нее всех переносили вынужденную изоляцию  водители  -  им  запрещалось
покидать территорию  лагеря  или  приглашать  гостей.  Круглые  сутки  они
резались в карты, а то со скуки играли с  Юреневым  в  чику  -  я  не  раз
заставал их за этим занятием. Но вот нам с Ией  повезло.  Юренев  дал  нам
задание купить штопор.
     Этот штопор Юренев высмотрел еще в прошлом году, подыскивая место для
лагеря. Есть такой поселок в степи - Кош-Агач. Последнее дерево. Последняя
тень. Край света.
     Голые выжженные камни, не степь -  пустыня.  Злобное  солнце,  ветхие
руины древних могильников. На горячих желтых  камнях,  приспустив  крылья,
как черные шали, восседали одинокие орлы. Пахло  каменной  крошкой,  сухой
пылью, справа и слева нависали кровавые, насыщенные киноварью обнажения.
     Купить штопор!
     Газик  проскакивал  мост  через  речку  Чаган-Узун  и  устремлялся  к
далекому Северо-Чуйскому хребту. На высоте две тысячи  метров  можно  было
задохнуться от медового запаха эдельвейсов. Там  были  гигантские  поляны,
мохнато серебрящиеся от цветов. Но еще газик летел по выжженной каменистой
степи, таща за собой чудовищный шлейф пыли. Стремительно выкатив газик  на
единственную голую улочку Кош-Агача, шофер  Саша,  плечистый,  румяный,  в
любую  жару  обтянутый  армейской   гимнастеркой,   тормозил   у   лавочки
древностей.
     Конечно, просто комиссионка. Лавочкой древностей ее прозвал я.
     Комиссионка, комиссионка, набитая рухлядью, тишиной и пылью.
     Румяный Саша, не скрывая алчности, одергивая гимнастерку, бросался  к
белому, как айсберг, холодильнику:
     - Беру!
     Еще бы не взять! Цена - 50 руб.
     Румяный Саша тянул на себя дверцу и чертыхался: агрегат  холодильника
был варварски выдран.
     Саша алчно бросался к цветному телевизору. Еще бы не взять! Цена - 50
руб.
     - Беру!
     Снова чертыханье: экран телевизора пересекала черная трещина.
     Все в этой лавочке древностей было  ущербно,  все  вещи  попали  сюда
после постигшей их таинственной катастрофы. Даже  на  отталкивающем  сером
цветке, вырезанном из брезента  (цена  -  1  руб.),  не  хватало  скучного
лепестка. Велосипеды без колес, мотки драной бечевки, мятые  мотоциклетные
шлемы, зеркала с облезшей амальгамой... Трудно поверить,  но  даже  козел,
часто появлявшийся перед лавочкой, казался пыльным, древним, как выжженная
солнцем степь.
     - У него рога в плесени, - пряталась за меня Ия. - Я его боюсь.
     - Он тоже, наверное, пережил катастрофу.
     Козел мутно, непонимающе следил за нами. Желтые шорты Ии вводили  его
в старческое искушение. "Он хочет тебя", - предупреждал  я  Ию.  "Я  боюсь
его!" - кричала Ия. "Чего бояться? Дерни его за бороду!"
     "Я боюсь!"
     Замечательно быть молодым!
     Медлительная, на редкость длинноногая алтайка с роскошными  раскосыми
глазами поднимались из-за стойки. Ее не  интересовала  наша  покупательная
способность, ее интересовали мы сами: смеющаяся Ия в  желтых  шортах  и  в
рискованной  маечке,  ее  голубые,  синие  вдруг  глаза,  румяный  Саша  в
армейской гимнастерке; наконец, я -  в  цветной  рубашке,  распущенной  до
пояса и в коротких джинсах.  "Тухтур-бухтур"  -  бормотал  Саша,  исследуя
очередную искалеченную вещь, но алтайка его не слышала. Мы  были  для  нее
людьми из совсем другого мира.  Мы  врывались  в  ее  пыльную  лавочку  из
знойного марева, из непонятного далека, где вещи не бывают  искалеченными,
мы являлись к ней из подрагивающего марева, мы выглядели не так, как  она,
мы разговаривали не так, как ее соседи, у нас даже  походка  была  другая.
