е
со мной говорил,  а с неким "иксом", сотрудником лаборатории, который только
и делает, что нарушает трудовую дисциплину.
     -- Что это значит, Луговской? Вы больны, а я  узнаю об этом  последним.
Завтра утром  чтобы  вас в обсерватории не было. Пишите заявление --  неделя
отгула за работу в выходные дни.
     -- И вот еще, -- он остановился передо мной, мне даже показалось, что в
темноте  глаза  его светятся,  как у кошки.-- За то, что  вы самовольно были
вчера  на  наблюдениях,  получите  второй  выговор.  Вы знаете,  как я к вам
отношусь, но во всем  нужна мера. Запомните раз и навсегда: вы должны делать
то, что говорю я. Иначе мы не сработаемся. Ясно?
     Он пошел  к пульту,  заговорил с Юрой  -- я для него  не существовал. Я
представил, как  он приносит Ларисе добытую с неба звезду  и  ждет согласия.
Конечно, он его получит. И тогда Саморуков начисто  забудет о Ларисе, потому
что  никогда не  вспоминает  о работе,  которая  закончена, о  цели, которая
достигнута. Неужели Лариса не понимает этого?
     -- Вы еще здесь, Луговской? --  шеф поднял голову от  пульта. -- Идите,
идите. Вернетесь через неделю. До сви данья.

12

     Никуда я не поехал. Проснулся поздно, с головной  болью. Перед  глазами
стояла  Новая  Хейли, диск-звездолет,  который  казался  золотистым в  свете
звезды.  Что   в   нем?  Люди,  такие,   как   я?   Или  механизмы,  надежно
запрограммированные?  Для  чего  сеть?  Сеть  ли  это?  Аналогии,  аналогии.
Неуместные, ненужные. Тому, что я  видел, нет названия в земном языке,  а их
речи я  никогда не услышу. И что  бы я  ни  придумал по  этому поводу, будет
неверно и глупо.
     Я оделся и пошел на работу, старательно обходя места, где мог встретить
шефа, -- как страус, прячущий голову в песок.
     Погода  была  мерзкая -- Медвежье Ухо,  подобно  сгорбленному  атланту,
подпирало темно-серый  купол, и купол этот медленно  оседал на землю  белыми
хлопьями первого мокрого снега. У входа в лабораторный корпус стояла Лариса,
мокрая, как цыпленок.
     -- Жду тебя, --  сказала она, не здороваясь. Я оглянулся, мне почему-то
показалось, что позади маячит фигура Саморукова и слова эти обращены к нему.
     -- Людочка простудилась в дороге,  -- сказала Лариса. -- Ночью был жар.
А теперь она хочет сказку.
     -- Вот и стал я народным сказителем, -- вздохнул я.
     Людочка  лежала в  постели,  укутанная по самые уши.  Увидев меня,  она
достала из-под одеяла руки, потянулась и тоненьким голоском сказала:
     -- Папка пришел...
     Я посмотрел на Ларису. Людочкины слова я воспринял  как часть  какой-то
игры.  Лариса  стала  пунцовой.  Она  наклонилась   над  кроваткой,  сказала
торопливо:
     -- Доченька, дядя Костя пришел рассказать тебе сказку...
     Я начал рассказывать про паучка, плетущего сети. Огромные сети, которые
он расставляет на главной звездной дороге -- Млечном Пути. Звезды, большие и
малые, спешат  по своим  звездным  делам,  а на  пути вдруг вырастает  сеть,
звезды  попадают в  нее,  потому что  они не привыкли сворачивать  с пути. И
тогда нападает на них паук. Пауком  управляют люди, почти такие, как мы. Они
набирают звездную энергию,  чтобы  дать  жизнь своей  планете,  чтобы  могли
двигаться поезда, летать самолеты, светить фонари в ночных городах.
     -- Ты  видел  паучка?  -- с  уважением  и страхом спросила Людочка. Она
привстала в постели, смотрела на меня, как на Илью Муромца.
     -- Видел. Звезда большая, а паучок маленький и золотистый.
     -- Поймай его. Я тоже хочу  посмотреть.  Ладно, папка?  Опять! В дверях
стояла Лариса, она все слышала, и лицо ее болезненно скривилось.
     -- Спи, Людочка, -- сказал я. -- Ты больна. Я пойду охотиться...
     На работу  решил  не идти. Отдыхать я могу на законном основании  -- не
все ли равно уважаемому шефу, где я буду поправлять свое здоровье?
     Но все  шло  вкривь и вкось  в  этот день. Единственное  место,  где  я
решительно не хотел  бы  встретиться с Саморуковым,  это вход в  дом Ларисы.
