палубе!  -  восторженно восклицал юноша, слегка
возбужденный вином и своими заветными мечтами.
     - А главное, Юлка, отличное содержание у капитана. Можно откладывать! -
неожиданно  вставил  внимательно  слушавший  Непенина  плотный,  коренастый,
скромного вида молодой человек.
     Взрыв хохота огласил комнату. Юлка презрительно взглянул на товарища.
     - Ну, ты, Нефедка, известный копчинка*. Тебе в банкиры идти... Тут не в
содержании  дело,  а  в  идее  власти...  Понимаешь?  И-де-я  си-лы  власти!
Разумеется,  дисциплина должна быть  настоящая...  Строжайшая!..  Без  этого
невозможно...  Недаром  закон  разрешает капитану  в  исключительных случаях
повесить ослушника... Сентиментальности тут побоку!..
     ______________
     * Копчинка - скупой. (Прим. автора.)

     Сидоров уже  давно  в  порыве  негодования,  сделал  из  своего вихорка
какую-то  сосиску,  но  уважение  к  английскому парламенту  сдерживало  его
нетерпение  задать  Юлке  "ассаже"{469}.   Но,  несмотря  на  пристрастие  к
парламентским нравам, долее он терпеть не мог и воскликнул:
     - Юлка!  Ты порешь дичь вроде Фомы Фомича...  Нет!  Хуже!.. хуже еще!..
Сила власти!..  Дисциплина!..  Ах  ты  ретроградина!  Не  желаешь ли ты ради
дисциплины восстановить кошки,  а?  -  гремел,  снова распуская свой  вихор,
Сидоров...  -  Мало ему  еще  дисциплины...  Надо "строжайшую"?!  Ишь  какой
Наполеон на клипере нашелся!.. Того и гляди, господа, обгонит он нас всех по
службе -  недаром он  Юлка,  -  сделается капитаном и  кого-нибудь из нас да
повесит!..
     - И  повешу,  если  нужно  будет!  -  вызывающе крикнул  Юлка,  сверкая
глазами.
     - Ради идеи власти или ради карьеры? - ядовито протянул Сидоров.
     - И тебя первого,  Сидоров,  повешу!  Тебя первого, если ты попадешь ко
мне под начальство и не исполнишь моего приказания!  - проговорил, задыхаясь
и злясь, Юлка. - Не посмотрю, что ты товарищ, а вздерну на фока-рее!
     - Но прежде все-таки получишь в рожу, Юлка! Верь совести!
     Все за столом расхохотались.
     Не  смеялся только бледнолицый,  долговязый блондин,  сидевший у  окна,
положив свою большую белобрысую голову на ладони и,  казалось, погруженный в
созерцание  звезд,  сверкающих на  небе.  При  последних  словах  Юлки  лицо
молодого человека омрачилось.  Он поднялся с  места и  медленно направился к
столу.
     Это  был  Лесовой,  давно  прозванный  "Мечтателем".  В  его  юношеском
худощавом,  нежном лице  действительно было  что-то  задумчиво-мечтательное,
оправдывавшее кличку, особенно в сосредоточенном взгляде больших серых глаз.
Он  пользовался среди товарищей авторитетом правдивой души  и  был  любимцем
матросов; он постоянно "лясничал" с ними и читал им книжки. Зато в сношениях
с начальством напускал на себя суровую холодность заправского кадета, но был
исправный служака, страстно любил море и еще в корпусе мечтал о путешествиях
и об открытии полюса.
     - Ты,  Юлка, пьян и врешь на себя! - тихо проговорил он при наступившем
молчании. - Разве можно и в шутку говорить такие вещи?!.
     - Юлка не пьян... Юлка ничего не пил!.. - вставил Сидоров.
     - У каждого,  брат, свои убеждения! - уклончиво отвечал Юлка, несколько
притихая перед этим серьезным взглядом Мечтателя.
     - Повесить?!  -  с  укором проговорил тот,  и при этом чувство страха и
отвращения исказило его черты.
     Он остановился на секунду и продолжал:
     - Ударить матроса и то... отвратительно, а ты: "повесить"!
     - А если у тебя на судне бунт? - вдруг задал вопрос Юлка.
     - Бунт?  -  переспросил Лесовой с  такой серьезностью,  точно и в самом
деле он  очутился в  несчастном положении капитана,  у  которого на  корабле
свирепствует возмущение.
     - Ну  да,  бунт,  форменный бунт!  Уж  боцмана просвистали:  "Пошел все
наверх,  командира за борт кидать!" -  а ты сидишь в каюте и...  мечтаешь! -
иронически прибавил Юлка, взглядывая с насмешливой улыбкой на Мечтателя.