Длинноногая алтайка смотрела на нас задумчиво, как сама вечность.  Юренев,
когда мы обменивались с ним впечатлениями, хмыкал: "Ну  да,  вечность!  Не
надо. Эта алтайка сидит там до первого приличного ревизора. Попомните  мои
слова, с первым ревизором она и сбежит."
     Провидец.
     Я останавливался перед алтайкой, не обращая внимания на окружающий ее
ветхий мир. Моей целью, целью всех наших бесчисленных поездок в  Кош-Агач,
был  чудный  штопор  -  огромный,  покрытый   ржавчиной,   насаженный   на
наструганную круглую  ручку.  Я  не  знал,  что,  собственно,  можно  было
открывать таким штопором, существуют ли  бутыли  со  столь  нестандартными
горлышками, но дело было даже не в этом: меня в восторг приводила цена.
     0,1 коп.
     Я вынимал копейку, бросал ее на пыльную стойку и говорил:
     - На все!
     Длинноногая   алтайка   поводила   смуглым   круглым   плечом.    Она
сочувствовала мне, ведь я приходил сюда совсем из другого мира, я  многого
не понимал. Штопор один, объясняла она медлительно, его цена - 0,1 коп., а
я даю копейку. Это невозможно. У нее нет сдачи с таких денег. Будь  у  нее
другие такие штопоры, она бы выдала мне их на всю копейку, но других таких
штопоров у нее нет. И сдачи нет.
     - Не надо сдачи, - барственно заявлял я.
     Алтайка сочувственно улыбалась. Она так не может. Это противоречит ее
совести и законам. Она работает в лавочке уже пять лет, но никогда еще  не
шла против совести и законов.
     - Вот сто рублей, - я бросал бумажку на стойку. - Я  беру  телевизор,
брезентовый цветок и штопор, - я проникновенно понижал голос. -  Остальное
- вам. За прекрасное обслуживание.
     Длинноногая алтайка медлительно подсчитывала: телевизор  -  50  руб.,
брезентовый цветок - 1 руб., штопор - 0,1 коп. Всего получается  пятьдесят
один рубль и ноль целых  одна  десятая  копейки.  Лишнего  она  не  берет,
подарков от незнакомых мужчин не принимает, а сдачи у нее нет.
     На меня смотрела сама вечность. Я  задыхался  от  восторга.  В  самом
деле, разве вечность дает сдачу с копейки?
     - Не надо сдачи, - все же пытался убедить я степную красавицу.  -  Мы
неплохо зарабатываем. Это презент от всего сердца. Понимаете?
     Она понимает, но она не может. Она работает в лавочке уже  пять  лет,
за это время она никого никогда не обсчитывала  и  всегда  сдавала  сдачу.
Если вещь стоит 0,1 коп, только  такую  цену  она  и  может  стребовать  с
покупателя.
     - Но где взять десятую часть копейки? - не выдерживал я.
     Длинноногая алтайка медленно пожимала  плечами.  Она  не  знает,  где
можно взять монетку в одну десятую копейки, но  цена  есть  цена.  Она  не
вправе ее менять. Может, вы обратитесь  в  ближайшее  отделение  банка?  В
Кош-Агаче есть отделение банка. А еще лучше просто ждать.
     - Чего ждать?
     - Повышения цен.
     Я шалел.
     - Вы думаете, цена на штопор будет расти?
     Алтайка медлительно кивала. Цены на железо и дерево всегда растут.
     - Ладно, - говорил я, успокаиваясь, чувствуя на себе смеющийся взгляд
Ии. - Дайте мне тряпку. Я протру  стойку,  я  вымою  полы.  Такая  работа,
несомненно, стоит одну десятую копейки.
