или  стакан  вина,  мы  чувствовали  одну
пустоту и невольно завидовали иногда бедному крестьянину, питающемуся черным
хлебом и рюмкой водки. Я дал бы все, чтоб иметь хоть такую скудную пищу,  но
действительную, которую мог бы осязать,  а  не  воображать  только!  Тут  мы
подвержены искушениям Тантала: видим, но не пользуемся ничем и вместе с этим
принуждены повторять одни и те же шутки, не выражающие веселья и чувствуя их
пошлость. Присутствие женщин на наших пирах не развлекает нас, а увеличивает
тоску. Часто удивляюсь я тому, как мог находить прежде удовольствие  в  этой
мишуре, в которой  принужден  теперь  искать  напрасно  развлечения.  Правду
сказал Ахиллес: "Лучше быть несчастным на земле,  чем  царем  или  героем  в
аду!" Безумны люди, лишающие себя жизни, в надежде найти  за  гробом  лучшую
долю. Но  еще  безумнее  сокращающие  ее  своим  вечным  недовольством.  Эти
последние жалуются на  судьбу,  на  ближних,  постоянно  оплакивают  то  или
другое: в грустном созерцании мирских  волнений  и  горестей  не  пользуются
данными им минутами счастья и  таким  образом  сами  отравляют  свою  жизнь,
преувеличивая темную сторону ее,  не  подозревая,  что  эти  скоропреходящие
неприятности - ничто в сравнении с тем, что мы переносим  в  аду.  На  земле
иногда забываешься, находишь утешение в дружбе или в словах лести. Здесь нет
иллюзий.  Мы  видим  друг  друга  насквозь:   разговаривая,   знаем,   какие
недоброжелательные мысли скрываются под самыми нежными речами и,  зная  это,
видя помыслы  дурные,  принуждены  разыгрывать  гнетущую,  тяжкую,  ненужную
комедию. Многое открывается и разъясняется здесь. Вот примеры: А... был убит
на дуэли. Он дрался за оскорбление, нанесенное его молодой супруге.  Недавно
он встречает здесь своего бывшего соперника  и  с  горечью  упрекает  его  в
прошлом. Тот отвечает хладнокровно:
   - Безумный, о чем бесишься? Забудем все и будем друзьями.
   - О чем бешусь? - кричит А... - По-твоему безделка, что ты  оскорбил  мою
жену и после того отнял у меня жизнь!
   - Узнай же наконец истину, - отвечает тот. -  Я  был  возлюбленным  твоей
жены, и когда роман этот наскучил мне, она отомстила клеветой!
   Не знаю, стали ли они друзьями после этого,  но  неожиданное  разъяснение
обдало холодом.

   Два родственника сидели вместе.
   - Я создан был для стихотворения, - говорил один из  них.  -  Мои  первые
произведения имели громадный успех! - Знаю это лучше тебя, ответил другой. -
Я же писал критику о них во всех журналах.
   - Ты?! Трудно же было тебе это сделать.
   - Конечно, но я любил тебя так горячо, что все было мне нипочем.
   Номер первый стал задумчив и после непродолжительного молчания сказал:
   - Я был в моде, но вдруг критика изменилась, и, несмотря на все старания,
я не мог уже найти издателя для своих творений.
   - И это могу объяснить тебе: твоя мать говорила,  что  ты  не  имеешь  ни
малейшего авторского дарования, между тем как способности  твои  к  торговле
несомненны. Она умоляла меня со слезами спасти тебя от  погибели.  Я  понял,
что  она  права,  и  принял  всевозможные  меры,   чтобы   уничтожить   твою
литературную славу. Таким образом ты стал хорошим торговцем и патриотом.
   - И попал в ад! Был ли бы я здесь, если б не помешали моему назначению!
   - Не могу ответить на этот вопрос. Не знаю, открыла  ли  бы  тебе  поэзия
двери рая. Но знаю, что я хлопотал о твоем благе.
   Торговец-поэт отвернулся с негодованием от него.

