епен.
  Жены прошли под балконом строевым шагом, держа равнение на меня. Из-под
кованых каблучков сыпались искры. Четкий и ровный шаг их, гулким молотом
звучал на утрамбованном грунте, пробуждая в душе моей неведомые ранее
дикие инстинкты: мне хотелось стрелять из карабина по абстрактному врагу,
рубить шашкой направо и налево и вообще, лихо поджигитовать на глазах у
понимающей публики.
  На секунду я представил себя бравым гусаром на горячем скакуне,
возглавляющим шествие блистательных амазонок. Я любовался и восхищался
собой, а, главное, мне казалось, что и мои прелестницы взирают на меня с
безумным обожанием.
  Восторг и упоение охватили меня. Еще немного и я, наверное, заплакал бы
от умиления. Осталось только поискать в кармане носовой платок.
  Со мной такое случалось часто и, как правило, в самое неурочное время,
вызывая у окружающих понятное недоумение.
  И на сей раз, момент, естественно, был далеко не самый подходящий.
Слабость моя явно послужила бы предметом для пересудов в стае приближенных.
  Все замерли в ожидании, соображая, что именно я собираюсь вынимать из
кармана. Но от излишних сантиментов меня неожиданно спасла старушка,
которую вдруг ни к месту охватил приступ удушливого кашля.
  Столь прозаический, а вернее физиологический акт спустил меня на землю.
Чудный порыв в душе моей мгновенно угас, и плакать расхотелось.
  Я недовольно глянул на старушку и ее кашель мигом прервался.
  Однако сколько такта у этих царедворцев, почувствовала ведь, карга, что
меня понесло. Ишь раскашлялась.
  Но в душе я был благодарен ей - своей неуклюжей выходкой, или уловкой,
она спасла меня от конфуза.

  Глава четвертая

  Честь мундира
 
Парад продолжался.
  Особенно хорошо шли брюнетки. Чеканя шаг с удивительным изяществом, они
пели строевую: "Соловей соловей, пташечка". При этом сверкали на солнце
их серебряные наколенники на стройных ножках.
  - Ура, ура, нашему Соломонычу! - дружно скандировали брюнетки,
поравнявшись с балконом и окидывая меня жгуче-призывными взорами.
  Блондинки тем временем тянули дальше - "Канареечка жалобно поет..."
Я испытал заполонивший все мое существо прилив обжигающей нежности, но у
старушки непонятно почему вдруг затряслись букли и ордена.
  - Панибратство с царем! - истерически завопила она. - В карцер, дур.ры, в
арестантские роты!
  - Молчать! - зло оборвал я. - Им можно.
  - Да по какому праву? - взвилась старая.
  - По праву родственников, дорогая Изольда Михайловна, - ответил вместо
меня Тип. Он услужливо изогнулся передо мной. Я посмотрел на Типа с
интересом.
  Тип преданно смотрел на меня.
  Однако у этого парня задатки администратора.
  - Вот что, любезный, - я похлопал его по плечу, - назначаю вас главным
евнухом, с присвоением воинского звания фельдмаршал! А вы... - я резко
повернулся к старухе, - вы лишаетесь должностей и чинов.
  Старушка сделала недовольную гримасу:
  - На каком основании? Я вас не понимаю...
  Сейчас поймешь старая метелка.
  - Я вас разжаловал: отныне и впредь вы лишь фельдфебель и не более того!
  Час назад пожилая женщина принимала меня на работу, а теперь я увольнял
ее и эта чудовищная метаморфоза была свидетельством того, что наставления
Типа пошли мне впрок. Я пошел ва-банк: что я теряю, в конце концов -
пособие по безработице, в худшем случае, мне гарантировано.
  Я думал Тип, будет рад назначению, но он стоял ни жив, ни мертв. Бледный,
дрожащими губами он прошептал:
  - Я не хотел бы евнухом, Ваше величество.
  Сначала я хотел распечь его за отсутствие такта и черную неблагодарность,
но потом вдруг понял, чего он испугался и не удержался от усмешки:
  - Не надо так волноваться, любезный, обойдемся без дурацких обрядов, я
вам вполне доверяю.
  В самом деле, что я зверь что ли какой - ни за что ни про что
кастрировать человека.
  Тип повеселел и вдруг рявкнул:
  - Рад стараться, Ваше величество! - и вытянулся в струнку.
