Павел Амнуэль.
    Капли звездного света


     Фантастическая повесть
     В книге:
     Ларионова О. Н. Клетчатый тапир. /Амнуэль П. Р. Капли звездного света./
Романовский.  Б.В.  Преступление в  Медовом  Раю:  Фантастические  повести к
рассказы /Сост.  Ф. Я. Дымов. -- Худ. Н. Б.  Комиссаров. - М.: Мол. Гвардия,
1989. -- 368 с. Стр. 126-170.
     ISBN 5-235-01201-1
     Всесоюзное творческое объединение молодых писателей-фантастов, 1989
     "Молодая гвардия", 1989
     OCR: Сергей Кузнецов


1

     Это был сон.
     Высоко к  небу поднялся замок. Он смотрел на мир щелками глаз-бойниц. Я
стоял на  самой  высокой  башне,  а  сверху мне  улыбалось  голубое  солнце.
Ослепительное,  ярче  неба. Лучи его касались  моих плеч, щек, ладоней, и  я
ловил солнечный свет, мягкий, теплый, как вода в южном море.
     Замок начал таять, будто мороженое  в  яркий полдень, и осталось только
солнце -- голубое, ласковое, смеющееся...
     * * *
     Я открыл глаза и понял,  что наблюдений сегодня не будет. Ни солнечных,
ни звездных. Потолок был серым, без теней и  резвящихся бликов  --  за окном
киселем сгустился туман. Было зябко, хотелось лежать и читать детектив.
     Замок и голубое солнце... Замок вспоминался  смутно, но голубое солнце,
неправдоподобное, фантастическое, так и стояло перед глазами.
     Я растолкал Валеру, поставил  на плитку чайник. Мы пили почти черную от
неимоверного  количества заварки  жидкость, и Валера произносил традиционный
утренний монолог:
     -- Опять  спектры...  допплеровские  смещения... считаешь, считаешь,  а
толку...
     Идти на  работу  ему не хотелось, он охотно посидел бы со мной, жалуясь
на жизнь. Валера  похож  на студента перед сессией, обалдевшего от  занятий.
Все  он  делает  медленно --  ходит  вперевалочку, работает  с бессмысленной
медлительностью: возьмет  линейку,  повертит  в  руках,  приложит  к бумаге,
посмотрит,  развернет лист до  края  стола,  подумает...  Саморукова, нашего
общего шефа, это жутко раздражало, он весь кипел, но сдерживался, потому что
придраться было не к чему -- работал Валера добросовестно.
     Я остался дома, разложил  на  столе  схему  микрофотометра. Вечера  под
вечер в лаборатории потянуло  паленым,  и прибор, как  говорится,  дал дуба.
Нужно  было найти  причину. Пальцы двигались  вдоль тонких линий чертежа,  а
мыслям было холодно и неуютно  в голове,  они  рвались к солнцу  --  к  тому
странному голубому солнцу, которое стояло над замком, хранившим тайну.
     Я  никак  не мог  привыкнуть  к новому  месту  работы. Три  недели я  в
обсерватории,  и три недели  нет покоя. То  у  солнечников горит  прибор  --
"Костя,  посмотри, у  тебя  больше  практики...".  То  на  малом электронном
телескопе отказывают микромодули -- "Костя, на выход". То Саморуков начинает
наблюдения на Четырехметровом телескопе, а в лаборатории сократили должность
оператора  -- "Костя, посиди-ка до утра". На заводе микроэлектроники, где я,
работал после окончания института,  все  было  стабильно и четко, как фигура
Лиссажу. Свой пульт,  своя  схема, своя  задача. Но я ушел. Не надоело, нет.
Просто  месяца два назад  на заводе появился Саморуков. Вычислитель  "Заря",
который  был ему нужен, не вышел еще из ремонта, и Саморуков полчаса стоял у
меня над душой, смотрел, как я впаиваю сопротивления.
     -- Почему бы вам не уволиться? -- спросил он.
     Так я и оказался в его лаборатории. Убеждать Саморуков умел. Он даже не
дал  мне времени на раздумья. Присматриваться я  начал  уже  здесь, в горах,
вступив  в  должность  старшего  инженера.  Все  казалось  необычным, новым,
интересным, а тут еще сон мой сегодняшний -- как мечта, зовущая к себе.
     Я так и не понял по схеме, что там могло сгореть. Натянул свитер, вышел
из дома и словно окунулся в холодное молоко.  Туман вскоре стал не  таким уж
густым,  я  различал  даже  кроны  деревьев  на  вершине  Медвежьего Уха  --