     Алтайка медлительно возражала: на  производство  хозяйственных  работ
необходимо заключить договор, а у нее нет на это никаких полномочий.
     - Ладно, - говорил  я,  совсем  успокаиваясь.  -  Я  поеду  сейчас  в
отделение  банка.  У  них,  наверное,  есть  иностранная  валюта,  скажем,
монгольские тугрики. Мы пересчитываем стоимость штопора на тугрики или  на
итальянские лиры и я заплачу вам в валюте. Идет?
     Длинноногая красавица медлительно качала головой. Она не может  брать
с покупателей валюту, это противоречит закону. Даже  за  иностранные  вещи
она обязана брать рубли.
     - Хорошо, - соглашался я. - Сделаем иначе. Мы берем у вас  велосипед,
холодильник, телевизор, несколько корыт  и  даже  брезентовый  цветок.  Мы
возьмем у вас все, что вы считаете нужным сбыть как можно  быстрее.  И  за
все за это мы хорошо заплатим, а еще дадим вам ящик тушенки и штуку  любой
материи. Прямая выгода, -  настаивал  я.  -  Вам,  вашему  сельпо,  нашему
государству.
     У нее нет сдачи.
     - Хорошо, - понижал я  голос.  -  Пусть  все  это  сгорит.  Случайный
бытовой пожар, такой случается. Все тут ветхое, может проводку замкнуть. А
страховку и убытки мы полностью оплатим сами, взяв только штопор.
     - Как можно? - осуждающе покачивала головой алтайка. -  Жить  следует
по совести...
     - ...и по закону, - добавляла со стороны Ия.
     ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: УВИДЕТЬ КОШ-АГАЧ И УМЕРЕТЬ. ТАМ ВСЕ КЛОНИЛО  К  ПОКОЮ.
ТАМ ВСЕ БЫЛО ЗАРАНЕЕ ПРЕДРЕШЕНО. ТАМ И СЕЙЧАС, НАВЕРНОЕ, ШТОПОР  ЛЕЖИТ  НА
СТОЙКЕ.
     Разве имеет что-то ценность в мире, где возможно все?..
     Бабилон.
     Наш торг всегда кончается ничем.
     Мы выходили на пыльное крылечко. В эмалированном потрескавшемся тазу,
продравшись сквозь сухую землю, бледно расцветал куст картошки.  Забившись
в тень, дремал плешивый пес, тоже переживший неведомую катастрофу.  Увидев
Ию, древний козел нацеливал на нас заплесневевшие рога. "Я его боюсь!"
     - Тухтур-бухтур! - ругался румяный Саша и одергивал гимнастерку.
     - Твое задание выполнить невозможно, - жаловался я Юреневу, когда  мы
возвращались в лагерь. И понижал голос, - Может, ты пошлешь  меня  одного?
Зачем со мной ездит Ия?
     -  Ездила  и  будет  ездить,  это  непременное  условие,   -   Юренев
удовлетворенно хмыкал. - Я сказал: купи штопор.  Я  предоставил  тебе  все
возможности, кроме убийства и насилия, - на всякий случай добавил он. - Ты
обязан купить штопор.
     - Зачем он тебе?
     - Это мое дело.
     - Хочешь, я сам такой сделаю? Даже страшней. И за ту же цену.
     - Нет. Мне нужен тот, что продается в Кош-Агаче.
     Степь. Солнце. Пыль. Локоть  Ии.  На  тонкой  шее  Ии  первая,  почти
незаметная и очень трогательная морщинка. Я любил эту морщинку. Вечность.
     Тоска.
     Какая тоска вспоминать все это.



                       5. "УБЕРИ! Я ИХ НЕ ВИДЕЛ!"

     Редакция газеты находилась там же - на Обводной.
     Я поднялся мимо вахтера, он меня не узнал. Зато  ребята  набежали  из
всех отделов. Ну да, известный писатель,  я  когда-то  с  ними  работал...