  - Уж он-то постарается! - злобно прошипела старуха.
  Она порывисто сорвала погоны с плеч, лихо плюнула в сторону Типа. - Не
напасешься наследников, господин Трахтман!
  Тип разозлился:
  - Иди, иди, старая блядь! Нечего лезть в семейную жизнь нашего царя. Его
величество мне доверяет.
  Угодливо повернувшись в мою сторону, он добавил с пафосом:
  - Будьте покойны, Ваше величество, честь мундира для меня превыше всего!
  Старуха ушла презрительно улыбаясь.
  - Скатертью дорожка! - бросил вслед ей новоиспеченный царский фаворит.
  - Да пошел ты... - не осталась в долгу старушка, удаляясь.
  Несколько смущенный столь приятным обменом любезностей, я обратился к
Типу:
  - Послушай дружище, а нельзя ли мне поговорить вон с той блондиночкой?
  - Кого это вы имеете в виду, Ваше величество?
  - Да вон та, с нашивкой на бикини.
  - А, это Вероника, - понимающе ощерился он, - наша главная фрейлина, она
отвечает за воспитание жен Вашего величества.
  - Педагог что ли?
  - Пожалуй, что так.
  - Она говорит по-русски?
  - Разумеется, она родом из Харькова, прибыла в страну на заработки,
проявила себя с лучшей стороны и была рекомендована в гарем Вашего
величества.
  - То есть, как это в гарем, в качестве жены?
  - Чтобы попасть в гарем, надо принять иудаизм, а она христианка и не
хочет менять религию, стало быть, путь в жены ей заказан. У нас она идет
по административной линии.
  - Так я могу с нею, это...
  - Видите ли, Ваше величество, она ведь и не жена вовсе, а из
обслуживающего персонала, кроме того, гойка, значит венчать вас с участием
раввина невозможно.
  - Зачем венчать? - недовольно поморщился я, - чего ты все усложняешь,
маршал?
  - Я тут не причем, Ваше Величество. Согласно дворцовому циркуляру, даже с
наложницей царь должен обвенчаться, хотя бы на час, чтобы переспать с ней.
  - Так обвенчайте меня с ней и вся недолга.
  - О, в вашем царстве это не так скоро делается, Ваше величество, прежде
Вероника должна стать еврейкой, а она не хочет.
  - Так я что, не могу с ней?
  - Ну почему же не можете, я сейчас все так устрою, что никто нас ни в чем
не заподозрит.
  По мобильному телефону маршал мгновенно связался с Вероникой:
  - Мать, - сказал он, - его величество желает...
  - Я готова, - сказала Вероника, и я почувствовал, как мигом ослабли мои
коленки.


  Глава пятая
     
  Любовь с первого взгляда

  Тип ввел меня в таинственный полумрак царских покоев.
  Это было довольно просторное помещение с громоздким старинным интерьером.
  Неуклюжая мебель в стиле барокко, вычурные декоративные стены,
выкрашенные в успокаивающие нежно-розовые тона, и высокие резные окна,
занавешенные тяжелыми малиновыми портьерами.
  Несмотря на тона и малиновые занавеси, я не успокоился и Тип, заметив
мое волнение, сказал как бы невзначай:
  - Доверьтесь этой женщине, Ваше Величество, все будет как в лучших домах
Израиля, не надо волноваться.
  - А я и не волнуюсь, с чего вы взяли?
  - Я в этом не сомневаюсь, Ваше величество, я просто хотел просить вашего
разрешения приступить к службе.
  Согнувшись в холопском поклоне, тип смиренно ждал моих распоряжений.
  - Разрешаю.
  Ну и прощелыга же этот Тип, без мыла в жопу залезет.
  Типяра щелкнул каблуками, развернулся и пошел к портному - шить мундир
фельдмаршала.
  Я огляделся, царская кровать была необъятных размеров, взвод солдат можно
было разместить. Пощупал свежие пушистые простыни и обратил внимание на
бархатную штору за кроватью, которая явно что-то скрывала.
  Я отдернул тяжелый кроваво-красный бархат и взору моему открылся чудесный
вид на огромный бассейн с прозрачной голубой водой.
  У меня перехватило дыхание.
  "Ух, ты, красотища-то какая!"
Служка стоявший у бортика с трамплином, согнувшись в поклоне, знаками
предложил моему величеству освежиться.
