чистотой
донимает.
     - Одно слово... Чистота Иваныч! - посмеиваются матросы.
     По   своим   теоретическим  "морским"  убеждениям  Василий  Иванович  -
"умеренный дантист" и  линек считает в  некоторых случаях недурным средством
исправления.
     - Нельзя иногда и не "смазать"!  -  говорит Василий Иванович.  - Нельзя
бывает  в  крайнем случае  и  не  "всыпать"...  Всыпал небольшую порцию и...
шабаш... Не под суд же отдавать... Пропадет человек!
     Однако  Василий Иванович,  по  доброте своего  характера,  крайне редко
применяет на практике свои принципы (хотя и не скрывает их).  Если случалось
иногда,  в минуты вспышки,  когда марсафал отдадут не вовремя или где-нибудь
"заест" шкот,  Василий Иванович,  в  дополнение к  обильным приветствиям,  и
смажет кого-нибудь, то смажет, по выражению матросов, вовсе "без чувства".
     - Ровно   комар   кусанул!   -   смеются  потом   матросы,   собравшись
"полясничать" на баке...  - У нашего Чистоты Иваныча рука, братцы, легкая. А
был у нас на фрегате старший офицер,  так я вам скажу...  рука!  И опять же,
бил зря... Озвереет и чешет... - рассказывает кто-нибудь из матросов.
     - Много их есть таких!.. - подтверждают другие.
     - А наш-то, надо правду говорить, зря не дерется! Да и в кои веки!
     Обыкновенно  Василий   Иванович  после   кулачной  расправы  чувствовал
какую-то неловкость.  Не то чтобы он испытывал угрызение совести... нет - он
смазал за  дело!  -  а  все-таки ему было как-то  не по себе,  особенно если
наказанный матрос  был  из  числа  безответных.  Вдобавок и  веяния  времени
оказывали свое влияние -  то был расцвет шестидесятых годов -  и капитан был
враг  подобных наказаний,  и  благодаря влиянию  этого  человека на  клипере
телесные наказания были изгнаны из употребления{431} задолго до официального
их уничтожения.
     Еще  в  начале  плавания,  вскоре  по  выходе  из  Кронштадта,  капитан
пригласил однажды к  себе в  каюту офицеров и  гардемаринов и  высказал свои
взгляды  на   отношения  к   матросам  -   взгляды,   совсем   непохожие  на
существовавшие тогда во  флоте.  Он  рекомендовал господам офицерам избегать
телесных наказаний и  кулачной расправы,  надеясь,  что  ни  дисциплина,  ни
"морской дух" не пострадают от этого.
     Капитанский спич произвел сильное впечатление,  особенно на молодежь. В
порыве  энтузиазма  в   кают-компании  вскоре  состоялось  даже   решение  -
незначительным,  впрочем,  большинством голосов,  - не браниться и за каждое
бранное  слово,  обращенное  к  матросу,  вносить  штраф.  Василий  Иванович
чистосердечно объявил, что он не присоединяется к такому решению, и тогда же
выразил сомнение в  осуществимости плана.  Он  оказался прав.  Выполнить это
самоотверженное постановление оказалось сверх  сил  моряков,  и  вскоре  его
отменили,  -  иначе очень многим пришлось бы  не  только сидеть без  копейки
жалованья, но и войти в неоплатные долги.
     И капитан,  всегда сдержанный, мягкий и снисходительный, бывало, только
морщился,  когда во время аврала на клипере раздавалась ругань, увеличиваясь
crescendo* по  мере расстояния от  мостика,  где  взад и  вперед молча ходил
капитан и  где,  распоряжаясь авралом,  простирал иногда в  отчаянии руки  к
небесам Василий Иванович,  ругаясь себе  под  нос,  что  работа шла  тихо и,
наконец,  не  выдерживал -  летел на  бак  и  там давал волю языку своему по
поводу какой-нибудь "заевшей" снасти.
     ______________
     * нарастая (ит.).

     В   кают-компании  любили  Василия  Ивановича  за   его  правдивость  и
добродушие и  признавали его  авторитет  в  знании  морского  дела.  Многие,
правда,  находили,  что он  уж  чересчур влюблен в  "чистоту и  порядок",  а
некоторые из молодежи,  кроме того,  ставили на счет Василию Ивановичу и его
морские  принципы,  считая  их  отсталыми.  Василий  Иванович это  знал,  но
продолжал исполнять свое дело по своему разумению.