Столкнулись мы в подъезде, и оба опешили от неожиданности.
     --  Что  вы  здесь  делаете,  Луговской?  --  довольно  спокойно  начал
Саморуков  и  облокотился  о косяк. Он не собирался  ни  пропускать меня  на
улицу, не входить в дом. -- Автобус ушел, а я привык, чтобы мои распоряжения
выполнялись.
     -- Мне нечего делать в городе, -- хмуро сказал я.
     -- А здесь  у вас  есть дело? Здесь обсерватория,  а  не клуб любителей
фантастики.
     Настала моя очередь удивляться. Что он хочет сказать?
     -- Я  отобрал у  Рывчина ваш  опус, -- объяснил  Саморуков.-- Любопытно
изложено, но ваше незнание астрономии выдает вас с головой. Ваш талант может
найти  себе  лучшее  применение,  чем  здесь.  Во   всяком  случае,  в  моей
лаборатории вы больше не работаете.
     Тремя прыжками Саморуков взбежал на второй  этаж, и  я  услышал звонок.
Потом тихие голоса, щелчок английского замка. Я стоял  у дома  под  снегом и
отлично понимал, как чувствует себя побитая собака.
     Хорошо,  однако,  быть   начальником.  Понравился  человек--  пригласил
работать. Не  сработались --  до свидания. Я  побрел  домой. На западе  небо
посветлело, а у самого горизонта между серостью земли и серостью неба  будто
втиснули  клинок  --  узкая  полоска  глубокой  сини  рвалась  и  стремилась
разлиться рекой, затопить сначала Медвежье Ухо, а потом и все, что пониже.
     До вечера я просидел дома. Решил возместить потерю тетрадей, попавших к
Саморукову. Отыскал в ящике помятый и наполовину исчирканный блокнот, вырвал
чистый  лист.  Писал быстро -- в  голову  пришла очередная гипотеза, наверно
такая же бредовая, как все прежние.
     Я вспомнил,  как щелкал затвор,  заканчивая выдержку. И слова Юры  -- о
том,   что  образ  звезды   складывается  из   впечатлений,  накопившихся  в
подсознании.  Пришла аналогия--  мозг  и фотопластинка. Жиденькая  аналогия,
раньше я уже  думал об  этом, но  даже не записал. А мысль не  уходила,  она
обрастала подробностями, и я зацепился  за нее,  чтобы понять, достаточно ли
она сформировалась, чтобы стоило серьезно о ней подумать. Пожалуй, стоило.
     Где-то  в  мозгу есть центр, накапливающий  фотоны. Как  фотопластинка.
Чувствительность глаза  огромна --  он способен реагировать  на единственный
квант света. Но один фотон не вызывает в мозгу  никаких ассоциаций, в памяти
нет картинки, которую он мог бы дополнить. А если бы такой центр  был? Тогда
ни  один  лучик света не пропал бы  зря.  Все  они  укладывались  бы в  одну
картинку -- сегодня один, завтра другой. Глядишь, и полотно готово.
     Допустим, есть  такой накопитель. Что из того?  Откуда  фотону знать, в
какое место на картине он должен лечь? Лучи света от далекой звезды попадают
в глаз одновременно и на один нерв. Разделяются они где-то по дороге в мозг,
а может, и в самом мозгу. Как разделяются и почему?
     Опять  что-то  не   получалось.  Затравка,   по-моему,   была  хорошей.
Накопитель света. Нужен  еще один шаг, чтобы понять главное. Почему-то я был
уверен,   что   думаю  правильно,  что   мне  просто   недостает   смелости.
Раскованности мысли. Ну же, подгонял я себя.
     Все дело в разуме, подумал я.
     Мозг -- коллектор,  сборщик сведений о внешнем мире. Но --  только  ли?
Мозг все  же не  фотопластинка,  он  не  просто фиксирует,  он  обрабатывает
сигналы зрения  еще на пути к  их законному центру. У неразумного  животного
сигналы благополучно  доходят по назначению.  Но  человек -- иное  качество.
Совершенно иное -- это разум. Кто может доказать, что разумная фотопластинка
будет фиксировать мир так же, как обычная?
     Возможно, есть  иное  объяснение. Не  знаю. Вряд  ли  здесь  нарушаются
какие-то законы природы. Нет, просто существуют законы, о которых мы пока не
подозреваем.  Обычно  ведь  люди  очень  осторожны,  когда  для   объяснения
парадоксального  явления   предлагают  новый  физический   закон,   будто  у
мироздания ограниченное число законов. Будто каждое явление не может нести с
собой  и нечто  фундаментально  новое. А самое новое,  самое близкое  к нам,
настолько близкое, что мы не воспринимаем его  как принципиально отличное от
всего остального мироздания, -- это наш разум. Ведь разум-- иное качество. Я
повторил это еще раз, записал и подчеркнул жирной чертой.