  Я не заставил себя долго упрашивать, быстро скинул потертые джинсы и
пропахшую потом рубашку, которую жена купила на барахолке в Яффо, и с
душераздирающим воплем сиганул с трамплина в ласковую воду.
  Когда я вышел из бассейна, моя рвань уже куда-то исчезла. Готовый к
услугам слуга, мигом растер меня мохнатым полотенцем и накинул на плечи
расписной халат с золотой шестиконечной звездой на спине.
  Вместо дырявых башмаков, которые я носил уже второе лето, я обулся в
остроконечные сафьяновые сапожки с вздернутыми носками и подпоясался
цветистым атласным платком.
  Второй прислужник с тяжелым тюрбаном на выбритой голове, на одном подносе
подал корону, а на другом рюмашечку прохладного напитка, который по вкусу
напоминал мне пятидолларовый коньяк "Наполеон".
  Лысую голову слуги я разглядел, когда в порыве подобострастия он
изогнулся очень уж низко и тюрбан камнем свалился с его темени.
  Прополоскав глотку бодрящим напитком, я уверенно вошел в царские покои и
обнаружил здесь Веронику.
  Она была окутана в газовую тунику, сквозь которую просвечивало ее гибкое
стройное тело. Длинные ноги, смуглый соблазнительный живот, пышная грудь,
которая потрясла меня на параде и мягкий уютный зад, суливший простому
смертному несказанное удовольствие.
  Запястья рук и ног были перехвачены золотыми браслетами, а нежную шейку
обрамляло ожерелье из белоснежного жемчуга.
  При виде главной фрейлины я вспомнил, что Тип представил ее как педагога
и, признаться, оробел.
  По природе я человек робкий, был, во всяком случае, до сих пор. Педагоги,
например, в школе подавляли меня своим авторитетом. И сейчас, перед ней,
мне почудилось, что я стою у доски, не зная урока, а она, строгий учитель,
ждет минуты, чтобы выдать мне очередную порцию морали.
  Этих порций за всю мою унылую и порядком поднадоевшую мне жизнь, было
такое разнообразное множество, что к тридцати годам я был, кажется, самым
аморальным человеком в стране.
  Все, что навязывается, приводит к обратным результатам. Нет, я не делал
людям зла и ни с кем не сорился, но дошел до того, что за двенадцать лет
супружеской жизни ни разу не изменил своей законной жене. Иные полагают,
что так, по сути, должно и быть в идеале. Но я категорически против
подобного мнения. Зная по опыту (разумеется, чужому), что именно позволяет
себе вне семейных рамок большинство современных мужчин, я принципиально не
стал бы относить супружескую верность к числу признанных мною официальных
добродетелей новейшей цивилизации.
  Единственный и, кажется, самый ужасный грех в моей жизни состоял в том,
что я перестал верить в добро и в людей. К тридцати трем годам я
разочаровался во всем, чему меня учили верить с юношеских лет.
  И нестабильная израильская действительность, как нельзя более
благоприятствовала моему духовному формированию: политические партии
специализировались на обещаниях, политики лгали. Религиозные деятели
рвались к власти. Люди завидовали, ненавидели и вредили друг другу.
Синагоги раскручивали на пожертвования. Дома меня мучила жена и вдобавок
ко всему я никак не мог разбогатеть, хотя и трудился для этого не покладая
рук.
  Все это на фоне людей процветающих и не прилагающих для этой цели
особенных усилий, привело меня в состояние глубокой социальной апатии. Я
не голосовал ни за левых, ни за правых. Я перестал доверять государству, и
нашел, что оно все более и более делает крен в сторону полицейского режима.
  Каждый сорился с каждым и по любому поводу. Политики самого высокого
ранга не стеснялись строчить друг на друга доносы в полицию. Разборки,
поклепы и сведения счетов с участием виднейших адвокатов современности
тянулись годами. Страна изнывала от бюрократии. Страна содрогалась в
социальных конвульсиях. Страна билась в религиозной истерии, и над
знойными городами иудейского царства витал призрак коллективной шизофрении.
  А мир в это время активно жил и развивался. Русские с успехом приобщались
к капитализму. Американцы высадили астронавта на луне. Просвещенное
человечество с надеждой вступало в век технологии и прогресса. В Израиле
же все еще жили по канонам средневековья и от слов выжившего из ума
дряхлого раввина, порой зависело, какая именно партия придет к власти.