     Слушает,  бывало,  Василий  Иванович,  по  обыкновению молча,  когда  в
кают-компании поднимается после обеда какой-нибудь спор по поводу щекотливых
вопросов,   и  редко  вмешивается.  Но  если  он  заметит,  что  молоденький
гардемарин слишком  пылко  возмущается взглядами своего  оппонента,  Василий
Иванович непременно заметит:
     - Все это отлично,  что вы говорите...  Гуманные,  благородные взгляды,
спору  нет...   Ну,   и   разные  там  философии:   "отчего  да  почему?"  -
превосходно-с,  но только протяните-ка,  батенька,  лямку с  наше,  и  тогда
посмотрим,  каким будете вы в наши годы...  А теперь - молода, в Саксонии не
была!  Выпейте-ка лучше портерку, милый человек, да оставьте Фому Фомича при
его взглядах...
     - Ну уж извините,  Василий Иванович,  извините-с! Ни теперь, ни после я
не изменю своим убеждениям, - горячится юнец с взбитым вихорком.
     - И дай вам бог,  дай вам бог не изменять им!.. Но сперва надо испытать
себя,  выдержать,  знаете ли,  несколько житейских штормиков, как мы с Фомой
Фомичом! - добродушно прибавлял Василий Иванович.
     Фома Фомич, пожилой и невзрачный артиллерист, безнадежно тянувший лямку
в  вечном подчинении,  поручик,  несмотря на  свои сорок пять лет от  роду и
двадцать пять лет службы,  - видимо, начинал сердиться на этого "мальчишку",
который  бегал  еще   с   "разрезной  бизанью"  (то  есть  в   незастегнутых
панталончиках) в  то  время,  когда Фома Фомич уж  давно был прапорщиком.  А
между  тем  через  год-другой -  смотришь,  этот  же  самый  мальчишка будет
начальником того же Фомы Фомича, только потому, что Фома Фомич принадлежал к
тем обойденным,  забитым судьбою,  служебным "париям"{432}, которые известны
во флоте под названием штурманов, механиков и морских артиллеристов*.
     ______________
     *  Недавно корпус штурманов и  морских артиллеристов упразднен{432},  и
прежнему антагонизму между  разными родами  службы  более  не  будет  места.
(Прим. автора.)

     Некрасивое,  скуластое,  с выпученными глазами,  как у быка,  лицо Фомы
Фомича начинает багроветь.  Уж он не прочь "оборвать" мальчишку, пока он еще
младше чином, и излить на него запас зависти и злобы, хотя и подавленной, но
вечно питаемой обойденными,  униженными офицерами корпусов вообще к морякам,
- но Василий Иванович не зевает и вмешивается в спор,  стараясь смягчить его
острый характер.
     Он опять предлагает стаканчик портеру,  на этот раз Фоме Фомичу,  затем
начинает рассказывать, обращаясь к нему, какой-нибудь эпизод из своей службы
и  в  то  же время беспокойно посматривает:  не догадается ли другой спорщик
выйти из кают-компании. Но на этот раз маневры Василия Ивановича не удаются.
Едва он кончил рассказ, как Фома Фомич в нетерпении поворачивает лицо свое к
юнцу, который, в свою очередь, приготовился к бою, словно молодой петух.
     Тогда Василий Иванович "вдруг вспоминает", что ему нужно переговорить с
Фомой Фомичом по службе насчет крюйт-камеры,  и тихонько уводит с собою Фому
Фомича наверх. Он сперва действительно начинает речь о каких-нибудь работах,
относящихся к ведению артиллериста,  но,  не умея хитрить,  скоро путается и
под конец говорит:
     - Я  ведь нарочно все это...  обеспокоил вас...  Уж  вы извините,  Фома
Фомич...  Вы разгорячились... он разгорячился... долго ли и до ссоры!.. А вы
ведь знаете,  Фома Фомич,  - мы с вами, слава богу, не пижоны, - что ссора в
кают-компании - последнее дело... Это не на берегу, где люди поссорились, да
и разошлись...  Тут волей-неволей,  а всегда вместе...  Ну,  вы и старше,  и
рассудительнее,  и похладнокровней -  вам бы, знаете ли, и попридержаться...
Юнцу труднее... Молодо, зелено. Долго ли ему увлечься...
     - Он,  Василий Иванович,  всегда лезет со спорами... Он забывает, что я
не  молокосос,  а  старший  артиллерийский офицер!  -  говорит  с  обидчивым
раздражением Фома Фомич, вращая своими выпученными белками... - Какой-нибудь
тут маменькин сынок...  папенька -  адмирал... так уж он и воображает!.. Ты,
брат,  прежде усы хоть заведи и тогда разводи... А то: "допотопные взгляды"!