     Разум -- иное качество. Может быть, и законы  здесь  другие? Мы  еще не
подступились к  законам разума, потому  что  неизвестно,  с какими  мерками,
какими  приборами к  ним подступиться. Может быть, для познания разума нужны
не приборы, а  опять-таки разум? Может быть, в конце концов чувства человека
окажутся более "дальнозоркими", чем любой созданный человеком прибор?
     Я не верю, что я один такой. А может -- просто боюсь быть единственным.
Может,  нас  миллионы на  Земле.  Миллионы  "зрячих".  И  дело  в  том,  что
проявиться это свойство легче  всего может у астрономов -- помогает техника.
Что я знал бы о себе, если бы  остался  работать на заводе микроэлектроники,
если бы не позвала меня в горы смутная жажда необычного?

13

     К директору меня вызвали под вечер. Вернулся из города Валера, он успел
"заскочить"  в главное здание и  явился с банкой апельсинового сока  --  дар
неизвестного  друга. Мне хотелось, чтобы этим  другом  оказалась Лариса, но,
скорее всего, обо мне заботился Юра -- в награду за потерю тетрадей.
     -- Не гадай,  -- сказал Валера, --  все равно не догадаешься. Одевайся,
тебя академик требует.
     Когда я шел к главному зданию, непогода улеглась. У подножия Медвежьего
Уха громоздились копны тумана,  будто серые волки, собравшиеся на ночлег.  А
на  востоке небо казалось вымытым  и  протертым тряпочкой -- таким оно  было
прозрачным и иссиня-глубоким. На Четырехметровом готовились к наблюдениям --
ребята  из  лаборатории техобеспечения вращали  купол,  проверяя  моторы.  Я
подумал о том, что буду говорить. Ночью  я должен быть у  телескопа -- вот и
все.
     Директор был в кабинете один, и это придало мне бодрости -- я  не хотел
встречаться с Саморуковым.
     -- Садитесь, Луговской, -- сказал академик. -- Рассказывайте.
     Я молчал. Я смотрел на листок  бумаги, лежавший на столе, и читал вверх
ногами приказ о моем увольнении. Однако силен Саморуков! Ну, не желает он со
мной  работать. Разве это  причина  для того,  чтобы требовать  немедленного
увольнения?
     -- Это неправильно! -- сказал я.
     -- Неправильно, -- согласился академик. -- Что вы там натворили? Михаил
Викторович  категорически  утверждает,  что  вы  недисциплинированны  и   не
справляетесь с работой.  Тогда  упрек к  нему -- Саморуков  сам вас  нашел и
пригласил  в обсерваторию. Приказа я пока не подписал. --  Я хочу наблюдать,
-- сказал я. -- А у Михаила Викторовича в отношении меня иные планы...
     -- В отношении вас, -- академик ткнул в меня длинным гибким пальцем, --
планы у Саморукова вполне определенные: он хочет вашего изгнания.  Вы можете
вразумительно объяснить эту пертурбацию?
     Вразумительно я не мог. Для этого я  должен был рассказать про звездные
экспедиции, и как мне теперь позарез надо каждую ночь видеть озерцо окуляра,
и в нем -- удивительный и близкий звездный мир.
     Директор   пододвинул  к  себе  бланк  с   приказом,  и  поперек  листа
пошла-поехала размашистая зеленая подпись. Вот  и все. Звездолеты на свалку.
Экспедиции в космос -- запретить. На равнину, Луговской,  в пампасы. Я встал
и пошел к двери.
     -- Луговской, -- сказал академик. Он стоял  за столом и держал  бланк с
приказом двумя пальцами. -- Отнесите в канцелярию, -- голос его звучал сухо.
-- До свидания.
     -- До свидания, -- пробормотал я.
     В  канцелярии было пусто -- рабочий день кончился. Я поискал  взглядом,
куда положить приказ,  чтобы не  затерялся. Наконец я и сам посмотрел на то,
что держал в  руке,-- это  был другой приказ, не тот, что я  видел на столе.
Меня  переводили  на должность  младшего  научного  сотрудника в лабораторию
теории звездных атмосфер с испытательным сроком в один месяц.
     В голове  забухали  колокола,  как в  церкви на площади.  Непонятностей
сегодня было больше, чем я мог переварить. Хотя... Саморуков требует уволить
Луговского. Академик не понимает причины и готовит два приказа. Но для этого
нужно согласие Абалакина -- это к нему  меня посылают на исправление. Значит
-- вызывают Абалакина...