  Я не мог вынести все это, отошел от политики, забыл дорогу в синагогу и
сосредоточился на наших семейных неурядицах.
  Я бурно переживал бесчисленные ссоры с супругой и на этой почве потерял
уверенность в себе. Еще бы, если тебе ежедневно твердят, что ты ничего не
стоишь как мужчина и как человек, то, в конце концов, ты действительно
начинаешь верить в это.
  В итоге я окончательно уверовал в собственную ничтожность, и моя личная
жизнь превратилась в сплошное унижение. Почти каждый в ком было хоть
немного уверенности в себе, мог обидеть меня. Поначалу я пассивно отвечал
на оскорбления, но вскоре зачерствел душой и почти перестал реагировать на
них. Я уже ни с кем не общался, а только и делал, что поглощал дешевые
сосиски и обвинял себя во всех смертных грехах.
  Друзей я потерял, куда-то подевались и родственники, а на работе только и
ждали случая, чтобы уволить меня без выходного пособия.
  Что касается сексуальной жизни, то ее у меня вроде как и не было. Нет,
любовью мы с женой занимались, но не часто. Меня расхолаживали ее
ворчливые и надоедливые попреки, а когда все же нам доводилось
побаловаться в постели, особых восторгов мое умение у жены не вызывало.
Напротив, неумелые попытки внести разнообразие в нашу интимную жизнь,
приводили к разлитию у нее желчи и сарказма.

  - Мадам, - предложил я дрожащим голосом, - изволите что-нибудь выпить?
  - С удовольствием, - задорно отвечала Вероника.
  Она почувствовала мое волнение и пыталась приободрить меня.
  - Человек, - заорал я, стесняясь своего срывающегося голоса.
  Тут же в покои вошел толстяк в тюрбане; в руках он держал поднос с
напитками.
  Кокетливо наклонив головку вбок, Вероника пригубила красное вино, а я тем
временем бросил мимолетный взгляд на просвечивающий через прозрачную ткань
темный лобок под вздрагивающим загорелым животом.
  "Господи, да она же голая!"
- Сударыня, в чем заключаются ваши обязанности? - неуклюже я пытался
скрыть свое волнение.
  - Я отвечаю за внешний вид и хорошие манеры ваших жен, - сказала она
просто, по-прежнему пытаясь приободрить меня своей доброй улыбкой.
  - А они что, в этом нуждаются? - я не узнавал свой голос, он стал чужим,
непослушным, то и дело срывался и дрожал. Я был похож, наверное, на
человека, который первый раз выступает перед публикой и от страха забыл
все, о чем намеревался говорить.
  В горле у меня пересохло, но мне и в голову не приходила спасительная
мысль о напитке, который я секунду назад любезно предложил Веронике.
  - Сказать по правде, вчера вот к вам была доставлена девушка из
австралийского племени. Ясно, что понятие о вилке или ином столовом
приборе у нее довольно смутное.
  - А вы где-то учились, Вероника?
  Она была спокойна и ее уверенность в себе стала понемногу передаваться
мне. Дыхание у меня выровнялось, и я мог, по крайней мере, внятно и без
дрожи в голосе задавать вопросы.
  - Я училась в московском институте кинематографии.
  - Ах, так вы артистка? - с невольным восхищением сказал я.
  Моя искренность и понятное волнение тронули Веронику и в открытом взгляде
ее я увидел признательность
- Увы, - с горечью, - сказала она, - артисткой я так и не стала... Когда
пришло время съемок фильма, режиссер предложил мне разделить с ним постель.
  - Гад ползучий! - непроизвольно и по-детски вырвалось у меня.
  - Я проплакала всю ночь, но мне очень хотелось стать звездой и я
согласилась... Это был мой первый мужчина....
  Она на секунду призадумалась, и я почувствовал болезненный укол ревности
в сердце.
  - Правда роли я так и не получила.
  - Но почему?
  - Через неделю мне стало ясно, что таланта у меня ни на грош, а быть
куртизанкой я могу и за деньги. И вот я тут. Делюсь опытом с вашими
женами...
  Она виновато улыбнулась и я понял, что ей очень хочется произвести на
меня хорошее впечатление.
  - У вас есть талант, - с искренним участием сказал я, - талант хорошего
человека.
  - А вы добрый, во всяком случае, до сегодняшнего дня моя история никого
не интересовала, так как вас. Вы так внимательно слушали меня.