небольшой  горы,  у  подножия  которой  расположилась  обсерватория.  Смутно
проступала башня Четырехметрового, отгороженная от поселка узким овражком.
     Из  тумана  вынырнула долговязая фигура, сутулая,  нелепо размахивающая
длинными руками.
     -- А у нас по утрам туман, -- пропел Юра Рывчин, поравнявшись со мной.
     Юра  --  наш  аспирант,  то   есть  аспирант  Саморукова.  Он  закончил
диссертацию и теперь досиживает свой аспирантский срок в ожидании очереди на
защиту. Энергия  у  него  неуемная, вечно он носится  с новой  идеей,  вечно
выпрашивает у кого-нибудь время на "Наири-2".
     -- В главный корпус? -- спросил Юра.
     Я  кивнул,  зябко  поежившись.   От   каждого  лишнего   движения  вода
проливалась за воротник, и я шел, втянув голову в плечи.
     -- Какой-то остряк, -- продолжал Юра, --  написал в рекламном проспекте
обсерватории,  что  у нас  двести восемьдесят ясных  ночей в году. А  туманы
весной  и осенью -- вот  тебе  сотня  ночей! И еще  ночи ясные наполовину --
сотня. Получается, что год у нас длится суток шестьсот -- как на Марсе...
     В лаборатории горел свет -- то ли не выключали с вечера, то ли включили
по случаю тумана. Микрофотометр стоял  с поднятым кожухом, и  я полез  в его
чрево,  как хирург во внутренности обреченного. Поломка оказалась непростой,
и когда  я сделал, наконец, последнюю пайку, свет  лампочки над моей головой
скорее  угадывался.  Стоял такой  ослепительно голубой августовский полдень,
будто звезда из моего сна неожиданно взошла на земном небе.
     Я вышел из лаборатории и тут же увидел Ларису.
     Первое, о чем я  подумал, --  замок  и солнце!  Должно  же было  что-то
случиться  сегодня...  Лариса  шла  по  коридору  в  мою  сторону,  а  рядом
пристроился  Юра, травил  байки.  На  лице Ларисы --  знакомое мне с детства
ироническое  выражение,  светлые  волосы волнами  разбросаны по  плечам. Юра
мельком  взглянул  на  меня,  но,  пройдя мимо,  даже повернулся и посмотрел
внимательно --  представляю,  какое  у  меня было лицо. Я медленно  двинулся
вслед, и  только теперь вопросы зашевелились  у меня в голове. Откуда?  Как?
Почему? Что нужно Ларисе в обсерватории и куда делся тот пижон, ее муж?
     За  поворотом  коридора  Валера,  сонно  пришурясь,  изучал  стенгазету
"Астрофизик". Я остановился рядом и тупо смотрел на фотографию лабораторного
корпуса... Лариса здесь. Мы учились вместе -- с пятого класса.  Обожание мое
было молчаливым. Лариса  сторонилась меня, а очередной ее поклонник окидывал
меня пренебрежительным взглядом. После десятого класса, когда мы уже учились
в разных вузах, я изредка приглашал Ларису в кино -- без особого успеха и ни
на что не  надеясь. Я ждал  чего-то, а Лариса ждать не собиралась. На втором
курсе библиотечного факультета она  благополучно  вышла замуж  за журналиста
местной газеты. Встретились они на городском пляже. Красивый мужчина подошел
к симпатичной девушке и предложил познакомиться. Ничего странного они в этом
не видели. Журналист был напорист--  трое суток спустя, час в час, он сделал
Ларисе  предложение. Мне он был определенно антипатичен. Стоило  посмотреть,
как он берет интервью. Впечатление было таким, будто собеседник зря отнимает
у корреспондента время.
     Новости о Ларисе я воспринимал очень болезненно. Узнавал от знакомых: у
нее родилась дочь, назвали Людочкой. Муж стал завотделом писем...
     -- Валера, -- сказал я. -- С кем пошел Юра?
     -- А,  барышня...-- отозвался Валера.  -- Наша  библиотекарша,  Лариса.
Вернулась из отпуска.
     Та-ак...  Лариса работает  здесь.  Из  всех  совпадений  это  --  самое
немыслимое. Как теперь быть?
     -- Тебя шеф звал, -- сообщил Валера.
     Я  побрел  на  второй  этаж,  в  длинный  и  узкий, как  труба, кабинет
Саморукова.  Усилием воли заставил  себя  отвлечься,  но  удавалось мне  это