     И все юные моряки, оставив стаканы недопитыми, уставились на Лесового.
     В  самом  деле,  как  поступит человек,  которого собираются немедленно
швырнуть в море?
     В виду такой перспективы казалось вполне естественным, что Мечтатель на
минуту задумался.
     - У Лесового не может быть бунта!  -  воскликнул Сидоров,  видимо более
всех  сочувствовавший затруднительному положению  товарища  и  не  желавший,
чтобы такой хороший человек, как Лесовой, вынужден был прибегнуть к насилию.
- Против него никогда не взбунтуются! Ты, Юлка, напрасно думаешь смутить его
своим дурацким вопросом.
     - Постой,  Сидоров!  -  остановил Лесовой своего защитника...  -  Я ему
отвечу... Я согласен, что мной недовольны и меня хотят бросить за борт... Но
кто виноват,  что матросы взбунтовались? Разумеется, один я... Понимаешь ли,
Юлка,   я!  -  говорил  Мечтатель  тоном,  не  допускавшим  сомнений  в  его
виновности.  - А если виноват я и если я не окончательный подлец, то неужели
я  еще  должен наказывать людей за  свою  вину?..  Ведь  надо  сделать много
гнусного, чтобы довести людей до бунта...
     - Не в  том вопрос:  кто виноват...  Я cпрашиваю:  как ты поступишь?  -
торопил Юлка.
     - Да, да... Как ты поступишь?.. - раздались нетерпеливые голоса.
     - Трудно сказать,  как я поступлю, но думаю, что выйду наверх и брошусь
в  море прежде,  чем меня кинут за  борт...  Смерть лучше жизни,  обагренной
кровью других!.. - медленно, словно бы в раздумье, проговорил юноша.
     Признаться,  ни  один из  слушателей не  ожидал,  что Лесовой выйдет из
положения столь трагическим образом.  Такой исход,  видимо,  не удовлетворил
молодых моряков.
     - Ты мог бы уговорить матросов!  -  предложил поправку Сидоров. - Ты бы
сказал им  речь...  ну,  объяснил бы,  что  вперед будешь обращаться с  ними
лучше...
     - Арестовал бы зачинщиков... - подсказывали другие...
     - Еще короче - повесить одного для спасения всех! - заметил Непепин.
     - Юлка, Юлка, как тебе не стыдно! - крикнул Лесовой, бросая на товарища
взгляд,  полный сожаления и  укора,  и,  оставшись,  по-видимому,  при своем
решении броситься в море,  пожал плечами и отошел от стола на прежнее место,
не считая нужным говорить более.
     - Ты...  известный Мечтатель!  Тебе нельзя быть капитаном! - усмехнулся
Непенин.
     - А тебе можно?  - поддразнил Сидоров. - Потерпи немножко, Юлка! Сперва
отзвони мичманом лет пять,  потом лейтенантом лет десять,  и  тогда мечтай о
том,  как  будешь заводить строжайшую дисциплину!..  Только к  тому  времени
таких ретроградов,  пожалуй,  будут выгонять в  отставку...  Или ты  тогда в
либералы обратишься?
     - Во всяком случае, постараюсь звонить меньше, чем ты...
     - Дудки!  Раньше  не  произведут!  Возьми хоть  нашего Чистоту Иваныча!
Сколько лет звонил, пока сделался старшим офицером...
     - Нашел  кого  привести в  пример...  Чистоту Иваныча!  Ему  никогда не
выдвинуться...  Он порядочная дура для того - Чистота Иваныч! - презрительно
воскликнул Непенин.
     Все  вступились за  Василия Ивановича.  Положим,  он  большой педант  и
старых  взглядов,  но  он  славный и  добрый.  Особенно взволновался отзывом
Непенина Мечтатель.  Хотя он и  находился с Василием Ивановичем в натянутых,
чисто официальных отношениях и  недавно еще "развел" с  ним,  за что посажен
был на салинг, тем не менее он горячее всех защищал старшего офицера.
     Очевидно,   сдерживая  свое  негодование,  он  значительно  проговорил,
оканчивая свою защиту:
     - Каков бы ни был Василий Иваныч,  не тебе бы, Юлка, так презрительно о
нем отзываться!
     Юлка промолчал, взглянув на бледное, взволнованное лицо Лесового. Потом
посмотрел на часы и заметил:
     - Однако пора на  клипер!  Я  обещал Кошкина сменить в  десять часов...
Лесовой! Заплати за меня что следует!..
     И с этими словами, несколько сконфуженный, вышел из комнаты.
     Вслед за ним незаметно ушел и Лесовой.
