а
к  ответу.  Аналитик  призван  заботиться  о пациенте,  единственная власть,
которой он облечен, это забота о пациенте и о собственной совести.
  Когда пациент  преодолевает  авторитарные  реакции  на  вину или перестает
отрицать существование моральных проблем,  мы наблюдаем новую реакцию, очень
похожую  на ту,  которая характерна для гуманистического религиозного опыта.
Роль аналитика в этом  процессе  весьма  незначительна.  Он  может  задавать
вопросы, мешающие пациенту отстаивать свое одиночество и спасаться в жалости
к себе или любыми другими способами.  Он может ободрять пациента и придавать
ему  смелости,  как  прибавляет смелости присутствие любого симпатизирующего
человеческого существа тому,  кто  чувствует  страх.  И  он  может  помогать
пациенту,  проясняя определенные связи и переводя символический язык снов на
язык нашей бодрствующей жизни.  Но аналитик,  как и любой другой человек, не
может   заменить  пациенту  происходящего  в  нем  самом  трудного  процесса
ощущения,  чувства,  восприятия того,  что имеется в его душе. По сути дела,
душевное  искание может осуществляться и без аналитика,  его может совершать
любой человек,  уверенный в собственных силах и готовый к боли.  Большинству
из нас удается проснуться в определенное время утром,  если мы твердо решили
накануне, что хотим проснуться именно в это время. Пробудиться в том смысле,
чтобы  увидеть  ранее  сокрытое,  труднее,  но  и этого можно достичь,  если
всерьез того пожелать.  Ясно одно. Не существует книжных рецептов правильной
жизни или счастья. Если мы научились внимать голосу совести и реагировать на
него, это приводит не к удобному и убаюкивающему умственному или "душевному"
покою, не к пассивному состоянию безмятежности и удовлетворения, но - к миру
с  собственной  совестью  и  к  постоянной  чувствительности  и   готовности
откликнуться на ее голос.
  Я пытался показать в этой главе,  что психоаналитическое  врачевание  души
нацелено на то,  чтобы помочь пациенту в достижении установки, которую можно
назвать религиозной,  в гуманистическом,  а не  авторитарном  смысле  слова.
Психоаналитик   стремится  наделить  человека  способностью  видеть  истину,
любить,  быть свободным и ответственным, чувствительным к голосу совести. Но
не описываю ли я здесь, спросит читатель, отношение, которое правильнее было
бы назвать этическим,  а не религиозным?  Не упускаю ли я то,  что как раз и
отличает  религиозное  от  этического?  Думаю,  что  различие религиозного и
этического  в  значительной  степени,  хотя  и  не  полностью,  носит  чисто
эпистемологический  характер.  Видимо,  имеется фактор,  общий для некоторых
видов религиозного опыта,  который выходит за  границы  этического  (*).  Но
чрезвычайно трудно, если вообще возможно, его сформулировать. Только те, кто
испытал этот религиозный опыт,  поймут формулировку,  но они-то  как  раз  в
формулировках  и  не нуждаются.  Эта трудность серьезнее,  но по типу она не
слишком  отличается  от  проблемы  выражения  любого  чувственного  опыта  в
словесных  символах;  и  мне хочется разъяснить,  что я имею в виду под этим
специфически религиозным опытом и каково его отношение к психоаналитическому
процессу.

  (* Религиозный  опыт,  который  я  имею в виду,  характерен для индийского
религиозного  опыта,  христианского  и  еврейского   мистицизма,   пантеизма
Спинозы.  Я хотел бы заметить,  что в полном противоречии с распространенным
мнением,  будто мистицизм является иррациональным типом религиозного  опыта,
он представляет - подобно индуизму,  буддизму и спинозизму - высшее развитие
рациональности в  религиозном  мышлении.  Как  формулирует  Альберт  Швейцер
(*21*):   "Свободное   от   предпосылок  рациональное  мышление  завершается
мистицизмом" (Schweitzer A.  Philosophy of Civilization.  Macmillan  &  Co.,
1949, p. 79). *)

  Один из  аспектов  религиозного  опыта - удивление,  изумление,  осознание
жизни и собственного существования,  загадка человеческого отношения к миру.