Особенно обрадовался фотокор Славка. "У тебя роман - во! - обрадовался он.
- Ты - молоток! Давай и дальше так. Ладно?"
     Он нисколько не повзрослел - из белого воротничка вытягивалась тонкая
шея, по-детски беззащитная.
     От ребят я отбился, дав обещание зайти через пару дней специально.  И
потащил Славку в его тесную темную будку.
     Славка,  конечно,  почувствовал  себя  польщенным,  а  я  этим  грубо
воспользовался.
     - Вот скажи, мастер. Можно сработать фотографию человека  так,  чтобы
он при сорокалетнем, скажем, возрасте выглядел на  все  семьдесят?  Причем
настоящую фотографию, без всяких накладок и фокусов.
     - Да запросто, - весело ответил Славка.
     - Как?
     Славка засмеялся.
     - Здесь и чудес никаких  не  нужно.  Хватит  нормального  компьютера,
умеющего  считывать  математические  модели.  В  данном   случае,   модели
возрастных изменений. Полсотни параметров вполне хватит, -  он  оценивающе
взглянул на меня, а сам уже возился в плоской ванночке при красном  свете,
что-то там цеплял пинцетом. - Накладывай картинки на фотопортрет и получай
фотографию из будущего.
     - Это что ж это получается? Можно сработать фотографию, запечатлевшую
какое-то вероятное, но еще не случившееся событие?
     - То есть?
     - Ну, скажем, завтра мы планируем отправиться на  пикник,  а  ты  уже
сегодня показываешь нам фотографию: травка, река, шашлычок дымится, кто-то
уже надрался - ну, сам понимаешь.
     - Ну тебя, - польщенно отмахнулся Славка. - Ты придумаешь!
     И спросил:
     - Новый роман задумал? Фантастический?
     Я жестко сказал:
     - Не роман. Взгляни.
     И выложил перед Славкой фотографии.
     При свете красного фонаря они показались мне даже зловещими. Даже та,
на которой я целовался с Ией.
     - Убери, - злым гусиным голосом прошипел Славка. -  Убери!  Я  их  не
видел!
     - Я сам увидел их только сегодня, - не понял я.
     Славка ощерился.
     - Какого черта! Я сказал, убери. Ничего не хочу смотреть. Я  тут  при
чем? К Юреневу иди с этими фотографиями.
     - Да погоди ты!
     Славка не хотел годить. Он страшно нервничал.
     - Зачем ты их приволок?
     - Ты же мастер.
     - Не надо, Хвощинский. Мои дела - это мои дела, а тут совсем  другое.
Я к НУС отношения не имею.
     - НУС? Это НУС делает?
     - Не знаю. Убери. Я ничего не видел. Да мне и уходить надо.
     - Не трясись. Какого черта? Я разобраться пришел. Вот  Юренев  лежит,
мне это не нравится. Как можно такое снять? И дыра  в  стене.  Я  проходил
мимо этого дома, нет там в стенах никаких дыр.
     - Я тут при чем? Спроси Юренева.
     - А ему откуда об этом знать?
     - Не знаю. Он хам, -  не  очень  логично  объяснил  Славка,  жалостно
выгибая тонкую шею. - Никаких дел не хочу иметь с Юреневым. Пока Козмин не
чокнулся, Юренев еще походил на человека, а сейчас...
     - Что значит чокнулся? Козмин?
     - А вот то и есть. Крыша у него поехала. Распаялся. С нарезки слетел.
     Славка вдруг обалдело уставился на меня.
     - Ты что, правда, ничего не знаешь? Ну, про  Андрея  Михайловича?  Ты
же, наверное, с ним переписывался.
     - Ни с кем я не переписывался.
     - Ну и ну...
     Разговор явно пугал Славку, но кое-что я из него все же выдавил.
     Получилось следующее. Примерно год назад в институте  Козмина-Екунина
что-то грохнуло. В одной из лабораторий НУС. Сильная машинка, таких  нигде
нет. Козмину не повезло больше других, он находился в  самой  лаборатории.