     Слова "порядочная дура" отчетливо донеслись до  Василий Ивановича и  на
секунду его ошеломили.  Он не верил своим ушам.  Как?! Неужели это голос его
любимца, голос Непенина, к которому он относился с нежностью старшего брата,
с заботливой лаской одинокого человека,  искавшего привязанности?  Неужели о
нем   так   презрительно  отозвался   этот   юноша,   плативший,   казалось,
привязанностью за привязанность и выказывавший всегда особенное расположение
в своих интимных беседах? Значит, все это была ложь... одна ложь!.. Нет, это
не его голос! Такая испорченность невозможна в мальчике...
     - Не может быть! - шептал Василий Иванович, стараясь себя обмануть.
     Он  поднялся,  чтобы поскорее захлопнуть окно,  боясь новой обиды,  как
вдруг  под  окном  раздались  голоса,  и  Василий  Иванович,  чтоб  не  быть
замеченным, снова опустился в кресло.
     - Я  не  хотел  объясняться с  тобой при  товарищах,  Юлка!  Нам  нужно
объясниться! - сказал Лесовой.
     - По поводу чего? - нетерпеливо проговорил Непенин.
     - Ты понимаешь... По поводу твоей выходки против Василия Иваныча. Скажи
- мне нужно знать:  ты отозвался о нем так презрительно ради красного словца
или таково твое мнение?..
     - Разумеется, мое мнение...
     - Так почему ты так хорош с Василием Иванычем?! Я до сих пор думал, что
ты любишь и  уважаешь его...  ну,  тогда ваши отношения понятны...  Но разве
можно оказывать расположение человеку,  пользоваться его дружбой, занимать у
него  деньги,  хвалить  в  глаза  его  педантизм  и  за  глаза  отзываться с
презрением?!.  Значит,  ты все время лицемерил с ним,  Юлка!  А ведь я знаю,
Василий Иваныч искренне тебя любит...
     - Это еще что за инквизиция? - перебил Непенин.
     - Это необходимо...  Я,  Юлка,  был с тобой дружен... Я не верил, когда
товарищи  обвиняли тебя  в  пролазничестве...  Я  всегда  защищал  тебя,  ты
знаешь...  Мне, правда, не нравились твои честолюбивые идеи, твое самолюбие,
твое желание выставиться перед адмиралом,  твои отношения к матросам, полные
пренебрежения,  но ты умный человек, Юлка, я многое прощал тебе и думал, что
ты сам поймешь свои недостатки и избавишься от них... Я думал, что ты иногда
рисуешься,  напуская на себя бессердечие... Но теперь... Послушай, Юлка, мне
тяжело говорить, но я должен... Ты обманываешь людей...
     Если бы Лесовой, говоривший свою филиппику с горячностью и негодованием
правдивой  оскорбленной  души,  мог  видеть  жесткую,  презрительную улыбку,
искривившую губы его нетерпеливого слушателя,  он,  наверное,  замолчал бы с
первых же слов.  Но темнота не позволяла ему видеть лица Непенина,  и потому
Мечтатель,   веровавший,   как  и  все  мечтатели,  в  чужую  совестливость,
продолжал:
     - Послушай,  Юлка!..  Ты  поступаешь...  скверно,  ведь играть людьми -
подло!  Я  понимаю:  тяжело сознаться в  подлости,  но лучше сознаться,  чем
продолжать двойную игру...  Ты  обязан  завтра  же  откровенно объясниться с
Василием Иванычем. Пусть по крайней мере он не заблуждается на твой счет.
     - То  есть прийти и  сказать ему:  "Василий Иваныч!  Вы  -  добродушный
дурак,  влюбленный в чистоту и гоняющийся за пустяками,  созданный для того,
чтобы работать,  как вол, и оставаться в тени!" Очень остроумно придумано...
Спасибо за умный совет! - проговорил Непенин с насмешкой.
     - Ты, значит, отказываешься? - сухо спросил Лесовой.
     - А ты думал,  послушаюсь тебя и разыграю болвана? Благодарю! Я проживу
и своей головой и буду пользоваться дураками как мне вздумается,  не отдавая
никому отчета!
     - В таком случае, с этого момента наши отношения кончены... Мы более не
говорим!  -  промолвил медленным,  грустным голосом Мечтатель.  - Можешь как
угодно объяснить товарищам наш разрыв. Я никому ни слова не скажу о причине!
- прибавил он.
     В саду раздались звуки шагов по песку, и все стихло.
     Василий  Иванович  поник  головой  и  как-то  весь  съежился в  кресле.
Несколько времени он сидел неподвижно...