Существование  -  мое  собственное  и  других  людей  - не что-то само собою
разумеющееся,  это проблема;  не ответ,  но вопрос. Утверждение Сократа, что
удивление есть начало всей мудрости, истинно не только в отношении мудрости,
но и в отношении религиозного опыта.  Тот,  кто  никогда  не  поражался,  не
смотрел  на  жизнь  и  собственное существование как на феномены,  требующие
ответов,  - при этом,  что парадоксально,  единственными возможными ответами
являются лишь новые вопросы, - вряд ли поймет, что такое религиозный опыт.
  Еще одна черта религиозного опыта - то,  что Пауль  Тиллих  (*22*)  назвал
"крайней заботой". Это не страстная забота о выполнении желаний; она связана
скорее   с   удивлением   -    крайняя    озабоченность    смыслом    жизни,
самоосуществлением  человека,  выполнением задачи,  которую ставит перед ним
жизнь.  Эта крайняя забота отодвигает на второй план все желания и цели,  не
способствующие  благосостоянию  души  и  осуществлению  Я;  в сущности,  они
оказываются незначимыми по сравнению с целями этой  крайней  заботы.  Она  с
необходимостью  исключает  разделение  священного  и  мирского,  потому  что
мирское подчинено ей и формируется с ее помощью.
  Кроме удивления  и  заботы  в религиозном опыте имеется третий элемент,  о
котором яснее всего писали мистики.  Это - единство,  не только с собой и не
только с другими,  но со всей жизнью и,  более того, со Вселенной. Некоторые
сочтут,  что  это   отношение,   в   котором   отрицаются   уникальность   и
индивидуальность Я,  умаляется опыт самости.  Парадоксальная природа данного
отношения в том,  что оно включает  одновременно  острое,  даже  болезненное
осознание  своего  Я  как  отдельной  и  уникальной  сущности  и  стремление
вырваться за границы этой индивидуальной организации,  быть единым со  Всем.
Религиозная установка в этом смысле есть одновременно и наиболее полный опыт
индивидуальности,  и его противоположность:  что не смесь того и другого, но
полярности;  из  напряжения  между  ними  и возникает религиозный опыт.  Это
гордость,  цельность и в то же время смиренность, вырастающая из переживания
себя как всего лишь нити в ткани универсума.
  Связан ли этот вид религиозного опыта с психоаналитическим процессом?
  Я уже говорил,  что последний предполагает крайнюю заботу.  Столь же верно
то,  что он стремится пробудить в пациенте чувство удивления  и  вопрошания.
Если это чувство разбужено,  пациент найдет ответы самостоятельно.  Если его
нет,  никакой ответ,  данный психоаналитиком, пусть самый лучший и истинный,
не  принесет  пользы.  Удивление  -  самый  важный  терапевтический фактор в
анализе.  Пациент обычно считает свои реакции, желания и беспокойства чем-то
само  собой  разумеющимся,  интерпретирует  свои  беды  как  результат чужих
действий,  неудачи, склада своей личности и т. п. Поэтому эффект достигается
не тем,  что пациент усваивает новые теории о причинах своего несчастья;  он
овладевает способностью удивляться по-настоящему;  он изумляется, открывая в
себе вещи, о существовании которых и не подозревал.
  Преодоление границ своего организованного Я - Эго -  и  соприкосновение  с
исключенной,  отделенной  частью  самости  - бессознательным тесно связаны с
религиозным опытом преодоления индивидуации и  чувством  единства  со  Всем.
Понятие бессознательного,  однако, как я его здесь употребляю, отличается от
его фрейдовского или юнговского вариантов.
  По Фрейду,  бессознательное - в основном то в нас,  что дурно, подавлено -
то,  что несовместимо с требованиями нашей культуры и нашего  высшего  Я.  В
системе  Юнга  бессознательное  становится  источником откровения,  символом
того,  что на религиозном языке есть сам бог.  С его точки зрения,  уже  тот
факт,  что мы подчинены диктату бессознательного,  есть религиозный феномен.