     Все  было не  так. Информацию я  получил  от Юры, на  которого  налетел
впотьмах, возвращаясь домой.
     --  Знаешь, Юра,  --  сказал я, --  мы  с тобой  уже не коллеги. Разные
лаборатории -- разные судьбы.
     -- Тетради я у него отберу, -- пообещал Юра не к месту.
     -- Да ну их...
     --  Что значит -- ну их?!  -- вскипел  Юра. Он, наверно, готовил себя к
мысли, что с шефом непременно нужно повздорить за правое дело.
     -- Что ты за человек? -- сказал он  с горечью. -- Все ты принимаешь как
должное. Не вмешайся Абалакин, катил бы ты сейчас в город.
     --  Ха, -- сказал я,  --  очень  нужно Абалакину вмешиваться.  Академик
понял, что доводы шефа неубедительны...
     --  Далеко пойдешь. --  Юра перешел на свой обычный тон. -- Очень нужно
директору тебя защищать. Я как  раз беседовал  с Абалакиным в коридоре. Идет
шеф, на ходу бросает: "Работать надо, Рывчин!" И -- к директору. Я  не успел
оглянуться,  смотрю --  Абалакин вслед  двинулся.  Я за  ними --  на  всякий
случай.
     В приемной дверь  полуоткрыта, но  слышно  плохо. Потом  Абалакин голос
возвышает.  "Требую!"  --  говорит.  Абалакин  требует,  представляешь?  Шеф
выскакивает из кабинета злой, идет прочь, меня не видит. Появляется Абалакин
-- с видом  Наполеона.  Подходит ко мне. "Так что  мы  говорили относительно
квазаров?.."
     Каков Абалакин! Наверно-по-видимому-возможно. И каков  шеф! А  впрочем,
что сейчас главное? Выяснять, почему проявил характер бесхребетный Абалакин?
Не все ли равно? Главное -- сообразить, как попасть на вечерние наблюдения.
     --  Пойдем,  --  сказал я  Юре.  --  Посидим, выпьем чаю. Мне наблюдать
сегодня.
     -- Ага,  -- отозвался  тот без удивления. -- Ребята Абалакина сегодня с
одиннадцати. Первый раз на Четырехметровом, в порядке ознакомления.
     -- Спасибо за информацию, -- сказал я.
     В  коттедже Валера заваривал вечерний чай -- вдвое крепче утреннего. Он
жаждал узнать  новости, но  деликатно  молчал. После сумасшедшего  этого дня
голова у меня была тяжелой,  есть  не хотелось, и я выпил подряд три стакана
чаю. Неожиданно для  самого себя начал  рассказывать  о  последней гипотезе,
той, которую утром записал на листке из блокнота и бросил где-то. Юра слушал
внимательно, а Валера глядел оторопело, он узнавал обо всем впервые.
     --  Дельно,  -- сказал Юра. -- Нужно  подумать. Кстати, ты  бы попросил
Абалакина... Ему все равно сегодня, что ребятам показывать. Пусть дает Новую
Хейли. Посмотришь...
     -- Он собирается ядро Бэ Эл Ящерицы снимать, -- сообщил Валера. -- Есть
у  него  одна  идея  по  квазарам.  Выпросил   вот   Четырехметровый,  чтобы
проверить... Сам мне сказал, когда передавал сок для этого типа.
     -- О, -- удивился Юра, -- твой новый шеф заботлив не в пример прежнему.
     Бэ Эл Ящерицы.  Что-то  очень далекое, миллиарды парсек, не разглядеть,
не понять.. Не хочу я  проверять никаких идей.  Хочу видеть зеленую планету,
диск  с паутинкой.  Прошли сутки, и что-нибудь наверняка  изменилось.  Может
быть, им не удалось справиться со звездным смерчем, и протуберанцы  прорвали
паутинку, и огненные реки сейчас текут в пустоте, настигая зеленый шарик. Не
зеленый уже, а пурпурный, покрытый пеплом, копотью, лавой...
     Пока я размышлял таким образом, явился Рамзес Второй.
     --  Вот  что,   Луговской,  --  официально   заявил   он,  не   изволив
поздороваться.  -- Прошлой ночью тебя понесло на наблюдения.  Ты знаешь, что
такое покой?
     --  Покой,  --  сказал  Юра,  глядя  в  потолок, --  это  когда  лежишь
неподвижно, сложив руки на груди, закрыв глаза и ни о чем не думая. Тогда ты
называешься "покойник".