Вы  ведь слышали,  Василий Иванович,  как  он  это  сказал и  как  при  этом
взглянул?   Точно  я,  с  позволения  сказать,  в  самом  деле  какой-нибудь
допотопный зверь-с... Все же, хоть я и не адмиральский там сын, а надо иметь
уважение...  Славу богу,  двадцать пять лет отзвонил... И вдруг какой-нибудь
мальчишка...
     - Уж я его распушу,  Фома Фомич, распушу... Будет помнить! Только вы на
него не сердитесь... Ведь он, по совести говоря, и не думал вас оскорбить...
Ей-богу, не думал... Так, в пылу спора увлекся... ну, и трудно бывает всякое
лыко да в строку!  Все мы,  кажется, слава богу, живем по-товарищески... все
вас уважают...
     Василий Иванович как-то умел успокоить, и после такой беседы Фома Фомич
возвращался в  кают-компанию  значительно смягченный и,  во  всяком  случае,
уверенный, что его и не думали сравнивать с допотопным зверем.
     В  свою очередь,  и  гардемарин с  задорным вихорком призывался в каюту
Василия Ивановича и получал там "порцию" советов.
     - Философии-с  разные разводите,  батенька,  а  забываете,  что  грешно
обижать людей! - начинал обыкновенно "пушить" Василий Иванович, усадив гостя
на табуретку.  -  Фома Фомич по-своему смотрит на вещи,  я - по-своему, вы -
по-своему...  ну, и оставьте Фому Фомича в покое... Эка на кого напали... На
Фому Фомича!  Сами знаете,  что служба ему не  мать,  а  мачеха,  а  вы  еще
подбавляете ему горечи...  Можно спорить, уж если так хочется, но не обижать
человека... А то прямо и брякнули: "допотопные взгляды". А если бы он вам на
это ответил резкостью...  вы бы ему еще...  вот и  ссора...  И из-за чего-то
ссора?  Из-за выеденного яйца!  Какой ни на есть Фома Фомич,  допотопный или
нет, а он добрый человек и честно исполняет свое дело...
     - Я  не  думал обижать Фому  Фомича...  Я  вообще говорил о  допотопных
взглядах... С чего это он взял...
     - Не думали,  а обидели...  Вы -  "вообще", а он на свой счет принял...
Эх,  батенька!.. У вас-то вся жизнь впереди, надежды там разные, - даст бог,
адмиралом будете,  что ли,  -  а ведь у Фомы Фомича ничего этого нет...  Тер
лямку весь век и умрет,  пожалуй, в капитанском чине... Вот он и мнителен, и
от  всякого  неосторожного  слова  готов  обидеться...   А  вы  еще  шпильки
подпускаете...  Это,  милый человек,  не  по-рыцарски...  Надо  беречь чужое
самолюбие,  если оно никому не вредит,  а не то что раздражать его...  Уж вы
сердитесь не сердитесь на меня,  а я, как старший товарищ, считаю долгом вам
сказать это... И что за страсть у вас спорить! - удивлялся Василий Иванович.
- Фому Фомича вы не переделаете,  а  только раздражите...  Да и  кому вредит
Фома Фомич?  Я  бы,  знаете ли,  на вашем месте,  объяснил ему,  что не имел
намерения его  оскорбить...  За  что  его  обижать?  И  без  того судьба его
обидела!
     Кажется,   не   особенно  мудрые  были  слова  Василия  Ивановича,   но
товарищеский  тон  их  и,  главное,  сердечная  теплота,  которой  они  были
проникнуты,  делали свое дело.  Гардемарин с  задорным вихорком объяснялся с
Фомой Фомичом,  и Василий Иванович радовался более всех,  видя,  что снова в
кают-компании царствуют мир  и  согласие и  нет никаких интриг.  К  интригам
Василий Иванович питал страх и отвращение.


        "V"

     До подъема флага осталось всего пять минут. Офицеры уж стали собираться
на шканцах, а Василий Иванович все еще продолжал любоваться клипером.
     Все  сегодня были  как-то  празднично настроены.  Берег,  со  всеми его
удовольствиями,   действовал  на  моряков  оживляющим  образом.  Большинство
собиралось ехать  на  берег  с  утра  и  провести  в  Гонолулу  целый  день.