Думаю,  что обе  концепции  бессознательного  суть  односторонние  искажения
истины.  Наше бессознательное - то есть та часть самости,  которая исключена
из организованного Эго,  которое мы отождествляем с нашим Я,  -  содержит  и
низшее и высшее,  и худшее и лучшее.  Мы должны подходить к бессознательному
не как к богу,  которому следует поклоняться,  и не как к дракону,  которого
следует убить, но со смирением, с глубоким чувством юмора; видеть эту другую
часть нас самих такой,  как она есть,  без ужаса,  но и без благоговения. Мы
обнаруживаем в себе желания,  страхи, идеи, мысли, которые были исключены из
нашей сознательной организации и которые мы видели в других,  но не в  себе.
Верно, что мы можем реализовать только ограниченную часть всех заключенных в
нас возможностей.  Многие другие мы должны исключить,  поскольку без  такого
исключения  не смогли бы прожить нашу короткую и ограниченную жизнь.  Но вне
пределов конкретной организации Эго существуют все человеческие способности,
фактически   вся  в  целом  человечность.  Когда  мы  соприкасаемся  с  этой
отделенной частью,  мы  сохраняем  индивидуацию  структуры  нашего  Эго,  но
воспринимаем  это  уникальное и индивидуализированное Эго только как одну из
бесконечного числа версий;  подобно этому,  капля отличается от всех  других
капель и все же похожа на них, являясь частным модусом одного океана.
  Входя в   соприкосновение   с    этим    отдельно    существующим    миром
бессознательного,  мы  заменяем принцип подавления принципом проникновения и
интеграции.  Подавление есть акт силы,  отсечения,  "закона и порядка".  Оно
разрушает  связь  между нашим Эго и неорганизованной жизнью,  из которой Эго
возникает,  и делает наше Я чем-то законченным,  неразвивающимся и  мертвым.
Отказываясь  от  подавления,  мы  позволяем  себе  ощутить  процесс  живого,
поверить в жизнь, а не в порядок.
  Нельзя закончить  обсуждение  религиозной  функции психоанализа - каким бы
неполным оно ни было,  - не упомянув об очень важном моменте.  Я имею в виду
одно  из  наиболее  частых  и  серьезных возражений против метода Фрейда,  а
именно что отдельному человеку уделяется при его  применении  слишком  много
времени и сил.  Думаю,  что нет лучшего свидетельства гения Фрейда,  чем его
совет  не  торопиться,  помогая  человеку   достичь   свободы   и   счастья.
Просвещение,  увенчав  гуманистическое  направление  в западной цивилизации,
подчеркнуло достоинство и уникальность  индивида  как  высшую  ценность.  Но
интеллектуальная  атмосфера в наше время уже не та,  что прежде.  Мы склонны
мыслить в терминах массового производства  и  технических  нововведений,  и,
пока  речь  идет  о  товарах,  это  приемлемо.  Но  перенесенные на проблему
человека и в область психиатрии идеи  массового  производства  и  поклонения
технике разрушают само основание, которое делает производство вещей - лучших
по своему качеству и в большем количестве - в принципе осмысленным.

        "Психоанализ - угроза для религии?"

  Как я пытался показать выше,  мы можем ответить на этот  вопрос,  различив
авторитарную и гуманистическую религии, а также "советы по приспособлению" и
"исцеление души".  Но я пока не рассматривал различные аспекты религии: одни
из  них  подвергаются  воздействию со стороны психоанализа и других факторов
современной культуры,  а другие остаются незатронутыми. Хотелось бы обсудить
следующие аспекты:  1) переживание,  2) научно-магический аспект, 3) ритуал,
4) семантический аспект.
  Под переживанием я имею в виду религиозное чувство и служение.  Основатели
всех великих восточных и западных религий считали высшей целью жизни  заботу
о  человеческой  душе  и  раскрытие  сил  любви  и  разума.  Психоанализ  не
представляет здесь какой-то угрозы,  напротив,  он  во  многом  способствует
достижению этой цели.  Этому аспекту не угрожают и другие науки. Нельзя себе
представить,  чтобы какое-то открытие,  сделанное  в  естествознании,  могло
стать  угрозой для религиозного чувства.  Наоборот,  углубляющееся понимание
природы Вселенной,  в которой мы живем,  только способствует такому чувству,
делает   человека   более  смиренным  и  полагающимся  на  собственные  силы
существом.  Что касается  социальных  наук,  понимание  природы  человека  и
законов  его  существования  скорее помогает развитию религиозной установки,
чем угрожает ей.