   Два монаха разговаривали между собою.
   - Скажи мне, как попал ты в монастырь? - спрашивал один из них.
   - Очень просто. Я любил Лизеллу Нери, она отвергла меня,  я  удалился  от
мира и всю жизнь раскаивался в своей глупости. А ты?
   - Я любил тоже Лизеллу и сделался ее мужем, но скоро жить с ней стало так
невыносимо, что я нашел единственным спасением  бежать  в  монастырь.  Когда
впоследствии устав святой обители казался мне тяжелым, стоило мне  вспомнить
Лизеллу, чтобы примириться с своей участью.

   Мартын, бедный Мартын, где ты?  Какую  несправедливость  потерпел  ты  от
меня! Она была красива, та девочка, несмотря на свою молодость. Она  просила
подаяния. Я вырвал ее из унизительного  положения  и  поместил  в  известное
семейство на воспитание. Она, казалось, понимала, что недаром я заботился  о
ней. Как познакомились они с Мартыном, не знаю, но полюбили они друг  друга,
и он объявил мне свое намерение сойтись  с  молодою  девушкою.  Я  отказался
уступить ее, и тогда он покинул меня вместе с нею.  Что  хотел  он  сообщить
потом? Вот загадка, на которую я напрасно ищу ответа!

   Шестое письмо

   Опишу тебе Лили, хотя трудно припомнить ее ребенком, когда перед  глазами
вижу ее уже взрослою девушкою. Она была  креолка.  Тонкие,  хотя  не  вполне
правильные черты лица, черные блестящие волосы и темно-синие,  почти  черные
глаза,  всегда,  как  две  звездочки,  сверкающие  из-под  длинных   ресниц.
Стройный, гибкий стан, миниатюрные ноги и руки, вот  ее  наружность.  Лучшим
украшением ее был  смеющийся  сквозь  слезы  взгляд.  Креолки  необыкновенно
своевольны, прихотливы, ленивы, но эти недостатки не были  присущи  Лили.  С
пылкой душой она соединяла ласкающее, полное неги обращение. Всегда  готовая
уступать во всем другим, она была тверда для того, что казалось  ей  долгом.
Она жила самоотвержением. Главная цель, первая  потребность  ее  жизни  была
облегчать горести других, сочувствовать им, сострадать каждому. Она  плакала
от умиления при добром слове, сказанном ей, и бросалась мне на шею, в порыве
благодарности, за любящий взгляд. Немногие понимали ее,  так  как  она  была
сосредоточена, любила уединение и дичилась всех,  кроме  меня,  несчастного!
Она не подозревала зла в людях, хотя знала о  существовании  греха.  Мирская
грязь не касалась ее. Я чувствовал, что эта девочка не создана для света, но
с восторгом мечтал, что я первый открою перед ней тайны бытия, докажу, что и
она  человек,   созданный   из   плоти   и   крови!   Бедная   Лили!   Какая
противоположность между нею и мною! Она училась мало,  жила  сердцем,  а  не
разумом. История больше  других  наук  занимала  ее,  в  ней  она  читала  о
страданиях человечества и  задумывалась  над  ними.  Напрасно  старались  мы
отвлечь ее  от  такой  мечтательной  жизни,  невозможно  было  противостоять
природе. Рассказ об искуплении людей крестной смертью Спасителя произвел  на
нее сильное впечатление. Я думаю, ангелы  считали  слезы,  пролитые  ею  над
Евангелием. Позднее крестовые походы составили для нее новый интерес.
   Сын Божий был ее первой любовью, крестовые походы - первой мечтой. Изучая
их, она сама стремилась к святой земле. Приятельницы подтрунивали над ней, и
тогда она перестала говорить о своем желании посетить гроб Господень. О! Как
глубоко чувствовал я, что не стоил ее! Я искал красоты и УДОВОЛЬСТВИЯ, а эта
детская душа была чиста, как кристалл. Время уходило. Мать моя  посоветовала