  Глаза ее заблестели и на какое-то мгновение мне показалось, что она
вот-вот заплачет.
  О, да она такой же романтик, как и я!
  Любая сентиментальная история вызывала у меня слезы. В такие минуты, если
рядом были люди, я совершал что-либо дерзкое, чему потом удивлялся сам.
Это была попытка застенчивого человека, такими вот радикальными средствами
справиться с конфузной ситуацией.
  То же самое, с целью не расплакаться, сделала сейчас Вероника: опустив
бокал на поднос, она властным жестом приказала служке удалиться и плавно
пошла на меня.
  Я замер от подступившего к горлу восторга.
  Изящным пальчиком она нежно провела по моим губам, и это естественное
движение красивой женщины вызвало в мятущейся душе моей бурю неизведанных
доселе чувств. Неукротимое и неведомое ранее острое возбуждение волной
прокатилось по моему истосковавшемуся по женской ласке телу. Если бы моя
законная жена умела так прикасаться. Боже, ведь все эти двенадцать лет я
не знал, что такое настоящее наслаждение
Легкие прикосновения ее наэлектризованных пальцев будто вливали в меня
дикую энергию страсти, переполнявшую все мое существо.
  Но вместо того, чтобы закрыть глаза и отдаться этому сладостному
ощущению волшебной эйфории, я поймал себя на дурацкой мысли о том, что
именно это восхитительное ощущение сладчайшего томления, очевидно,
подразумевал Зигмунд Фрейд, когда говорил о либидо.
  Интеллигент ты сраный, - с горечью упрекнул я себя, - в кои-то веки
выпало счастье овладеть женщиной, и в этот самый момент ты ударяешься в
глубокие размышления.
  Теоретически, не без влияния фрейдовой науки, я знал, конечно, что такое
наслаждение, но как же я был неискушен, как далек от практики и как
незабываемо сладостны были Ее прикосновения. Остановись мгновение!..
  Вероника проворно сбросила с меня халат, подвела к ложу, усадила и,
нагнувшись к взбухшему у меня в паху комку мускулов, бережно взяла его в
руки и стала ласкать. Это было трогательно и прекрасною. Со стороны она
казалась молодой мамой, которая нежно играет с ребенком.
  Я почувствовал, как неудержимо надвигается оргазм.
  Ужас охватил меня, неужели все кончится, так и не начавшись толком.
"Держись, Шура!" Приказал я себе. Вероника наклонилась к нему, явно
намереваясь удостоить меня оральным сексом. Она лишь коснулась губами
головки члена, и это было уже выше моих сил. Ничто на свете не удержало бы
меня сейчас от столь позорной эякуляции.
  Я кончил, но как кончил! Оргазм был необыкновенно бурным, поток спермы,
казалось, был бесконечным. Я залил ею все лицо Вероники. Нет, она не
проявила недовольства, она приняла эту благодатную жидкость с непонятным
вожделением. Но мне все же показалось деланным ее вожделение, и я
мучительно страдал от проявленного мною, постыдного бессилия.
  "Господи, - презирая себя, взывал я к Всевышнему, - может и вправду
тюфяк я?!"
Этим прозвищем наделила меня в свое время благоверная. И почти всегда в
критические моменты жизни оно услужливо всплывало в моем сознании,
напоминая, кто я есть на самом деле.
  По поводу и без повода, жена любила унижать меня и моя "сексуальная
безграмотность", как она любила выражаться, была предметом ее постоянных
насмешек.
  - Уйдите! - сказал я Веронике, стараясь не глядеть ей в лицо, и презирая
самого себя.
  Она послушно поднялась и, не вытирая залитого лица, почтительно
поклонилась мне и выскользнула из покоев.
  Минут двадцать я лежал на роскошной кровати, давясь горючими слезами.
  Чего это ты нюни распустил, парень, разве в первый раз с тобой такое? Да,
ты не супермен и тебе это хорошо известно, стоит ли понапрасну изводить
себя, если ничего уже нельзя изменить?
  Мне стало спокойнее. Потом явился служка. Как и в первый раз - знаками,
он предложил мне освежиться. "Да что они тут все немые что ли?"
Я велел принести мне "Наполеона".
  Приняв душ и тяпнув рюмку, я снова позвал его.
  Служка, очевидно, догадался, что я пла