     - Господи!  сколько подлости в этом мальчике! - наконец прошептал он. -
"А этот Лесовой...  какая разница!  А  я еще считал его холодным,  скрытным,
сухим и нередко придирался к нему!" - вдруг вспомнил Василий Иванович.
     Бессердечный,  сухой эгоист - его любимец, этот "открытый, симпатичный"
Непенин, каким считал его до этой минуты Василий Иванович. Хорош симпатичный
юноша!..
     И   чувство  обиды,   разочарования  и  сожаления  охватило  правдивую,
бесхитростную душу Василия Ивановича,  забывшего и  об  ужине,  и  о  cherry
coblar, и о миссис Эмми.


        "X"

     - Вы  понимаете,   Василий  Иванович,   какая  история!  -  восторженно
восклицал Карл Карлович,  уписывая за  обе щеки салат из  омаров.  -  И  тут
апельсины,  и  там апельсины...  Везде апельсины и апельсины!  О,  это очень
красиво было смотреть,  Василий Иванович...  Вам  непременно надо поехать...
Да!..  И так мы все ехали,  ехали и весело разговаривали, пока не приехали к
одному... к одному... Ах, как это по-русски?..
     И  Карл  Карлович,  всегда любивший обстоятельно и  подробно передавать
свои  впечатления,  остановился на  средине  речи,  досадуя,  что  не  может
приискать соответствующего выражения.
     - К озеру, что ли? - наобум подсказал Василий Иванович.
     - Ах, нет! Какое озеро! - возразил с досадой Карл Карлович. - Ну, одним
словом,  узкое такое место...  Ну, да... Ущелье! - воскликнул Карл Карлович,
обрадованный, что нашел слово. - Ну, мы приехали к ущелью...
     - А дальше что было?
     - Дальше,  Василий Иванович,  вообразите себе,  за  этим ущельем сейчас
крутой обрыв.  И мы все вышли туда смотреть это историческое место,  Василий
Иванович...  Много лет  тому назад...  Я  позабыл,  сколько именно лет  тому
назад, хотя проводник и говорил нам, но я забыл... Так много лет тому назад,
Василий Иванович,  была  здесь  война...  гражданская война...  Одни  хотели
одного короля,  другие хотели другого короля...  И вот,  одни канаки загнали
других канаков в это ущелье,  и давай их с обрыва вниз...  Очень нехорошо...
Бррр!.. Прямо в море... Вы понимаете, какая история, - снова повторил доктор
свое любимое выражение, употребляемое им кстати и некстати.
     Карл Карлович остановился, подложил себе еще омаров, проговорив: "Очень
вкусные  омары!"  -  и  продолжал свой  обстоятельный,  подробный и  скучный
рассказ о  том,  как они поехали назад и  как опять видели "и тут и  там,  и
везде апельсины".
     Василий Иванович,  обыкновенно кушавший с  наслаждением обжоры,  смакуя
куски, на этот раз лениво ковырял вилкой, рассеянно слушая увлеченного своим
рассказом Карла Карловича.  Против обыкновения, он то и дело подливал себе и
доктору вина, потягивая бокал за бокалом.
     - А что же вы,  Василий Иванович? - вдруг спросил Карл Карлович, широко
раскрывая глаза при виде пустой тарелки Василия Ивановича.
     - Не хочется что-то...
     - Не хочется?  -  удивился Карл Карлович.  - Что это значит? У меня так
после прогулки недурной аппетит!  -  прибавил доктор и стыдливо посмотрел на
свою тарелку, словно бы извиняясь за свой аппетит.
     - Кушайте,  кушайте на здоровье,  Карла Карлыч! Да что ж вы не пьете?..
Давайте-ка ваш бокал...
     - Danke schon,  Василий Иванович! За ваше здоровье! Но отчего это у вас
нет аппетита? У вас всегда был прекрасный аппетит, Василий Иванович...
     И,  приняв  серьезный докторский вид,  он  поправил  очки,  внимательно
посмотрел на  Василия Ивановича и  впервые заметил озабоченное,  подавленное
выражение его лица.
     - Гм... гм... Я вижу, вы не совсем в духе, Василий Иванович, э!.. Что с
вами? - спросил он с участием.
     - Так что-то... Плохо, должно быть, выспался после обеда, Карла Карлыч!
- уклончиво отвечал Василий Иванович.
     Но  Карл  Карлович,  в  качестве  приятеля,  искренне  расположенного к
Василию Ивановичу,  не  мог,  разумеется,  оставить его в  покое.  Он  снова
пытливо посмотрел на него и после минутного молчания спросил:
     - Ничего не болит?
     - Нет...