  Для религии  опасность  представляет  не  наука,  а практика повседневного
существования.  Здесь человек перестал заниматься  поисками  высшей  цели  в
жизни  и  сделал из себя инструмент,  служащий экономической машине,  его же
руками и построенной. Он заботится об эффективности и успехе, а не о счастье
и  развитии  души.  Если  говорить точнее,  в наибольшей степени религиозной
установке угрожает то,  что я называю  "рыночной  ориентацией"  современного
человека (*).

  (* См. главу о рыночной ориентации в книге: "Man for Himself". *)

  Рыночная ориентация  стала  доминировать  только  в  нашу эпоху.  На рынке
личностей  появляются  все  профессии,  занятия   и   статусы.   Наниматель,
нанимаемые  и  свободная  рабочая  сила - все они зависят от тех,  кто будет
пользоваться их услугами.
  Здесь, как   и   на   рынке   товаров,   потребительной   стоимости
недостаточно, чтобы определить меновую стоимость. "Личностный фактор"
важнее,  чем  умения,  а  в  оценке рыночной стоимости он очень часто играет
решающую роль.  Хотя и верно,  что даже самая  привлекательная  личность  не
может  обойтись  без каких-то умений,  - иначе наша экономическая система не
могла бы функционировать,  - редко когда успех приносят исключительно умение
и  честность.  Формула  успеха  включает и такие компоненты,  как "продавать
себя",   "ломать   собственную   личность",   "быть   здравым",   "амбиция",
"добродушие",  "агрессивность"  и  т.  д.,  проштампованные  на упаковке,  в
которую завернута  пользующаяся  успехом  личность.  Важны  также  и  другие
неосязаемые вещи,  такие,  как происхождение,  клубы,  связи и влияние;  они
рассматриваются,  так или иначе, в качестве достоинств предлагаемого товара.
Исповедовать религию и практиковать ее - одно из требований, необходимых для
достижения успеха. Каждая профессия и сфера имеет свой выигрышный личностный
тип.  Продавец,  банкир,  прораб  и камердинер - каждый из них по-своему и в
разной степени отвечает предъявляемым требованиям, но их роли узнаваемы, они
подходят под установленную мерку, они "требуются".
  Отношение человека к  себе  неизбежно  обусловливается  этими  стандартами
успеха.  Чувство  собственного  достоинства  основывается главным образом на
том, сколько стоят человеческие способности и какое применение они находят в
обществе;  достоинство  зависит  от  его  продажной стоимости на рынке,  или
мнения,  которое имеется у  других  о  "привлекательности"  того  или  иного
человека.   Человек   чувствует  себя  товаром,  предназначенным  привлекать
покупателей на самых благоприятных,  дорогих условиях. Чем выше предлагаемая
цена, тем выше устанавливаемая ценность. Человек-товар с надеждой выставляет
бирку,  пытается  выделиться  из  ассортимента,  лежащего  на  прилавке,  он
старается быть достойным самого дорогого ценника; но если его не замечают, а
других берут,  то он может быть обвинен  в  неполноценности  и  никчемности.
Какими бы высокими ни были его человеческие качества и умения,  ему может не
повезти, и тогда его обвинят в том, что он вышел из моды.
  С раннего  детства  человек узнает,  что быть модным - значит пользоваться
спросом и что ему тоже придется "выйти" на рынок личностей.  Но добродетели,
которым человек научен,  - честолюбие, чувствительность к чужому настроению,
способность приспособиться  к  требованиям  других  -  носят  слишком  общий
характер,  чтобы  обеспечить  успех.  Он обращается к популярной литературе,
газетам,  фильмам за более конкретными образцами и находит лучшие, последние
модели для подражания.