     -- Правильно, -- согласился  Рамзес,  не вникая.  -- Вот  и лежи, когда
говорят.
     -- А погода есть? -- спросил я.
     --  Есть,  -- ответил бесхитростный  Рамзес. -- Так  ты  понял?  Покой.
Никаких наблюдений.
     -- Ладно,  --  я махнул  рукой, начал  одеваться.  --  Драться  будешь,
Рамзес?
     Рамзес пошел  к дверям, бурча что-то  себе под нос. Он  не любил, когда
перечили медицине.
     --  Одевайся   потеплее,  --  сказал   Юра.  --  И  попробуй  уговорить
Абалакина...
     -- Хорошо,  -- ответил  я. Мысли  были уже  далеко, в капитанской рубке
звездолета.
     -- А тетради я завтра добуду, --  сказал Юра с неожиданным ожесточением
в голосе. -- Хватит. Надоело. Сделай то, сделай это. Сам. Есть идеи.
     Я оделся  и пошел.  Ночь...  Ночи,  собственно, не было. Взошла  луна и
разнесла темноту в клочья, осветив каждую песчинку на дороге, каждый бугорок
на тропе  к Четырехметровому.  Только  теперь  я  понял,  почему  нашу горку
назвали Медвежьим Ухом. Луна высветила деревья на вершине  -- тонкие стволы,
как  мачты невидимых клиперов,  и  гора отбросила  на плато  странную  тень,
вязкую и размытую, острую  и с фестончиком на макушке. Действительно, похоже
на ухо. Название горе дали по ее тени, которую и видно-то не часто. Странное
взяло верх над обыденным...

14

     Рейс задерживался --  на борту были экскурсанты. Ребята вращали  купол,
тыкали пальцами  в клавиши, гоняли трубу  телескопа по склонению  и  прямому
восхождению,  дежурный оператор  настороженно  следил,  готовый вмешаться  в
любую секунду, время шло, и  полчаса,  выделенные  Абала-кину,  близились  к
концу.
     Оставалось  минут  десять,  когда  Абалакин  решил, что пора и показать
что-нибудь,  Бэ  Эл  Ящерицы например.  Он  задумчиво стоял  перед  пультом,
переводя взгляд с листочка с  координатами  на желтые  клавиши управления, и
тогда я, легонько оттеснив плечом своего нового шефа, набрал заветные цифры.
Абалакин удивленно  посмотрел на меня, промолчал. Ребята  толкались в тесной
люльке, как школьники, хотя  смотреть было не  на что -- Новая Хейли для них
слабенькая звездочка, и только.
     Мы стояли с Абалакиным  под люлькой.  Он смотрел на меня искоса,  может
быть, ждал, чтобы я начал разговор.
     -- На вашем  месте, --  неожиданно  сказал  Абалакин,-- я бы не осуждал
Михаила Викторовича. Конечно, он поступил... странно. Но, может,  он прав...
Я хочу сказать...
     Окончания фразы я не  расслышал.  Люлька опустилась, ребята  с гиканьем
посыпались из нее, и  я полез  наверх. Звездолет стоял  на  старте, но я был
убежден, что рейс сорвется -- мало времени.
     Начало полета я воспринял как удар, резкий, хлещущий-- по глазам, ушам,
нервам,  будто  действительно  взревели стартовые двигатели. Никогда еще  не
было такого,  но испугаться я не успел  -- мы прибыли.  Золотой диск затопил
поле зрения. Звездолет  повис над поверхностью Новой Хейли, кипящее звездное
вещество  Ниагарой стекало из  окуляра по глазам, мне казалось,  что струйки
капают на подбородок. Никакой сети я не увидел, она растаяла, сгинула, будто
и не  было. "Проиграли? -- подумал я.  --  Неужели  не  укротили звезду, и я
увижу сегодня последние часы цивилизации?"
     Сколько продолжалось  это купание в звездном  свете? Не  больше  десяти
секунд  -- я  закрыл глаза, отдыхая, а потом чуть  в стороне от  диска Новой
легко отыскал  свою  зеленую блестку. Звездолет  мой падал на планету, и  от
этого неожиданного и жуткого ощущения у меня застучало в висках,  подступила
тошнота...
     Нужно было зацепиться за что-нибудь взглядом, чтобы остановить падение.
Я заметил на берегу темно-синего океана бурое пятнышко и повернул к нему  на
всей  скорости,  так  что  затрещали   переборки,  а  невесомость  сменилась
тяжестью,  рвущей  сухожилия.  Падение  прекратилось.  Звездолет  висел  над
городом. Серебристые облака, растянувшиеся рваными нитями, бросали на дома и
улицы  извилисты