Поглядывая на  живописный берег,  все обменивались между собой восторженными
восклицаниями.  Даже Фома Фомич размяк и  обещал дать двадцать пять долларов
взаймы  гардемарину с  вихорком,  который  донимал Фому  Фомича  допотопными
взглядами.  Фома  Фомич  был  кремень.  Он  редко съезжал на  берег и  редко
раскошеливался,  и у него водились деньжонки. Но Гонолулу прельстил и его, и
он собирался "кутнуть" вместе с другими.
     - А  вы,  батя,  поедете?  -  обращается кто-то  к  иеромонаху Виталию,
стоявшему в сторонке и как-то безучастно смотревшему на город.
     - Не подобает!  -  басит в ответ отец Виталий, и его желтое, бескровное
лицо,  несколько похожее  на  те,  которые  рисуются  на  образах,  делается
напряженно-серьезным.
     - Отчего не подобает?
     - Соблазн... Голые человеки... И опять же, в рассуждении одежи...
     - Я вам, батя, платье дам... Пиджак у меня отличный...
     - Срамно... Монах и в пинжаке...
     - Проветрились бы, посмотрели бы на природу, а то вы, батя, все в каюте
да каюте... Того и гляди цинга сделается...
     - Божья воля... Вот вышел теперь и зрю...
     Отец  Виталий,  попавший  из  уединения  Валаамского  монастыря{436}  в
кругосветное плавание, скучал среди не подходящего для него общества моряков
и  большую часть времени спал в своей каюте.  В кают-компанию заходил редко,
только во время чая,  завтрака и  обеда,  говорил вообще мало и пел у себя в
каюте духовные канты{436}.  По происхождению из мелких купцов, отец Виталий,
несмотря на монашеский обет,  был сребролюбив. Он копил деньжонки и давал по
мелочам в  "заимообраз",  до  получки жалованья,  и  с  небольшой лихвой.  В
иностранных портах,  посещаемых клипером,  отец  Виталий  ни  разу  не  был.
Находил,  что "не подобает",  да  и  жалел потратиться на  покупку статского
платья.  Раз было он попробовал съехать на берег,  кажется в Англии, в своем
монашеском одеянии,  но скоро вернулся, ругательски ругая английских уличных
мальчишек, провожавших его по улице целой толпой. Зато, когда клипер заходил
в  русские порты Тихого океана,  отец Виталий оживал:  вместе с  несколькими
охотниками-матросами отправлялся,  бывало,  на рыбную ловлю (он был отличный
рыболов)  на  целый  день  и  возвращался  обыкновенно  в  чересчур  веселом
расположении духа.
     - И  ловок  же  поп  наш  ловить рыбу!  -  говорили матросы,  передавая
подробности рыбной ловли... - Ну, и насчет вина горазд...


     Наконец вышел наверх и капитан. Отвечая любезно на поклоны, он поднялся
на  мостик.  Это был высокий,  несколько сутуловатый,  худощавый мужчина лет
сорока.  Что-то спокойное,  неторопливое, скромное и в то же время уверенное
было  в  его  манерах,  в  походке,  в  чертах  серьезного энергичного лица,
окаймленного  черными,  начинавшими  серебриться,  бакенбардами,  в  добром,
спокойном взгляде черных глаз.  Сразу чувствовалось, что это человек твердой
воли,  умеющий владеть собой при всяких обстоятельствах, привыкший управлять
людьми и пользовавшийся авторитетом не в силу своего положения, а вследствие
кое-чего более существенного и прочного.  Во всей этой спокойной фигуре было
что-то располагающее и  внушающее доверие.  Он так же спокойно и неторопливо
распоряжался во время шторма, как и в обыкновенное время; все знали, с каким
хладнокровием и  находчивостью этот же  самый человек,  три года тому назад,
выбросился во  время  бури  на  берег,  чтобы спасти судно и  людей.  Старый
матрос,  бывший  в  то  время  на  шкуне  и  теперь  служивший  на  клипере,
рассказывая этот эпизод и описывая,  какой напал на всех ужас при виде шкуны
вблизи бурунов, разбивающихся о подводные каменья, так говорил про капитана:
     - А он-то стоит это,  братцы вы мои,  на мостике,  и нет в нем никакого
страху...  "Не робей, говорит, ребятушки, не робей, говорит, молодцы!.." Ну,
видим -  он не сробел,  и  наш страх пропадать стал...  И командует быдто на
ученье...  Так на всех парусах и  пронеслись промеж скал,  да и  врезались в
мелкое место...  И все тогда вздохнули,  перекрестились... видим - спаслись.