мне ехать в чужие края на несколько лет,  утверждая,  что  после  разлуки  я
лучше оценю свое счастье. Кстати, и по делам мне нужно было отлучиться, и  я
простился с Лили. Она, рыдая, бросилась мне на шею;  силой  оторвали  ее  от
меня. Трогательны были  письма  от  нее,  написанные,  казалось,  ангельской
рукой, - так было чисто, возвышенно их содержание. После долгого  отсутствия
я наконец возвратился и нашел в ней разительную  перемену:  из  ребенка  она
развилась в женщину, исполненную  красоты  и  чар.  Услышав  свое  имя,  она
бросила на меня взгляд любви и радости, и этот один мгновенный  взор  открыл
мне всю ее душу. Я был счастлив, но в то же время и мучился,  сознавая,  что
привязанность ее ко мне так же похожа на мою страсть к ней, как небо на ад.
   Для нее составляло действительно то, что для меня было  суетою-сует!  Мою
мать тревожила мысль, что Лили привыкла смотреть на  меня  как  на  брата  и
потребовала, чтоб я жил  отдельно.  Я  повиновался  и  дал  ей  обещание  не
говорить молодой девушке о любви, пока не минет ей семнадцать лет.
   При редких свиданиях Лили стала как будто стыдиться меня, но и это  имело
свою прелесть. Ее здоровье было слабо, и для  поправления  его  мы  решились
поехать втроем на год в более благоприятный  климат.  Путешествие  это  было
лучшими минутами моего земного странствования. Мы чувствовали себя в раю,  а
теперь... я здесь! Я начинаю испытывать на себе влияние Лили. Тебе покажется
странным,  если  я  скажу,   что,   прислушиваясь   к   ее   речам,   полным
самоотверясения и небесной  чистоты,  я  возвышался  над  землей  и  во  мне
являлось желание  быть  достойным  этого  ангела.  Я  презирал  свои  дурные
наклонности и стыдился, а все-таки  изредка  во  мне  пробуждалась  животная
страсть. Лили не понимала меня, пугалась моей необузданности,  но  старалась
успокоить и проливала слезы вместе со мной.
   Настала весна... Лили так поправилась  и  похорошела,  что  мы  перестали
тревожиться о ее здоровье. Когда заговорили о возвращении, она вдруг  начала
упрашивать меня  ехать  в  Палестину.  Я  не  в  силах  был  противиться  ее
умоляющему взору, и мы поехали.
   Она притихла, задумалась, но  была  вполне  счастлива.  Мы  достигли  св.
земли, а Лили лучшей  мечты  своей  целой  жизни!  Она  умерла  в  одном  из
вифлеемских монастырей, в котором мы принуждены были остановиться.
   При виде этой юной святой  девушки,  с  скрещенными  на  груди  руками  и
безмятежным  ликом,  смерь  теряла  свой  ужас.  Ее  последние  слова  были:
"Благодарю, Отто, я счастлива, да благословит тебя Господь!" Отчаяние лишило
меня рассудка. Пока она была жива, ее  спокойствие  отражалось  на  мне.  Но
когда  все  кончилось,  я  рычал,  как  дикий  зверь.  После  стольких   лет
терпеливого ожидания я терял ее и с нею все!.. А для нее, конечно, там  было
лучше. В моих объятиях она нашла бы одни огорчения и разочарования. О! Лили,
Лили! Я мог бы радоваться теперь о том, что судьба  так  милостиво  охранила
тебя, если бы не был в аду!.. На возвратном пути я встретился с  Мартыном  и
сделался тем, чем был всю жизнь потом. Любил себя  одного,  за  исключением,
быть может, воспитанника и матери. Я говорю, может быть, потому что не  могу
даже утверждать, что любил свою мать. Она предалась  исполнению  религиозных
обрядов, и я следовал ее примеру. Я наводил справки об Анне. Ее  отец  давно
умер, но что с ней случилось, никто не знал, и я счел  за  лучшее  забыть  о
ней.