Говорят, там керамика плавилась. То ли память Козмину отшибло, то  ли  еще
что, короче, к Козмину никого не подпускают. Если кто  знает  подробности,
то Юренев или Теличкина.
     - Такие вот дела, - мрачно закончил Славка. - И фотографии убери.
     - Не уберу, - сказал я зло. - Больше того, я их тебе и оставлю.
     - Зачем? - по-настоящему испугался Славка.
     - Хочу знать, в чем тут фокус, настоящие они  или  смонтированные?  А
если смонтированные, то как такое делается? Ну, Славка, ты  же  мастер!  А
откажешься, - зловеще пообещал я, - Юренева сюда притащу.
     Это подействовало. Славка неохотно спросил:
     - Где взял?
     - В гостинице. Мне их ночью под дверь подсунули.
     - Прямо так и подсунули?
     - Почему так? В пакете.
     - В пакете? Тогда выкладывай и его, не надо у себя ничего держать,  -
чего-то он все-таки боялся, выгибал, как гусь,  шею.  -  И  ты  ничего  не
видел, не слышал?
     - Я спал.
     - Хвощинский, - не шепнул, а как-то даже прошипел  Славка  и  пальцем
ткнул в потолок, - может, ты выше поднимешься? Всего  один  этаж,  а?  Там
знающие люди. Это они должны обо всем этом знать.
     - Иди ты! - я совсем обозлился. - Никуда я не собираюсь  подниматься.
И ты - молчок! Вечером загляну.
     И вышел из фотобудки.
     Славка, похоже, хотел выскочить вслед за мной, но меня вновь окружили
ребята.  Хвощинский,  а  роман  у  тебя  ничего!  Ты  совсем   перешел   в
исторические писатели? С Пикулем, наверное, знаком, да?
     Я прорвался к выходу.
     Вахтер  опять  меня  не  узнал.  И  хорошо.  Я  ни  с  кем  не  хотел
разговаривать. Полупустой проспект меня радовал.
     Ничего в Городке не изменилось.
     Аптека, "Академкнига", красный магазин, "Союзпечать"...
     - Ахама, хама, хама...
     Я вздрогнул.
     Прямо передо мной, под светофором, стоял Юренев. Сигарета в его губах
погасла. Он ничего не видел, задумавшись.
     Трудно поверить, но бессонная ночь никак на нем не сказалась. Он  был
свеж; правда, задумчив. Белая рубашка, светлые брюки. Никаких припухлостей
под глазами. Кудри, конечно, седоватые, но к бессонной ночи это  не  имело
отношения.
     - Привет.
     Юренев очнулся.
     Ни удивления, ни приветливости. Скорее, недовольство.
     - По утрам, Хвощинский, не звони  мне.  Не  принято  мне  звонить  по
утрам.
     Он так и сказал - не принято. Это меня взбесило.
     - Я звоню, когда возникает необходимость.
     - Да ну? - неожиданно удивился он. Кажется, по-настоящему удивился.
     - Почему ты ничего вчера не сказал об Андрее Михайловиче?
     - А ты спрашивал?  -  с  неожиданным,  с  каким-то  даже  неприличным
любопытством Юренев внимательно меня осмотрел. - Ты же настойку на орешках
жрал, а потом коньяк. Нельзя тебе пить так много, -  он  изучал  меня  как
афишную тумбу. - А что до Козмина, можешь ему позвонить.
     - Я звонил.
     - И что? - спросил Юренев насмешливо.
     - Отправляют к доктору Юреневу.
     - Ну и звони ему.
     Я остолбенел.
     - Издеваешься? Что с Андреем Михайловичем?
     - Ахама, хама, хама... - Юренев снова задумался. Потом  вспомнил  обо
мне и заметил неопределенно:
     - Завтра.
     - Что завтра? - не понял я.