  Ничего удивительного,  что в этих условиях чувство  самоценности  человека
жестоко  страдает.  Условия  для  самоуважения  -  не в его власти.  Человек
зависит  от  других  в  одобрении  и  постоянной  потребности  в  одобрении;
неизбежным  результатом  являются беспомощность и неуверенность.  В рыночной
ориентации человек теряет тождество с собою;  он становится  отчужденным  от
себя.
  Если высшая   ценность   человека   -   успех,   если   любовь,    истина,
справедливость,    нежность,    милосердие    ему   не   нужны,   то,   даже
проповедуя эти идеалы,  он не будет к ним стремиться. Полагая,
что  поклоняется  богу  любви,  он  в  действительности  поклоняется идолу -
идеализации его реальных целей,  порожденных рыночной ориентацией.  Те, кого
заботит  одно  только  выживание  религии и церквей,  могут использовать эту
ситуацию.  Человек ищет приют в церкви  и  религии,  потому  что  внутренняя
пустота  заставляет его искать какое-нибудь убежище.  Но проповедь человеком
религии не означает, что он религиозен.
  Те же,  кто заботится о религиозном чувстве,  - неважно, являются эти люди
религиозными или нет, - не будут очень уж радоваться переполненным церквам и
новообращенным.  Они  подвергнут  самой  резкой  критике  мирскую практику и
признают,  что именно самоотчуждение человека,  его  безразличие  к  себе  и
другим,  коренящееся во всей нашей мирской культуре, - а вовсе не психология
или любая  другая  наука  -  являются  реальными  угрозами  для  религиозной
установки.
  Совершенно иным    является    воздействие    научного    прогресса     на
научно-магический аспект религии.
  В первых попытках выжить человеку мешали  и  недостаточное  понимание  сил
природы,  и относительная беспомощность в их использовании. Человек выдвигал
теории о природе и изобретал,  чтобы совладать с нею, определенные действия,
которые  становились  частью  его  религии.  Я  называю  этот аспект религии
научно-магическим,  потому что общее с наукой здесь -  понимание  природы  с
целью  развития  техники  успешного  манипулирования  ею.  Пока человеческое
познание и способность управлять природой были  недостаточно  развиты,  этот
аспект религии с необходимостью играл очень важную роль в мышлении человека.
Удивляясь движению звезд,  росту  деревьев,  наводнениям  и  землетрясениям,
человек выдвигал гипотезы, объяснявшие эти происшествия по аналогии со своим
человеческим опытом.  Он предполагал,  что за этими событиями стоят  боги  и
демоны,  точно  так же,  как объяснял происшествия в своей собственной жизни
волей  определенных  лиц  и  человеческими  отношениями.  При   неразвитости
производительных  сил  в сельском хозяйстве и промышленности он вынужден был
молить богов о помощи.  Если он нуждался в дожде,  он молился о дожде.  Если
нуждался в лучшем урожае, молился богиням плодородия. Если боялся наводнений
и землетрясений,  молился тем богам,  которых считал ответственными  за  эти
беды.  По  сути дела,  история религии дает нам возможность судить об уровне
развития науки и техники,  достигнутом  в  различные  исторические  периоды.
Человек  обращался  к богам,  чтобы они удовлетворили те практические нужды,
которые он не мог обеспечить самостоятельно,  а то,  о чем он не просил, уже
находилось, следовательно, в его власти. Чем глубже человек понимает природу
и чем в большей степени он ею овладевает,  тем меньшей  становится  нужда  в
религии  как средстве научного объяснения и магического управления природой.
Если человечество способно накормить всех,  ему не нужно  молиться  о  хлебе
насущном.  Человек  может  достичь  этого  своими  силами.  Западная религия
сделала этот научно-магический аспект неотъемлемой частью  своей  системы  и
тем  самым  противопоставила  себя  прогрессивному развитию научного знания.
Великие религии Востока поступили  иначе.  Они  всегда  различали  те  части
религии,  которые имели дело с человеком,  и те ее аспекты, которые пытались
объяснить природу.  Вопросы,  которые на Западе вызывали яростные споры,  за
которые  преследовали,  -  такие,  как конечен ли мир,  вечна ли В