   Седьмое письмо

   На земле всему бывает конец, это утешение.
   Здесь все вечно! Даже лучи света из рая не доставляют  нам  утешения  или
развлечения, а тем менее званые  вечера.  Адские  дамы  любят  собираться  и
заниматься сплетнями, как делали они это и при жизни. Иногда я присоединяюсь
к ним. Но у нас, когда хочешь осудить ближнего, поневоле  рассказываешь  про
самого себя самые скандальные истории. Легко понять, как весело всем. Всякий
говорит по очереди, и  всякий  против  своей  воли  покрывает  себя  грязью.
Например, красивая дама рассказывала следующее:
   - Вы желаете  познакомиться  с  этой  парочкой,  которая  сейчас  прошла?
Биография их мне известна. Он был игрок, и последние слова  его  были:  пас.
Жена в честь смерти его дала пощечину своей горничной, говорят,  от  страха,
чтобы та не разбудила мужа  своими  криками.  Как  сегодня  помню  день  его
похорон. Мой муж поехал в город, и я знала, что он там  останется  ночевать,
так как не мог никогда расстаться скоро с клубом. Я поэтому дала ему письмо,
как будто к приятельнице, но на самом деле назначаемое приятелю.
   То был мой двоюродный брат, учивший меня любить. Мой муж не одобрял наших
отношений, но так как он сам не сумел преподать мне  науку  любви,  надо  же
было кому-нибудь пополнить мое воспитание. Итак,  первым  учителем  был  мой
двоюродный брат. Я чуть не расхохоталась, когда на  другой  день  на  вопрос
мужа: - Не случилось ли чего в мое отсутствие? - ответила:  "Целый  день  не
было ни одной души в доме!"
   По злорадному смеху  окружающих  говорившая  сообразила,  что  сама  себя
ошельмовала.
   - Бывали ль вы в Неаполе? - обратилась она к соседке, чтоб отвлечь  общее
внимание от собственных похождений.
   - О, да! - ответила другая. - Я там знакома была с княгиней З...
   И тут началась грязная история о бывшей  подруге,  но  рассказывающая  не
может  остановиться  вовремя  и  незаметно  для  самой  себя  переносится  к
собственным делам:
   - Однажды проходила я мимо тюрьмы с моим мужем  и  у  одного  решетчатого
окна увидела знакомое лицо. На следующий  день  я  получила  грязный  клочок
бумаги, со словами: "Я арестован. Если не спасешь  -  ты  погибла!"  Записка
была от арестанта, бывшего курьера моего мужа. Я была еще простой горничной,
когда с ним знавалась. Мой барин и сын его, оба ухаживали за мной.  Окрутить
молодого человека нетрудно, но тогда старик мог лишить его  наследства.  Как
быть? Я сговорилась с курьером и бежала с молодым барином. Старик пустился в
погоню за нами, но дорогой погиб, неизвестно каким образом. Я  же  сделалась
счастливой женой его сына!

   Чего  только  не  разъясняется  в  аду!  И  дела  давно   минувших   дней
представляются воображению с необыкновенной ясностью. Вспоминаю и  я  иногда
тетю  Бетти  с  ее  неизменной,  веселой  улыбкой,  добродушными  шутками  и
старомодным платьем. Как она умела  угодить  каждому  в  доме!  Лицо  ее  не
выражало никогда ни малейшего раздражения, ни усталости, даже  тогда,  когда
моя мать оскорбляла ее  насмешками.  Она  недовольна  была,  когда  кто-либо
напоминал ей, что следует беречь  и  себя.  Всегда  занятая  хозяйством  или
каким-нибудь добрым делом, она не находила времени для  чтения  и  говорила,
что библиотека ее пригодится ей на старости лет.
   Нарядов она не любила. Только изредка вынимала она из шкафов свои платья,
шали и шляпы и раскладывала по стульям. Потешно было следить за  ней,  когда
она перебегала от одного к  другому,  поправляя  тут  складку,  там  отдувая
пылинку. Иногда даже она надевала на себя какой-нибудь наряд и прогуливалась
по городу с видом  древней,  важной  испанской  дамы.  Но  потом  все  опять
запрятывалось в шкафы и на долгое время оставаясь без внимания.

   Восьмое письмо

   Будучи ребенком, я часто вечером забегал к тете Бетти.  Она  рассказывала
мне сказки