     -  Или  послезавтра...  -  он  что-то  решал  про  себя.  -   Скорее,
послезавтра... Так удобнее...
     - Для кого?
     - Ну, для меня, скажем...
     Он снова очнулся. В глазах его  горело  дьявольское  любопытство.  Он
изумленно моргнул.
     - Хвощинский, плечо у тебя не болит?
     - С чего бы ему болеть?
     - Да вот опущено оно у тебя... Почему опущено? - он  снова  изумленно
моргнул. - Это демон  оттоптал  тебе  плечо,  Хвощинский.  Демон  Сократа,
помнишь о таком? Примостился на твоем плече  и  топчется.  Сколько  помню,
всегда он топтался на твоем плече.
     - Какой еще демон?
     - Да сократовский, сократовский, - пояснил он. - Ты  должен  помнить.
На плече Сократа всегда сидел демон и подсказывал  ему,  чего  не  следует
делать. Понимаешь, только это. Чего не следует делать!  Ты  всегда  был  в
этом силен. Козмин, по-моему, за это тебя и любил.
     Он  снова  впал  в  задумчивость.  Каким-то  новым,  бесцветным,   не
понравившимся мне голосом, он сказал:
     - Вранья много. Везде вранья  много.  Почему,  Хвощинский,  люди  так
вранливы? Ты врешь, буфетчица  врет,  Роджер  Гомес  врет.  Ну,  ладно,  у
буфетчицы это профессиональное, а  ты-то?  Или  вранливость  писателя  это
что-то профессиональное? У нас тут тоже есть один -  рыжий,  стихи  пишет,
ратует за спасение российского генофонда, а сам по происхождению  азиат  с
юга и враль, конечно. Слушай, - быстро спросил он, моргнув изумленно. -  А
может, врут потому, что слишком все  завязано  на  прошлое?  Ты  вот  тоже
взялся за историю, подвиги землепроходцев. Они все давно  вымерли,  костей
не соберешь, ничего от них, кроме бумажек, не осталось, а  ты  как  бы  их
современник! Вранье все это, Хвощинский. Зачем?
     И хмыкнул:
     - "Чем сидеть горевать, лучше петь и плясать..." Вот Гоша Поротов  не
врал. "Бубен есть, ноги есть..." Пиши о будущем, Хвощинский. Когда  пишешь
о будущем, меньше врешь.
     Я  моргнул  изумленно.  И,  забыв  обо  мне,  Юренев  двинулся  через
проспект, прямо на красный свет.
     Я не стал его окликать.
     Черт с ним,  лишь  бы  не  валялся  на  бетонном  полу,  как  на  той
фотографии.



                                 6. ЗОНА

     Демон Сократа.
     Юренев не просто так упомянул о демоне.
     Я спускался вниз к Золотодолинской, решив взглянуть на тот  солнечный
овраг. Не знаю, зачем. Так захотелось.
     "Язык чукотский учи..." Славкин испуг... И эти пальцы, отмороженные в
жаркой баньке... И  загадочные  фотографии...  И  Козмин,  опять  же...  И
демон...
     Дался мне этот демон!
     Какие там еще были?
     Ну да, лапласовский. Умный, въедливый, требовательный. По  мгновенным
скоростям и положениям атомов всегда был готов  весьма  точно  предсказать
все будущие состояния Вселенной. Завидное существо. Провидец.
     Ну, максвелловский, конечно. Этот - трудяга. В руках заслоночка: этот
атом впущу, этот выпущу. Распихивал  атомы  деловито.  Здесь  вакуум,  там
избыточное давление. Романтик, в принципе, но ограничен. До  лапласовского
ему далеко.
     Я усмехнулся.
     Демон Сократа, плечо  оттоптано...  А  что?  Может,  Козмин  меня  за
осторожность и ценил. В общем-то, меня действительно интересовало то,  что
делать людям не следует. Всегда интересовало.
     Я злился на бесцеремонность Юренева.
     "Завтра... Или послезавтра..." Ему так удобнее.
     На