плохо.  Саморуков посмотрел на меня из-за своего стола, такого же длинного и
неуклюжего, как сама комната, и сказал:
     -- Не выспались, Костя?
     -- Нет, ничего...-- пробормотал я.
     Покончив с заботой о здоровье  сотрудника, Саморуков перешел на деловой
тсн -- сразу позабыл, что перед ним человек, а не автоматическое устройство.
     -- Я попросил бы  вас понаблюдать  сегодня в  ночь. Нужно отснять Дзету
Кассиопеи. Последний спектр с высокой  дисперсией.  Мое твердое убеждение --
коллапсар есть.
     Он удивленно  взглянул на  меня -- должно быть, оттого,  что я, услышав
его слова, не подскочил  от радости. В свои  тридцать  четыре года Саморуков
был, по-моему, идеальным типом ученого. Он сидел за столом с раннего утра до
вечера, а потом шел наблюдать. Утром, когда оператор телескопа ; досматривал
первый после ночной вахты сон, Саморуков являлся в фотолабораторию и следил,
как ребята проявляют и сушат отснятые ночью пластинки.
     Шеф искал  коллапсары -- странные звезды,  увидеть  которые в  принципе
невозможно. Это мертвые звезды  -- они прожили долгий век,  видели  рождение
Галактики и были в далекой своей юности ослепительно горячими.
     К  звездам,   как  к  людям,  старость  подходит   незаметно.  Холоднее
становятся недра, с возрастом звезда пухнет,  толстеет.  Она светит холодным
красным  светом,  а  в самом ее центре,  словно тромб в сердце  обреченного,
возникает   плотное,  горячее,   очень-очень  маленькое   гелиевое  ядро  --
предвестник скорого конца. И конец наступает.
     Миллиарды  лет  живет звезда, а смерть  настигает ее в неуловимую  долю
секунды. Была  звезда  --  и  не стало.  Яростно раскинул огненные руки алый
факел, разметал планеты, испепелил  астероиды,  сжег  пыль. Далеко от  места
трагедии,  на  маленькой  планете  Земля,  люди смотрели в  небо, где  соком
граната наливалась звезда-гостья. Сверхновая. Яркий пламень Вселенной.
     К  Сорванная взрывом оболочка  еще не  рассеялась  в пространстве, а на
месте  бывшей звезды  --  будто головешки  от догоревшего костра.  Тяготение
сдавило, смяло, стиснуло звезду в  плотный комок  материи. И  даже свет,  не
способный и  мгновения  устоять  на  месте,  оказался  пойманным в  ловушку.
Тяжесть.  Все  кончилось  для  звезды,  осталась  только вечная неустранимая
тяжесть.  Черными  дырами  назвали  астрофизики  эти  звездные  останки.  Но
Саморуков  не  любил  это  название,  носившее  отпечаток   обреченности,  и
предпочитал говорить  по старинке:  мы ищем коллапсары. Шеф искал коллапсары
пятый  год,  сам  разработал  методику и  был  уверен  в  успехе.  Он  искал
коллапсары  в двойных звездных  системах,  где  только  одна  звезда  успела
погибнуть, а вторая  живет и может помочь в поисках.  Так вот  живут супруги
много лет душа в душу, смерть забирает одного из них, но другой еще живет, и
в сердце его жива память о спутнике жизни...
     Дзета Кассиопеи. Прежние наблюдения говорили -- это двойная система. Но
где  же  вторая  звезда?  Она  не  видна.  "Это  коллапсар",  --  утверждает
Саморуков.  Сегодня ночью  он  хочет  это  доказать.  А  я  буду  глядеть  в
трубу-искатель, держать голубую искорку  в перекрестии прицела, чтобы она не
вышла за  пределы поля. Этому я научился за три недели. Мне даже  нравилось:
тишина, едва  слышный гул часового механизма, огни в поселке погашены, чтобы
не мешать наблюдениям, на предрассветном небе блекнут звезды...
     Наблюдения. Я не могу избавиться от  благоговейного  трепета  при  этом
слове.  Сразу представляется: огромное небо, огромные  звезды и на  востоке,
над  горизонтом, громадная  луна.  И  сознаешь  собственную незначительность
перед  всем этим, и кажется, что  вот-вот  оборвется трос, поддерживающий на
весу  черный цирковой  купол с  блестками,  и  небо обрушится.  Это  чувство
возникло в первую  ночь и осталось  -- каждый раз я встречаюсь с небом будто
впервые.