     - Так  это не  то,  Василий Иванович...  это не  оттого,  что вы  плохо
выспались.  С  вашего позволения,  я скажу вам,  отчего у вас нет аппетита и
почему вы не совсем в духе.
     - Отчего же?..
     - Вы,  Василий Иванович, засиделись на клипере и очень давно не были на
берегу.  Вы понимаете,  какая история? - прибавил Карл Карлович и добродушно
подмигнул глазом...  - Вам необходимо, Василий Иванович, как вы выражаетесь,
дать  маленький толчок природе...  Вот  что  я  посоветую вам,  как  доктор,
Василий Иванович!
     И,  сделав это открытие,  Карл Карлович засмеялся веселым,  добродушным
смехом,  посматривая из-под очков торжествующим взглядом, который, казалось,
говорил: "Меня вы, Василий Иванович, не проведете. Я понимаю, отчего вы не в
духе!"
     - Офицеры говорили,  что здесь в  гостинице одна дама из  Сан-Франциско
живет...  Очень,  очень красивая американка!  Вы  понимаете,  какая история,
Василий Иванович! - таинственно проговорил доктор.
     Но,  к удивлению Карла Карловича, эта "история" не произвела на Василия
Ивановича того оживляющего действия,  какое на  него обыкновенно производили
подобные  конфиденциальные  сообщения.   Он,   правда,   невольно  улыбнулся
прозорливости  Карла  Карловича,  но  разговора  о  красивой  американке  не
поддержал, а снова налил себе и доктору вина и сказал:
     - Дадим другой толчок природе -  выпьем, Карла Карлыч! Это, в некоторых
случаях, тоже не вредно... Как у вас на этот счет в медицине, а?..
     - И  это  не  вредно...   Ха-ха-ха!..   А  все-таки...   прехорошенькая
американка!
     - Ваше здоровье, Карла Карлыч! Там видно будет!
     Когда подали десерт и  еще две бутылки шампанского,  Василий Иванович и
Карл Карлович были,  что  называется,  "на втором взводе".  Василий Иванович
пребывал в молчаливой меланхолии, а Карл Карлович уже совсем расчувствовался
и,  окончив рассказ о  прогулке,  замечтал вслух на  любимую свою  тему -  о
будущем своем счастии...
     - Еще один год,  Василий Иванович,  и я, Карл Карлович фон Шенгут, буду
счастливый человек!  - воскликнул в порыве телячьего восторга Карл Карлович,
наливая себе по  этому случаю еще  бокал...  -  Отличное шампанское!..  Ваше
здоровье,  Василий Иванович!  Вы превосходный человек, Василий Иванович, и я
вас очень много уважаю...  Да!..  Это я всегда скажу и в глаза и за глаза...
без фальши...  Главное,  вы  -  справедливый человек,  и  я...  справедливый
человек...  Мы оба справедливые человеки.  Вы любите, чтобы всегда чистота и
порядок,  и я люблю, чтобы всегда чистота и порядок... Да... И вы благородно
с людьми обращаетесь...  вот что... Матросы вас любят и тоже говорят, что вы
- справедливый человек...  Да... И с вами приятно служить, Василий Иванович,
за то, что вы нам прекрасный товарищ... Вашу руку, Василий Иванович!
     Он пожал протянутую руку и продолжал:
     - И  когда вы  пожалуете ко  мне в  Кронштадт в  мою скромную квартиру,
Василий Иванович,  я  вас  тоже угощу отличным обедом.  Амальхен -  отличная
хозяйка,  и  у  нас  будет много,  много шампанского,  и  Амальхен не  будет
жалеть...  Ах,  что это за благородная девушка,  моя милая Амальхен, Василий
Иванович!..  Ну, да вы хорошо знаете, какая это девушка, Василий Иванович!..
Помните,   как  в   последнем  письме  она  пишет:   "Не  отказывай  себе  в
удовольствиях,  дорогой Карл!  Не стесняйся тратить на себя, милый Карл!" А,
Василий  Иванович?!.  Вот  какая  это  благородная девушка!  -  проговорил с
волнением Карл  Карлович  при  воспоминании о  таком  проявлении благородных
чувств фрейлейн Амалии.
     - Но я, Василий Иванович, не слушаю ее! - продолжал Карл Карлович после
небольшой остановки.  -  Я скуп на свои удовольствия,  Василий Иванович,  вы
знаете почему...  И  зато теперь уж  у  меня две  тысячи пятьсот долларов да
вещей на полторы тысячи долларов...  А как вернусь в Россию, у меня будет не
менее трех с половиною тысяч долларов... Ведь это около семи тысяч рублей на
наши деньги,  Васи