Он  как есть потрафил...  А  не  вздумай он  выброситься -  быть бы всем нам
покойниками,  потому якорья потеряли,  машина испортилась,  а  вихорь так  и
несет на каменья. А от этих самых подлых каменьев до берега далече... А буря
и  не  дай тебе господи!..  А  он и  выдумал...  Как это мы врезались,  он и
говорит:   "Ну,  молодцы,  ребята...  Славно  работали...  Теперь,  говорит,
отдохнем!"  И ушел вниз...  Господь его,  видно,  любит и бережет за евойную
доброту, за то, что матроса не обижает!.. - прибавлял рассказчик.
     - Д-да!..  Такого капитана мы еще не видывали... - поддакивают матросы.
- Одно слово, голубь!
     При  появлении  капитана  Василий  Иванович  подобрался,   приосанился,
отступил несколько назад и, снимая, по морскому обычаю, фуражку, раскланялся
с  своей  обычной,  несколько  аффектированной служебной почтительностью,  в
которой,  однако, не было ничего заискивающего, унизительного. Этим поклоном
Василий Иванович не только приветствовал уважаемого человека,  но, казалось,
и чествовал в лице его авторитет командирской власти.
     - С  добрым  утром,  Василий Иванович!  -  проговорил капитан,  пожимая
Василию Ивановичу руку.  -  Успели уж совсем убраться! Клипер так и сияет! -
прибавил он, озираясь вокруг.
     Довольная улыбка растянула рот Василия Ивановича до ушей. Он засиял еще
более от этого вскользь сказанного комплимента и скромно проговорил:
     - Управились помаленьку, Павел Николаевич!
     И затем прибавил озабоченно:
     - Такелаж несколько ослаб  после перехода,  Павел Николаевич.  Надо  бы
тянуть...
     - Что ж, вытянем...
     - Когда прикажете начинать?
     - Успеем еще,  Василий Иванович...  Мы  здесь простоим неделю,  если не
будет  каких-нибудь  особых  приказаний от  адмирала;  с  почтовым пароходом
завтра придет из Сан-Франциско почта. Адмирал, кажется, в Сан-Франциско.
     - На флаг! На гюйс! - раздался веселый голос вахтенного мичмана.
     На  клипере  воцарилось молчание.  Василий  Иванович  отступил назад  и
взглянул  на  часы.  Оставалась еще  минута.  Сигнальщик перевернул минутную
склянку и смотрел, как медленно сыпался песок.
     - Склянка выходит, ваше благородие! - доложил он вахтенному офицеру.
     - Ворочай! Флаг и гюйс поднять! - раздалась команда.
     Все обнажили головы.  Выстроенный на  шканцах караул отдал честь,  взяв
ружья на караул. Горнист заиграл поход. Боцмана и унтер-офицеры засвистали в
дудки.  И в то самое время, как колокол бил восемь ударов, брам-реи, заранее
поднятые,  были моментально повернуты,  и  оба  флага,  кормовой и  носовой,
взвились на флагштоках.
     Все надели фуражки. На военном судне начался день.
     Новый вахтенный офицер с  последним ударом колокола взбежал на  мостик.
Смена вовремя свято соблюдается между моряками,  особенно в  море,  да еще в
скверную погоду.  Опоздать без предупреждения, при смене товарища, считается
чуть не преступлением.
     Окончив сдачу, мичман спросил:
     - Вахты как теперь на якоре будут? Суточные?
     - Да. Старший офицер разрешил...
     - Так  я  на  целый  день  дерну на  берег!..  Счастливо оставаться!  -
проговорил мичман весело и пошел в кают-компанию пить чай.
     К  капитану,  стоявшему на другой стороне мостика,  подходили между том
офицеры,  заведующие отдельными частями,  с обычными ежедневными рапортами о
благополучии вверенных  им  частей.  Капитан  выслушивал,  приложив  руку  к
козырьку,  по  очереди  короткие рапорты артиллериста,  штурмана,  доктора и
старшего офицера, обменивался с ними рукопожатиями, и рапортующие уходили.
     Когда Василий Иванович окончил свой краткий рапорт, капитан сказал:
     - Сегодня утром придется ехать с  официальными визитами,  но к вечеру я
рассчитываю быть на клипере, Василий Иванович. И завтра целый день останусь,
- подчеркнул он.  -  Значит,  вам ничто не  мешает ехать на  берег,  Василий
Иванович...
     - Успею  еще...   Пожалуйста,   из-за   меня  не   стесняйтесь,   Павел
Николаевич!..  Я,  вы  знаете,  небольшой  охотник  съезжать...  Так  разве,
немножко прогуляться, что ли! - прибавил Василий Иванович, краснея...
     Между капитаном и старшим офицером нередко происходили