2

     Лариса  не  удивилась, увидев  меня.  Разве что  в  глазах  засветилось
женское любопытство -- вот как ты изменился за пять лет.
     -- Здравствуй, Костя, -- сказала она. -- Ты здесь на экскурсии?
     -- Я здесь работаю, -- сообщил я.
     -- Вот как, -- сказала Лариса. --  Значит, недавно. Недели три? Ты ведь
занимался электроникой.  Да, конечно,  здесь тоже много  приборов. Саморуков
переманил?  Он  умеет.  Сильная  личность.  Работа  нравится?  А я  с  мужем
развелась. Здесь вот почти год.
     "Развелась с мужем? -- подумал я. -- Выходит, все же оказался подонком.
Наверно, трудно ей. Одна с  дочкой  --  здесь все же не город. Стоп, значит,
Лариса свободна?!"
     Не надо. Нет никакой Ларисы.  Не нужен я ей. Есть  мой шеф Саморуков, и
есть микрофотометр,  который непременно  должен  работать, чтобы утром можно
было обрабатывать свеженькую спектрограмму.

3

     Телескоп еще спал, когда я  поднялся  в  башню. Он  вел  жизнь  зоркого
филина, ночной  птипы, и,  устав поутру,  закрывал  свой единственный глаз и
мирно дремал, греясь под солнцем. Он  не любил, когда его тревожили днем: он
тогда  артачился,   делал  вид,  что  у  него  течет  масло  в  подшипниках,
перегреваются моторы, шумел сильнее обычного и успокаивался, когда ребята из
лаборатории  техобеспечения  закрывали  купол,  и в  башню  опять спускалась
темнота.
     Ночи  он любил. Ему нравилось, когда в прорезь купола заглядывала луна,
и он радостно светился, будто огромная елочная  игрушка. Он поворачивался на
оси,  пытаясь  выглянуть  наружу, искал свою  звезду и  долго любовался  ею,
широко раскрыв глаз. Звезда завораживала его,  он мог смотреть на нее часами
и не уставал.
     Телескоп  был  старательной  и  умной  машиной  --  он обладал  мозгом,
программным устройством с большой оперативной памятью,  и знал многие звезды
по  именам.  Он  сам  отыскал  для  меня  звезду  Саморукова,  яркий голубой
субгигант,  Дзету Кассиопеи. Для этого ему пришлось поднять трубу чуть ли не
к зениту.
     Смотреть  в  окуляр  искателя  из  такого  положения  неудобно:  голова
запрокинута,  шея ноет.  Вовсе  не было необходимости следить за объектом  в
искатель. Никто  из  операторов и не следил.  Но сегодня  я один  --  Валера
сказал,  что придет позже,  --  и я  сидел, задрав голову,  приложив глаз  к
стеклу окуляра.
     Я глядел на Дзету Кассиопеи и вдруг понял, что ее-то и  видел во сне. И
вот  увидел опять. Увидел,  как медленно  разбухает  звезда,  превращаясь  в
голубой  диск. Ей стало тесно в темном озерце  окуляра, и  она  выплеснулась
наружу,  лучи ее стекали  по моим ресницам  и застывали, не успевая упасть в
подставленные ладони.
     Я немного  скосил глаза  и заметил  планету. Планету в  чужой  звездной
системе.  Она висела  неподалеку от  диска  звезды  -- тусклый розовый серп,
маленький ковшик, пересеченный неровными полосами.
     Планета была окутана  облаками -- клокочущими, бурлящими, будто кипящий
суп. Розовые  полосы оказались просветом  в тучах, но и поверхность  планеты
вся кипела, мне даже показалось, что я  вижу  взрывы. И  еще мне показалось,
что   протянулся   от   планеты   к   звезде   светлый  серпик.   Изогнутый,
серо-оранжевый, где-то на полпути к звезде он совсем истончился, и я потерял
его из  виду. Потом, впитав в  себя  горячую  звездную  материю, он появился
вновь -- и был уже не серым, а  ярко-белым. Серпик упирался  в голубой океан
звезды -- это был уже не серпик, а яростный  протуберанец, каких никогда  не
было и не будет у нашего спокойного Солнца.
     Почему-то в этот момент  я подумал  о  Саморукове,  Я не  видел  в  той
звездной системе ничего похожего на коллапсар -- надо  сказать об этом шефу.
Да  нет,  что я  скажу:  "Михаил Викторович,  сегодня мне привиделась  Дзета
Кассиопеи..."? Я же не сплю, черт  возьми! Вот теплое стекло окуляра, а  вот
холодная труба искателя. Под куполом сумрачно, лампа у пульта выхватывает из
темноты  лишь  стул  и  полуоткрытую  дверь  --  выход  на  внешнюю круговую
площадку.
     Тихо   щелкнул  над  ухом  тумблер  выключения  экспозиции,  кассета  с
пластинкой выпала из зажимов, и я взял ее в руки. У меня в ладонях -- спектр
звезды Дзеты Кассиопеи!
     Где-то внизу послышались шаги --  двое  поднимались по лестнице,  будто
духи подземелья, пробирающиеся к звездному свету. Я положил кассету в пакет,
втиснул новую  в тугие, упирающиеся зажимы, включил отсчет.  Люлька медленно
пошла вниз,, и я спрыгнул, когда она коснулась пористого пола. Валера с Юрой
стояли у пульта -- два привидения в желтом неверном свете.
     -- Как бдится? -- спросил Юра.
     Ему явно не хотелось разговаривать, ему хотелось спать.
     -- Неплохо, -- ответил я. -- А ты почему здесь?
     -- Шеф, --  коротко объяснил  Юра. -- Он  считает,  что теоретик должен
уметь все. Вот и приходится...
     Мы сидели  у пульта и  пили  чай  из большого  китайского термоса.  Мне
казалось,  что чай  пахнет темнотой. Понятия не имею, как пахнет темнота, но
только в  желтом полумраке, только под звездной прорезью купола я  пил такой
обжигающе вкусный час.
     -- Юра, -- сказал я. -- Ты видел в телескоп планеты?
     --  Не  стремлюсь, --  величественно махнул рукой Рывчин.  -- Правда, в
детстве глядел на Сатурн.
     -- Я не  о том.  В  других звездных системах. Например, в системе Дзеты
Кассиопеи.
     У Юры  мгновенно прошел сон. В глазах вспыхнули смешинки, рот расплылся
в улыбке.
     --  Какие планеты? Три  недели у телескопа, и ты еще не стал скептиком?
Погляди на  Валеру  -- разве он  похож на  человека, который видел у  других
звезд планеты?
     -- Ладно, Юра,  -- вступился Валера, морщась.  Голос Рывчина звучал под
куполом, как набат,  он  нарушал тишину ночи  и неба, и Валера воспротивился
кощунству.
     --  Читай  учебник, --  посоветовал Юра, --  а то  станешь  как  Сергей
Лукич...
     Сергей  Лукич  Абалакин, шеф второй группы  теоретиков,  был притчей во
языцех. Он защитил кандидатскую лет пятнадцать  назад, и этот труд настолько
подорвал его силы,  что с тех пор Абалакин не  опубликовал ни одной  работы.
Сотрудники его печатались неоднократно и в примечаниях  благодарили шефа  за
"стимулирующие обсуждения". Юра рассказывал, что на последней конференции по
нестационарным объектам Абалакин решился  выступить с десятиминутной речью о
квазарах.  Говорил  он невнятно, крошил  мел и испуганно смотрел  в зал. Его
спросили:  может  ли  ваша  модель объяснить  переменность  блеска квазаров?
Абалакин пожал плечами и пробормотал:
     -- Наверно...
     После некоторого колебания он добавил:
     -- По-видимому... возможно...-- И закончил: -- Но маловероятно.
     С  тех пор  в  обсерватории на любой каверзный  вопрос отвечали  единым
духом без пауз между словами: "наверно-по-видимому-возможно-маловероятно".
     Вряд  ли  я смог бы стать похожим  на  Абалакина. Не тот характер. Да и
астрофизику  Абалакин  знал,  конечно, как свои пять  пальцев. Он был  умный
человек, этот Абалакин, но оказался не на своем месте. Ему бы преподавать  в
университете. Учить других -- вот его призвание; Саморуков ведь тоже работал
у Абалакина, пока не получил собственную группу.
     Закончилась  последняя  экспозиция  Дзеты Кассиопеи,  и Валера полез  в
люльку за кассетой. Я расписался в журнале наблюдений и пошел спать.
     На  дворе было морозно. Только  что взошла луна, желтая, как недозрелый
гранат.  Я посмотрел в зенит, но не нашел созвездий -- мое знание астрономии
еще  не  возвысилось  до такой премудрости. Нечего было и  пытаться отыскать
Дзету Кассиопеи. Но глаза сами сделали это. Взгляд будто зацепился за что-то
в  небе. Засветилась, замерцала далекая голубая  искорка.  Она набухла,  как
почка  на  весеннем  дереве,  и  я  увидел  темные водовороты  пятен  на  ее
поверхности.  А  планету  не  видел  --  дымка  окутывала  ее,  но  я  знал,
чувствовал, что она рядом со звездой, бурная и горячая.
     Я  закрыл глаза, сосчитал до десяти, а потом и до ста.  Тогда я  открыл
глаза, но не решался смотреть в небо. Со стороны Медвежьего Уха, перебираясь
через овраги, двигались  белесые призраки -- спотыкаясь о верхушки деревьев,
брел утренний туман.

4

     У Людочки  расшнуровался ботинок,  и мы ос